...Мягко, ветрено, влажно. Пестро бегут облака. Свет прольется, опять все потемнеет. Ветер и лужи, теплая буря напоминают масленицу в России, не Рождество. А это именно Рождество - латинское - и Новый Год. Париж встречает его сдержанно. Но встречает: не так легко выбить западную столицу из вековых рамок. Нелегко и опьянить ее, захлестнуть угаром. И трагедии, и радости, и праздники Парижа вложены в некие берега. В них живем здесь и мы - русское племя, у которого Рождество позже здешнего Нового Года. Но дело не в днях. Дело в том, что Россия и Запад одинаково на рождественском переломе. «Дева днесь Пресущественного рождает»... - в христианском мире это связано с новым циклом, рождением младенца-года. Христос восстает из яслей своих пред годом. Каждый год мы живем при Младенце-Христе. Как всегда, над глубокою печалью, тьмой, ущербом вознесется Лик Младенца и теперь. Даже над особенною тьмой и озлоблением. Как озлоблению и не быть? Под разговоры о замирениях точат народы друг на друга ножи, заедает внезапно всплывшая нищета, некуда сбыть произведенного: фабрики, заводы закрываются - вчерашний труженик на улице. Экономисту, может быть, все это очень интересно - теоретически, научно. Петру, Ивану, Марье важна жизнь. Важно, чем заплатишь за квартиру, как работу достанешь, у кого займешь. Петра, Ивана, Марью может раздражать (и раздражает) роскошь, себялюбие и неотзывчивость имущих, блестящие сочельники в блестящих ресторанах, когда рядом в Сену с голоду бросается жена гарсона безработная.

«Горе тебе, Вавилон, город крепкий...» В чем-то ошибся Вавилон, что-то напутал - будто бы заколебались самые устои его, устои жадной, грешной и жестокой жизни. Страхом бедности, страхом войны объят мир. А с Востока уже попахивает кровью.1 Там - только бы до нее добраться. Там не устанут точить ножи: новый Вавилон, возросший на грехах прежнего - много прежнего горший. ...Под мягкий ветер, ростепельный, ласково накидывающийся, идет Новый Год. Что даст он? Первые ли шаги к лучшему? Или рост худшего? Это неведомо. Можно гадать, можно надеяться, можно отчаиваться. И конечно, человеку свойственно пытаться прорвать тайну: хоть бы силой, да ответ добыть. Ответ этот (или, вернее, попытка ответа) связан с темпераментом и складом вопрошающего. По своему «образу и подобию» создает он образ будущего. Один ждет начала, другой конца. В общем же все слепы. Их не следует порицать. Они целиком лишь отдаются одной стороне человеческой своей натуры («слишком человеческой»). Но возможен и другой подход к жизни. Пусть святым, пророкам, обитателям Синая нечто и приоткрывается - в блеске молний, в громовых ударах. Может быть, есть и среди нас провидцы. Может быть, ход истории для кого-то ясен и виден с такою отчетливостью, как я вижу каштаны на другой стороне улицы из своего окна. Но - не мне. Для меня будущее - туман, загадка. И таких как я много. Может быть, и не следует нам мудрить - мучить себя, отравляя воображение картинами возможных бедствий, выдумывать рецепты для спасения человечества, впадать в уныние и мрак бездеятельности («все равно пропадать»). ...Если бы можно было попросту верить. Вот именно глядеть на сияющего Младенца - и не бояться. Жить обычной скромною и (хорошо бы!) доброй жизнью. История, политика и человечество пойдут, куда указано им. В человеческом общежитии пусть и каждый из нас делает какое-то свое дело. Только чтоб за каждым шагом Он стоял. Никуда в плохое с Ним не зайдешь. И чем чаще на Него прямо смотреть, тем бы лучше, лучше... Может быть, это возможно? Как бы облегчилось наше сердце!