...Пасха... Парафразируя Пушкина, можно сказать: как много в этом слове для сердца православного слилось, как много в нем отозвалось...
Давно, давно, когда я была еще девочкой, Бог даровал мне счастье: увидеть кусочек русской православной старины - «древнее благолепие, почти забытое» (из письма Шмелева), в старинном, русском Псково-Печерском монастыре. И не только жить там по нескольку месяцев летом, но и совсем особенное счастье: провести страстную неделю, говеть и причаститься.
Пасха в том году была ранняя, чуть что не до Благовещения. Густо лежал снег. Знакомое и любимое место казалось совсем иным - ну, как седина в русых кудрях любимой бабушки. Мы часто ездили в Печеры летом, и я даже не представляла себе, что там бывает зима.
Чистый снежок, как белый плат, у стен и у главных врат монастыря, а сбоку, справа, на малом пригорке, веселая стайка четко темнеющих елочек, чуть припудренных снежком. Горит, как всегда, лампадочка у иконы над воротами, и светится - далеко его видно - золотой крест на башенке. Расчищенная дорожка ведет внутрь. Идут по ней люди. Идем и мы. Будем жить в самом монастыре, в том доме, что теперь отведен под гостиницу. Старую гостиницу давно забрали эстонцы под полицию, ну, и Бог с ними, все-таки их бело-сине-черный флаг охраняет нашу святыню от красного молоха. Их гостиница за оградой. Вот сэты, их родные братья, те вошли, робко, бочком, и стоят смиренно у входа в православную церковь своих старших братьев - русских.
А мы уже внутри, и стоим в самом начале березовой аллеи, ведущей к Михайловскому собору. Только, полно - березовая ли она? Это летом она березовая, а сейчас она сделана из пухлого, блестящего кружева… Или это посыпанные снежком резные украшения, которые еще можно и сейчас кое-где найти в окрестных деревнях на наличниках и коньках?
Но, скорее, вниз, туда, где, на главной площади, бьется сердце монастыря - древний Успенский полупещерный храм. Он врыт в гору - рядом с входом в пещеры, где хоронят монахов и мирских, а над входом красуется надпись: Богом зданная пещера. По преданию вход в нее был открыт при падении большого дуба, срубленного на Святой горе. Медленно спускаемся от вторых, внутренних ворот, вниз. По обе стороны - перильца, в снеговых пуховых подушках. Деревья нежно запушены инеем, и всюду аппетитно-хрустящий снежок под ногами, почти не тронутый следами. Вон и старый колодезь. Веселые, оснеженные елочки хороводом вкруг него. А вон и ослепительная колокольня - во всей своей псковской простоте и строгости линий, поражающая не холодным совершенством зодчества, а нежной певучестью, северной поэзией своих линий. На любимые главки Успенского собора нахлобучены белые клобуки, так что особенно рельефно выступает малейший изгиб, выступ, зазубрина. Я закрываю глаза и представляю себе монастырь таким, каким его до сих пор знала летом: ярким, в свежей, сочной зелени. Да, сейчас он менее наряден - великопостный вид, может быть? - но зато не более ли четко выступает божественная простота линий? Нарядная, шумливая зелень деревьев скрывала тончайшие переходы... Пожалуй, оценить стройность и гармоничность строительного замысла легче именно зимой. И снег в монастыре совсем особенный, прямо охота его - как в раннем детстве - попробовать на вкус, а вдруг он сахарный? Чистый снежок, - такого, пожалуй, нигде и не увидишь. Я бы осталась тут часами, но не опоздать бы к вечерне. Комнату нам отвели большую, светлую, даже стыдно занимать так много места. Чисто, тепло, тихо. Маленькая лежанка, на которую я немедленно залезаю. Но вот раздается стук в дверь. Приходит первый посетитель - диакoн, о. Всеволод. Он приносит постных, монастырских гостинцев: черных сухариков, насушенных из монастырского хлеба, толокна и просфирку. Теперь мы каждый день будем получать просфоры. Мне их дают все: выносит Владыка и последний прислужник сует. Я их бережно несу, иногда в платке, и так каждый день. А что за прелесть эти черные сухарики! Монастырский черный хлеб - единственный, про который мама не говорит: «Ну, разве это можно сравнить с прежним, в России?». Монастырский хлеб - бархатно-темный, ноздреватый, легкий, и дух от него густой и пряный, как от меда, только с кислотцой. Хорош и монастырский квас из этого хлеба, за которым мы часто приходили летом для окрошки. Нам наливали щедрой рукой и хлеба совали, а денег? нет, денег не надо - русские ведь! Что-то родное и в этих ржаных сухариках - кормил преп. Серафим медведя такими?
Как скоро все узнали о нашем приезде! О. Всеволод только улыбается: любят вас, ждали давно, по письму, вот и знают! Да, любят, - а за что? За то, верно, что мы «образованные», из столицы, а в церковь ходим? Не привыкли здесь к этому. Здесь все, что почитает себя интеллигенцией, а по большей части является только полу-интеллигенцией, держится подальше от церкви. Только простонародье еще крепко верит, как в старину верили предки, сто и двести лет назад. Милые крестьяне, вы нам роднее и ближе всей этой городской шушеры. Бог с ними, может быть, и они вспомянут потом о том светлом, что даже и против их воли вносила в их жизнь Печерская святыня, вспомнят, когда поклониться ей уже не смогут в объятиях «красной родины», и размечет она их по лагерям и стройкам, или выбросит на берег чужого океана ...
Да, любят нас и знают. Все знают, и все нам рады. Ласково улыбается нам и благостный хозяин, Владыка Иоанн, и милый схимник, тихий о. Симеон; Сысой Иваныч из хора и последний монастырский мальчишка-прислужник, безымянный, которого мы за вздернутый носик прозвали между собой «Утка». Даже нищие нас помнят и узнают, а зрячие объясняют подслеповатым (мы слышим): это те, из Риги, дама с дочкой. Первый день слышим шепот за спиной. А потом становимся уже настолько своими, что перестаем привлекать к себе внимание - разве что любопытная сэтка пройдет нарочно поближе после церкви и даже, как бы невзначай, заденет рукой, пощупать материю на пальто.
Ранние мартовские сумерки наплывают за окном. Начинают звонить у Успенского к всенощной, в большой колокол, тихо, неторопливо, печально-великопостно. Мы идем приложиться к чудотворному «Успению» и к раке Св. Корнилия. В храме полумрак, горит уже много свечек около чтимых святынь. По углам и за толстыми колоннами густые тени. Хорошо встать там, никто не видит, как молишься. Служит старенький о. Симеон, Владыка - за чтеца. Как всегда, удивляюсь чудесному его голосу, неутомимому. Он может петь и читать целый день, с утра до вечера; ясно читает, не спеша, все можно понять. И «Чертог Твой» поет он, знакомый с детства. Тонко струится ладан, благоухают восковые свечи. Церковь наполняется богомольцами. Когда, после службы, выходим из храма, небо осыпано трепещущими звездами, крупными, близкими. После тепла церковного ночь кажется особенно морозной, щиплет за нос и щеки, а снег славно хрустит под ногами. Холодно, a приятен свежий воздух. Ну, надо идти! Завтра - вставать к ранней, и вообще надо жить по монастырскому уставу, а в монастыре уже мало, где светится свет.
На утро встаем к ранней, отстаиваем и позднюю, и домой приходим после часу. Уже в коридоре крепко пахнет кислой капустой и постным маслом. Я налегаю больше на хлеб. Чудесно отдохнув на лежанке, попив чайку с сухариками, идем к вечерне. Опять читает Владыка, черный клобук на плече, сам тонкий и моложавый, голос певучий. Вечером, под уже привычными мигающими звездами, бредем к себе. Чувствуем усталость с непривычки, ломит спину от стояния на коленях, и мускулы ног дают себя знать. Завтра среда - мы исповедуемся, а причащаться будем в четверг у самого Владыки. Служить будут в Михайловском соборе, он больше, вместительней, народу ожидается много. Мне жаль покидать Успенский собор, он древний, намоленный, видел и польскую осаду и немецких рыцарей. А Михайловский собор - сравнительно новый. Правда, и в нем святыни - чудотворные иконы «Одигитрия», «Умиление», «Троеручица» и моя любимая, старая «Казанская», вся унизанная мелким, тусклым жемчугом из Псковского озера. Люблю я наблюдать, как стройно подходит народ к иконам, чинно делает поклоны перед святынями, два раза перед тем, как приложиться, и один после того. И мы делаем так. Иконы слабо поблескивают под синими бархатными балдахинами в венчике из лампадок.
Будет что-то совсем особенное - редкая служба: «Омовение ног». Даже мама никогда не видела. 12 священников нужно, по числу апостолов. Ну, в Печерах наберется, мы высчитываем по пальцам - даже скромнейший о. Герасим, который больше сидит на скотном дворе, будет, и рыжий Никон, хороший такой, простой, с своей клокастой бороденкой, тихий и нелюдимый, долго не признававший нас «своими». Это он рассказывал, что у него было три сына, и у всех имена начинались на букву «М» - Микита, Микола и Митрий.
В среду вечером мы исповедуемся у схимника о. Симеона. Исповедует он неторопливо. Исповедников много, и мы выходим из собора позже обыкновенного. Небо - сизо-синее, мороз крепчает, по временам слышен сухой треск. Звезды низкие и ясные, - необыкновенные: будто и они исповедывались и чуть увлажнились слезами раскаяния.
Чуть задерживаемся на мостках. Я гляжу на небо. Трепещут звезды, как живые. Я узнаю Большую Медведицу и Полярную звезду, старых знакомых. Необыкновенная тишь сходит на душу. Душа сейчас чистая, как из бани, и я на минуту ощущаю явственно не только бытие, а близость Бога, Его присутствие, дыхание Его в этих вечерних звездах, в инеем отороченных главках и карнизах любимого Успенского собора, во всей безмятежной монастырской атмосфере.
Сердце готово разорваться, и голове моей, запрокинутой в звездное небо, кажется, что небесная чаша наплывает и опускается, но не давит. Миг - и все стало на прежнее место, свод небесный опять недосягаем. Только что он был так близок!.. С сожалением, но и с облегчением чувствую снова почву под ногами...
Великий Четверг! Мы встали особенно рано, дочитали начатое вчера вечером правило и идем в Михайловский собор. Поднимаемся по новой бетонной лестнице, построенной трудами Владыки Иоанна на пожертвованные деньги. Чудесный с нее вид - на Святую Гору с главками Успенского собора, на дубы и стены с башнями. После светлой заутрени пойдем оттуда смотреть, как солнце играет, а пока спешим в собор - уже отзвонили. В соборе холодно, он большой, высокий, не на-топить, а холода завернули, как на Рождество! Вот она, ранняя Пасха! Служит в первый раз диакон из Ревеля, о. Александр Сахаров, про которого мы уже наслышались. Голос у него поразительный, низкий, бархатный, как виолончель, рост протодиаконский, но он худощавый. Лицо умное и тонкое. Слух у него замечательный. Мы стоим на клиросе, около самого алтаря. Литургия идет медленно, торжественно. Холодно... Может быть, потому что мы ничего не ели и не пили и вообще ослабли на монастырском режиме? Но нет, вижу, как у дракона пар идет изо рта и как все стараются потеплее укутаться. Голода не чувствуется. Так легко, будто тело невесомо...
Мы причащаемся. Все нас поздравляют. После причастия выносит о. Александр еще отдельно теплоту. «Запейте, согрейтесь». Просфорок надарили столько, что не знаем, как и донести. Все такие ласковые, благожелательные, точно мы всем подарок сделали. Идем отдохнуть - сегодня ночью, в два часа, «омовение ног».
Вечером на 12 евангелий созывает нас опять великопостный звон. Сегодня продают особые свечи - зеленые. Свечи делаются тут же, на маленьком свечном заводе монастыря, в них ничего не примешивается, и горят они перед бесчисленными иконами, как когда-то в старой России, благоухая и роняя чистые, янтарные слезы. Здесь и пахнет совсем особенно, не так, как у нас в Риге, где свечи уже с парафином. Свечи монастырские тонкие, а горят долго. Воск собирают на пасеке, на Святой Горе, где, под святыми дубами, стоят пчельники, и неторопливо ходит между ними схимник о. Симеон. Это его работа. Всегда он там, и резко выделяется его черное схимническое одеяние, с черепом и костями. Сам он кроткий и всегда улыбается, монахи про него говорят, что пчела его любит, не боится. Цветов на Святой Горе много, много, и кусты разные, а весной - чуть стает снег - цветут фруктовые деревья, насаженные в монастырском фруктовом саду: вишни, груши, яблони. Расположен по склону этот сад. Когда смотришь на него сверху, даже не поймешь: что это такое? Все бело! Белые клубы-шатры, стволы выкрашены белой краской, и трава вся усыпана опадающими белыми лепестками. А пчелы так и вьются над этими белыми видениями, запасая мед и воск для Дома Пресвятой. Нигде, кажется, нет такого пахучего меда, как в Печерах, в монастыре, - и пчелки тут святые, трудятся для Пречистой.
Служба опять в Михайловском соборе. Народу много. Мы стоим на клиросе, и мне видно, как зажигаются свечи. То там, то сям вспыхивает огонек. Тянутся друг к другу огненные, тонкие змейки и, наконец, сливаются в сплошное яркое трепетное горение. Маленькие огоньки отражаются в бесчисленных человеческих глазах, устремленных с мольбой и надеждой туда, вверх...
Ночью нас будят загодя, и мы идем по снегу опять к Михайловскому собору. Народу уже много. Мы опять на клиросе, и о. Александр дает нам объяснения. Службу эту давно уже в Печерах не служили. Посредине церкви большой низкий помост, на нем 12 сидений, по 6 с каждой стороны. Вся служба как бы переложение евангельского повествования о том, как Иисус Христос умывал ноги своим ученикам. Все 12 священников, одетые в красные хитоны, с туфлями на босу ногу, выходят из алтаря и занимают места по старшинству. Самый младший, - смиренный наш о. Герасим, оказывается Иудой. Вся служба идет под чтение соответствующего Eвaнгелия протодиаконом. Мягким бархатом стелется его бас над толпою, над кадильным дымом, над горящими свечами. Он читает медленно, повторяя одну и ту же фразу по несколько раз, чтобы дать достаточно времени Владыке, который воплощает Христа, произвести данное действие. Медленно, как капли старого меда, падают слова его из уст и навсегда запечатлеваются в моем сердце.
... «И прием лентион, препоясася», - плавно поет он и повторяет еще на ноту ниже, еще на ноту гуще: «...Препоясася...». Владыка опоясывает свой стан полотенцем, которым потом будет вытирать ноги учеников. «Потом влия воду во умывальницу и начат умывати ноги учеником и утирати лентием, имже бе препоясан...», - льется дальше бархатный аккомпанемент протодиакона, пока Владыка наливает из серебряного сосуда воду и начинает обходить учеников. «Глагола Ему Петр», - читает дальше диакон, когда владыка доходит до священника, долженствующего изображать Петра, и тут слово переходит к Петру, и тот говорит со всей горячностью Петра: «Не умыеши ногу моею вовеки!». И дальше диалог между Иисусом Христом и Петром продолжается, согласно евангельскому повествованию. И опять вступает диакон-чтец и благовествует низким своим певучим голосом положенные слова, пока не кончается умилительный чин «Омовения ног».
Мы идем домой под сильным впечатлением слышанного и виденного. Глубоко западает в душу эта редкая служба.
*
Великая Пятница... строгий пост. Я вкушаю полученные вчера просфорки. Их так много, что мы отбираем несколько и решаем увезти и сохранить. Много лет спустя, бывало, взглянешь на просфорочку, и вспомнится и монастырь и говение. Вот и сейчас - пишу эти строки, и лежит у меня просфорка с миниатюрным изображением Успения...
Идут обычные великопостные монастырские службы, часы, вынос плащаницы, засыпанной цветами...
На малом повечерии дивный канон «Плач Богородицы»...
Наступает Великая Суббота. С утра облачают все аналои в белое и сверху лишь прикрывают великопостным черным. Священники в светлых одеждах, лишь сверху черные ризы. Читают евангелие уже в светлых одеждах. Вкушаем благословенного хлеба.
Как в детстве, рано ложимся. Помню, как мама нас, бывало, укладывала еще засветло, когда первые куличи начинали ароматно благоухать на кухне: - не заснешь скоро - не возьмем в церковь, не выстоишь, ты маленькая! Я и правда была маленькая, младшая, но спать мне не хотелось. Мама опускала занавески, но все, бывало, не спится, я подкрадываюсь к дверям, стараюсь незаметно рассмотреть куличи, по меня замечают и безжалостно гонят обратно. Наконец, засыпаю, и тут вот, ну, буквально, через несколько минут (так мне кажется) уже будят - а вставать уже не охота...
Мы опять на клиросе. Вся церковь залита светом горящих свечек-огоньков, и все уже сияет светлыми облачениями. И мы возжигаем свечи. У нас - особенные - подарок, красные, с золотой разрисовкой спиралью. Долго у меня хранился огарок этой свечи, а потом пропал где-то в скитаниях.
Стройно звучит пение на свежем воздухе, когда обходим церковь с крестным ходом. А вот и ликующее «Христос Воскресе!». Дивная, радостная служба, ангелами на небесах сложенная!
Евангелие читается на 12 языках. Сам Владыка читает по-славянски, эстски и сэтски (он ведь по рождению сэт), потом читает благочинный Агафон по-латышски (он латыш), потом читают по-русски, по-польски, потом опять Владыка по-немецки, по-французски и по-английски, потом - по-гречески, по-латыни и по-древнееврейски.
Часов в пять идем к Владыке разговляться. У него приготовлен русский пасхальный стол, но самого еще нет: пошел на колокольню звонить. Он любитель и мастер колокольного звона. Выходим послушать - звон чудесный, по одному этому звону можно сказать, что Пасха! Радостный звон, ликующий. Ну, да ведь и колокола в Печерах - чистое серебро; бывало, летом пойдем куда-нибудь подальше, вечером возвращаемся, и уже за несколько верст доносится певучий привет монастырского звона. На главной площади встречаем прислужника и идем с ним смотреть, как «играет солнце». Идти нужно на Святую Гору. Еще предрассветно темно.
Поднимаемся по крутой тропинке, держась за шаткие перильца. Ноги скользят, боимся упасть. Приходим - в самое время!
Стоят вдали тихие деревья под инеем, и не видно под снегом пчелиных ульев, между которыми летом бродит схимник о. Симеон... Со старой башни далеко видно над заснеженными полями, и мы различаем чуть заметную алую полоску на восточном горизонте. Она растет и ширится на глазах. Вот скользнул первый солнечный луч, сначала робко, а потом ярче. Краешек заревого солнечного шара выглянул из-за предрассветных тучек. Радостно играет солнце, особенное, пасхальное! Любуемся, не налюбуемся! Уходить не охота. Но вот прибегает служка: Владыка уже изволил возвратиться. Мы спешим вниз по обледенелой тропинке, чуть не на четвереньках добираемся до низу и, запыхавшись, входим во Владычные покои.
После долгого поста съедаю яичко и кусочек кулича, и мне кажется, что сыта. В тепле непреодолимо начинает клонить ко сну. Скоро уходим. И спим, спим, а поздним утром просыпаемся под радостный, пасхальный трезвон. Сегодня вечером мы уезжаем - это единственное, что омрачает мою радость, хотя я еще и не знаю, что это останется единственным разом, когда я побывала в Печерах на Пасху. Тогда я думала: вот, кончу гимназию, поступлю на службу, накоплю денег и куплю домик в Печерах, чтобы можно было приезжать, когда захочется...
А теперь думаю - зачем домик? Его всякая власть может отнять! Зато у меня есть воспоминания, которых никто у меня отнять не может, воспоминания о неделе, когда я ближе всего подходила к мосту, ведущему от нашей земной, грешной жизни к райскому бытию. Этот мост - монастырь...
Л. Башкирова
Сеаттль, 27/3/53.
(«Православная Русь», 1954 г., № 9. С. 5 - 8).
|
