Кажется, летом 1966 года мне позвонил из Ленинграда Федор Абрамов и сказал: «Найди журнал «Север» и прочти повесть Белова «Привычное дело». Большой писатель на Русь идет».
Я разыскал журнал и повесть прочел. Я просто проглотил ее в одночасье. Ничего более жалостливого, нежного, ласкового по отношению к гибнущей русской деревне я не читал. У меня несколько раз принималось болеть сердце, как болит оно, когда беда входит в твой дом.
А это был именно мой дом, хотя я человек городской, рос в городе, но потом, правда, судьба забросила меня в деревню, и страдания крестьянства – в те годы еще основного населения страны – стали для меня не чужими страданиями, а отпечатались в сердце.
Повесть Белова стала песнью песней о прародине русского языка, русского крестьянского быта, русского вероисповедания и отношения к жизни и смерти. Это была и песнь песней терпения, выживания, сопротивления доброй души нажиму, всесилию и торжеству зла.
Я думаю, не одно городское сердце дрогнуло при чтении «Привычного дела». Да и город-то наш тогда, в 60-е, был на две трети деревней, деревней, покинувшей отчий кров и приютившейся под железными крышами.
Выход «Привычного дела» стал общенациональным событием.
Кто сегодня захочет вернуться к той поре – а не обернувшись, не увидишь того, что впереди, – вряд ли обойдет это полное горечи и вместе с тем высоко поэтическое творение Василия Белова.
Это был рассказ об одной семье, в которой одна лошадь, одна корова, один мужик – Иван Африканыч, да и тот подрезанный войной и голодухой. Только деток в ней было много, и звал их Белов именно «детками», а «небо» – «небушком», корову Рогулю – «мамушкой», «коровушкой». И детки эти «крепкие, как булочки». «Красные солнышки поехали, так ручками машут и машут», – говорит о них – уже сиротах – бабка Евстолья.
А сироты потому, что всех отняла у них смерть – маму, лошадь, корову. Дом опустел, и ушло из него, кажется, нагретое ими тепло.
Свою статью о повести Белова я назвал «Тепло добра». Я не нашел другого заглавия, хотя звучало оно и не очень ловко, ибо, несмотря на холод, проникший в дом Ивана Африканыча, от повести шел теплый поток света, согревающий душу.
Ни злости, ни обиды, ни, наконец, желания мщения не вызывала эта срезанная на корню жизнь. От нее даже не слышалось ни слова упрека. Упрек был, но в высшем смысле: почему именно с Россией так распорядился поступить рок?
Задолго до того, как в СССР слово «Бог» разрешили писать с большой буквы, Василий Белов написал христианскую повесть, восстановив ею родство с литературой ХIХ века.
Статью мою о ней напечатали в «Литературной газете». Позволю себе процитировать ее последние строки:
«Кажется, я рассказал об одной книге Белова.
Но это и есть Белов, то, что он сделал в литературе. Портрет не окончен: писатель сам пишет его.
Я уверен, что завтра эти черты изменятся, станут иными. Время меняет нас, мы все меняемся.
Но как бы ни изменился портрет, в нем не сотрется то, что мы прочли в «Привычном деле».
Эта книга останется».
Книга осталась, а автор, конечно, менялся. Да и сколько всего с той поры произошло! Рухнул не только крестьянский дом, подломились стойки и у России. Белов не мог без слез, переходящих в отчаяние, это пережить. Он замкнулся, ушел в себя. Поверив на мгновение в горбачевскую «перестройку» и став членом Верховного Cовета, быстро понял, что тут обман, смена вывесок, игра перекрасившейся номенклатуры.
Он покинул Москву и окопался в родной Вологде, в родной Тимонихе.
За его плечами было уже не одно «Привычное дело», а целая полка книг, одна прекраснее другой. Стояли на ней и «Плотницкие рассказы» (где горечь «Привычного дела» сменил озорной смех), и «Лад», восстанавливающий красоту крестьянского жизненного уклада, и «Кануны» – роман о коллективизации, об истреблении самой работящей части народа.
Писал он и пьесы и почти угадывал в них, что произойдет в России вот-вот, но поэтическое пророчество, в котором он был силен, смазывалось здесь риторикой.
Похоже, что в те годы, когда он заседал в Верховном Cовете, ему было не до литературы. Гораздо важнее было отстоять северные реки от переброса их на юг. Эта очередная советская химера грозила изменить экологию страны. Отстоять удалось, но на большее сил уже не было.
С тех пор его редко кто видел, а тем более еще реже читал.
Читать перестали не одного Белова. На страницы журналов хлынула ранее запрещенная литература: Платонов, Булгаков, Солженицын. Все ранее дозволенное (а к ним принадлежали книги Белова, хотя и попорченные цензурой) сделалось анахронизмом.
Это надо было пережить, с этим смириться. Нелегко было вчерашним властителям дум и кумирам читающей публики (не одному Белову) вдруг перестать быть ими и уйти в тень. То был кризис и личная драма.
Для Белова все осложнилось тем, что в 1986 году он напечатал роман «Все впереди». Он выдал на-гора роман-памфлет, роман – обвинительный акт против прозападной интеллигенции, готовой, как он считал, ради того, чтобы «войти в цивилизованный мир», распродать Россию. Многое здесь было предсказано точно, но грубый тон и открытое раздражение по адресу всего нерусского вызвали отторжение у читателя. Даже верные поклонники Белова взроптали.
Он был приписан к стану «патриотов», «красно-коричневых», врагов демократии и свободы.
Роман этот разочаровал и меня. Обида и злость – вообще не лучшие советчики писателя. Перо, движимое злостью, начинает расщепляться, терять свой привычный наклон и твердость. Язык как бы противится этому чувству и не желает подпадать под его власть.
Впервые вещь, под которой стояла подпись Белова, была плохо написана. Вместо чистоструйной, холодящей зубы, как вода в ключе, прозы мы получили скрашенную редкими картинами публицистику, где уже не было тепла, а была одна анафема.
Возмездие не замедлило последовать. Те, кто вчера превозносил Белова, теперь писали о нем исключительно с похоронной интонацией. Из учебников русской литературы ХХ века исчезло его имя. Я сам читал такой учебник, выпущенный издательством «Дрофа». В нем упомянуты кто угодно: от Константина Симонова до Натальи Ивановой, но об одном из лучших писателей конца столетия не сказано ни слова.
За этой акцией стоял уж раскол: общество после 1991 года развалилось на партии, каждая из которых смотрела на своего антипода через прицел оптической винтовки. Ни о каком мире или примирении речи быть не могло. К тому же общая, связывающая его отдельные части идея умерла. И свято место осталось пусто.
На одной стороне не хотели подавать руки другим, на противоположной стороне не только не хотели воссоединяться, но еще более расходились и даже жаждали кровопролития.
Как мог отозваться на всё это писатель? Только болью. Так отозвались на расстрел Белого дома в 1993 году Андрей Синявский и Владимир Максимов. Что же говорить о Белове? Ведь русские стреляли в русских, а это уже была гражданская война.
Это была трагедия истории и трагедия литературы, которая испокон века (и в том числе в книгах В.Белова) противилась насилию, проклинала его.
И опять не смогла предотвратить вражды.
Сейчас всуе толкуют о «сумерках литературы», якобы пришедших по сугубо литературным причинам. Но никакие это не сумерки – скорее временный смог, и литература тут ни при чем. Тьма надвинулась на нас с другого конца – с того, где был пережит ужас бессилия – бессилия противостоять языку пушек.
Талант и в огне не горит, и в воде не тонет. Я читал последние рассказы Белова – в них то же сочувствие бедным, то же нежное чувство к брошенным старикам, к женщинам, к детям. Есть, конечно, и упоминания о современных «бесах», но кто из нас не ропщет на настоящее?
Белова не трогает суета на поэтическом Олимпе, он свой Сен-Готард взял, там – на вершине Альп – был. И останется навсегда. То, что им сделано, сделано. Этого не объедешь, не обойдешь. Пусть постмодернисты или другие «исты» твердят о том, что старые ценности обесценились и теперь пришло время их триумфа. Но, кроме того, что им ежегодно вручают премию «Триумф», никаких доказательств этого привести не могут.
Литература в их писаниях сделалась игрой – игрой в слова, в Бога и антихриста. Балаган, аттракцион, ярмарка.
Лесков, Чехов и Толстой на эту ярмарку бы не явились. Василия Белова там тоже не видно. Вероятно, он старомоден и относится к творцам, для которых, как говорил Гоголь, слово – подарок Бога человеку.
Поделюсь воспоминанием. В 1992 году я работал в «Литературной газете». Близилось 60-летие Белова. Я пошел к главному редактору (тогда им был А.Удальцов) и сказал, что мы должны отметить эту дату. Но вчерашний матерый партийный волк, переквалифицировавшийся в «демократа», ответил мне рычанием. Какой Белов? Да он же антисемит. Он не верит в реформы, он квазипатриот. Мы осрамимся перед людьми.
Единственное, на что этот волк согласился, так это дать заметку, в которой, помянув о юбилее, разделать юбиляра за его взгляды. Это попытался сделать один преуспевающий беллетрист. Он сел при мне за машинку и тут же отстукал приветствие – не приветствие, некролог – не некролог.
23 октября, в день рождения Белова, в литературной газете не появилось и заметки. Единственное, что я смог сделать, – отправить автору «Привычного дела» телеграмму, да и то не от газеты, а от своего имени.
Ныне Белову исполняется семьдесят.
Что бы ни писал он в минувшие годы, как бы глубоко ни уходил в тоску, что бы ни говорил порой публично (а в его речах обида все так же братается с отчаянием), его от славы русского слова не отлучишь.
И с литературной вершины не сбросишь. | 
