Из забвения начинает пробиваться к нам, в наше время, творчество Петра Николаевича Краснова (1869–1947).

Он известен был долгое время как белый генерал, воевавший с большевицкой властью в гражданскую войну, после второй мировой выданной этой власти «союзниками» и казнённый ею, не простившей его давней и непримиримой вражды. Но то лишь малое знание о нём.

С ранней молодости Краснов соединил в своей судьбе две профессии — кадрового военного и литератора. Военная карьера его — не наша тема. Скажем лишь, что он был достойный воин, побеждавший и на полях первой мировой и гражданской войн, отмеченный многими наградами, дослужившийся до высоких чинов и до конца дней своих помышлявший о сокрушении советской власти.

Литературное призвание он осуществлял вначале как журналист, в основном военный. В этом качестве он был замечен и отмечен Императором Николаем Александровичем. Затем Краснова стало всё более увлекать художественное творчество, хотя, конечно, военная профессия не давала ему достаточно простора для занятий литературою. Оттого не может не поразить количество созданного писателем, хотя в своём творчестве он был очень неровен. У него есть и подлинные эстетические достижения (недаром его отметил однажды сам Бунин, заслужить одобрение которого было весьма непросто), но и подлинные провалы, неудачи, слабые образы.

Мировоззрение Краснова покоилось на четырёх краеугольных камнях, кои суть: монархизм, патриотизм, приверженность Православию и ярый антибольшевизм. Литературная деятельность писателя эмигрантского периода была подчинена служению этим основополагающим началам бытия.

Оказавшись в эмиграции. Краснов, как и все русские люди, доискивался причин, приведших Россию к революционной катастрофе, к большевизму. Именно это нам в его творчестве важно. В романах писателя-генерала — своего рода срез русского эмигрантского общества, с его воззрениями и настроениями. Художественные достоинства созданий Краснова, образный их строй, характеры и их психологическая разработка и т.д. — не должны, разумеется, оставаться в полном небрежении при разговоре о нём, но до времени оставим то в стороне, поскольку в полноте своей наследие писателя остаётся ещё малодоступным для отечественного читателя. Поэтому проследим прежде всего, как ответил Краснов на важнейшие вопросы времени, на проклятые русские вопросы — кто виноват? и: что делать? При этом не обязательно вычитывать всё созданное им — достаточно на первых порах задержать внимание на трилогии, состоящей из романов «Largo» (1930), «Выпашь» (1931), «Подвиг» (1932). Здесь писатель сумел выразить своё понимание совершавшегося.

Действие трилогии начинается в России в предреволюционные годы, затем переносится на фронты мировой войны, в революцию, в начальные годы советской жизни, в эмигрантское существование русских людей. И главное здесь — это осмысление исторической трагедии нации, страны. Не станем утверждать правоту или неправоту автора, а просто выделим его мнение как факт русской эмигрантской жизни между двумя мировыми войнами — что само по себе важно при исследовании этого во многом ещё неведомого, малоизученного бытия части русского народа.

Один из сквозных персонажей трилогии, казачий офицер Кудумцев, так разъясняет своё постижение времени главному герою, Петру Ранцеву (разговор идёт незадолго до начала мировой войны), и, кажется, сам автор близок тому же мнению:

«Теперь, Пётр Сергеевич, хуже всяких средних веков. Теперь материализм наш бог. Теперь мошенники и негодяи первые люди. Их боятся и им служат. <…> Народ подлец стал. Честный-то человек ему вроде какого-то слизняка, или сопляка кажется. Он его не уважает. А мошеннику — первый почёт. А, если мошенник ещё и во фраке, да банк имеет или редактор газеты — так ему и президенты ручку пожимают» («Выпашь», 49)*.

* Здесь и далее ссылки на трилогию П. Н. Краснова даются непосредственно в тексте с указанием в круглых скобках названия романа и страницы по изданиям — «Largo». Paris, 1930; «Выпашь». Paris, 1931; «Подвиг». Paris, 1932.

Истоки того автор узрел вполне определённые. В первом романе трилогии он как одну из сюжетных линий использовал известное «дело Бейлиса», лишь изменив в нём имена участников. Для Краснова это «дело» было предвестьем того, что распространилось после революции по всей русской земле. В самом отношении передового русского общества, либеральной интеллигенции, к «делу Бейлиса» писатель видел выявившую себя слабость национального духа, уступившего напору чуждой враждебной силы:

«…Общество — передовая интеллигенция старалась обелить еврейское изуверство и равнодушно закрыла глаза на муки христианского мальчика и на Русское горе его матери, потерявшей сына. Правды нигде не было…» («Largo», 71–72).

И причиною важнейшею Краснов называет не само существование злой чуждости, но оскудение собственных сил нации:

«…Я считаю дряблым и бессильным Русский народ. Святая Русь! Где же она святая? <…> Чего же ожидать от такого народа? Где его глубокая вера? Где его страшная любовь и молитва к Богу? Народ охладел к вере. Он опустился до материализма. Мученики его не трогают. Такой народ можно двинуть на погром… На самоубийство… На революцию… Но на подвиг?.. Никогда!» («Largo», 80).

Эти слова, слишком жестокие по отношению к народу, произносит второстепенный персонаж, но и за ним — авторское сочувствие, авторское согласие, ибо подобная мысль часто повторяется на страницах трилогии: в неравнодушных, тяжких раздумьях многих героев.

В интеллигенции же русской он видит гнусненькое прихихикивание (он называет его «интеллигентским “хи-хи-хи”») при виде всякой подлости, совершаемой врагами русского народа.

Вообще нужно заметить, что художественные произведения Краснова — это прежде всего возможность для автора прямо выразить своё отношение к бытию. Собственно, высказывания его героев суть части большого монолога самого писателя, в котором он и осуществляет эту свою возможность высказаться без обиняков и до конца. За исключением немногих персонажей, явно автору не симпатичных, о чём он всегда даёт знать читателям, между словами героев и его собственными воззрениями нет никакого различия — это у Краснова ощущается безсомненно.

Вот одно из безрадостных ощущений главного героя:

«… “Христиане… Православные… Их когда-то учили любви, способной душу свою положить за ближнего, а вот пришло это гнусное, всё отрицающее, подлое «хи-хи-хи», и куда девалась вера и любовь? Как легко они сменились злобою и ненавистью?”

Холодно и страшно было от этих мыслей. За Россию страшно. “Что будет со всею великой Россией, если она окажется во власти этих людей, у которых ничего не было святого?”» («Выпашь», 291).

Вера оскудела — в том и беда.

Такое оскудение веры, по убеждённости автора, происходит не без влияния рационалистического напора человеческого самомнения, питаемого позитивистским научным мышлением. Писатель создаёт обобщающий образ передового интеллигента, некоего Стасского, который аттестуется в обществе как «Друг Льва Толстого» и «первый ум России», — соединение того и другого качества симптоматично. Вот характернейшее рассуждение этого господина:

«…Мы образованные теперь люди! Почему на западе отошли от Христа, и чем культурнее страна, чем выше в ней просвещение — тем меньше в ней верующих людей. На что мне Бог и Христос, когда я так легко, просто и удобно могу обойтись и без Них? И даже мне без Них гораздо свободнее. Они мне никак не нужны… Никак… Я могу всего достигнуть своим собственным умом, и библейские сказки о сотворении мира мне кажутся дикими. <…> Нонешняя-то жизнь… По воздуху, батенька мой, летаем, как птицы. — Нонешняя-то жизнь с её социальной наукой, так осложнившаяся, требует уже иной, а не простой христианской морали… Она, жизнь-то эта, где всё так перепуталось и перемешалось, предъявляет нам ещё и интеллектуальнейшие задачи, которых Христос не знал и до которых Тому, Кого вы называете Господом Богом, нет никакого касательства…» («Largo», 33–34).

Здесь полный и пошлый набор гуманистической премудрости: от претензии обойтись без Бога и всё постигнуть собственным умом до утверждения «устарелости» христианства перед социальной наукою и техническими достижениями.

Подобные люди имеют непостижимую власть над умами, но непостижимость эта лишь внешняя, для автора всё достаточно прозрачно и несомненно:

«Стасский… старик… урод… с какими странными и резкими обо всём суждениями, — а, посмотрите, какой везде успех! Женщины благоговеют перед ним, министры с ним считаются. Его боятся. Он масон… Не в этом, конечно, дело… <…> Его слушают… Дерзновение его чарует, и среди молодёжи у него множество поклонников. Первый ум России! <…> Стасский в своём страшном дерзновении точно знал нечто большее, чем знают люди. Он что-то предвидел, а главное, у него не было ничего святого. Теперь такой наступает, видно, век, когда не святые влекут за собою. А те, кто отрицает святость и не признаёт Бога. Век Сатаны и Антихриста» («Largo», 47).

Сравним с мыслью Достоевского: «Коли нет ничего святого, то можно делать всякую мерзость» (25,237). В этих словах раскрывается и смысл того стремления к свободе без Бога, которую так вожделеют Стасский — и те, обобщённым художественным осмыслением кого он стал.

Заглядывая в более глубокие пласты истории, Краснов обращает внимание на отвратительную для него фигуру Герцена, развращавшего русское сознание:

«В Герцене <…> проявились черты — еврея-трактирщика и ростовщика, и русского, скорее даже московского, дикого барина — самодура и строптивца. <…> Еврейская егозливость, вздорная страстность и… барская строптивость. Еврейская жадность к земным благам, цеплянье за деньги, неразборчивость в средствах для достижения цели и русское барское самомнение и самовлюблённость. <…> Герцен всегда окружён отчаянными проходимцами. Он знает, что они проходимцы и жулики, но не может без них. Еврейская кровь! А барство толкало его в другую сторону: нужна свита, “окружение” из льстецов и паразитов, чтобы фигурировать перед ними. <…> Когда Николай I умер и весть о том дошла до Лондона — Герцен предался буйному ликованью, чуть не пустился в пляс от радости. Устроил банкет, созвал друзей и на банкете купались в шампанском. Буржуй еврейской крови!.. А когда та же весть о смерти государя дошла до Полунина в Сибирь, этот чисто русский декабрист разрыдался и стал твердить: “Умер великий государь! Какое горе для России!..” Вот вам два мировоззрения тех же декабристов!» («Largo», 150–151).

Вину людей, подобных Герцену (и его единомышленников, и тех, кого он воспитал), Краснов видит в сознательном искажении русской истории — а это чрезмерно способствовало растлению русских умов, внушало отвращение ко всему, что только могло укрепить нацию:

«История уже не зеркало былой жизни народов, но орудие для достижения определённой цели. Свои и иностранные историки — исследователи, большею частью братья масонского ордена, по каким-то особо раскопанным документам, якобы никому, кроме них неизвестным, преподносят свои выводы и разоблачения… Гадкие по большей части выводы и мерзкие разоблачения. Толпа это любит. Толпа награждает за это рукоплесканиями. Толпа платит за это. <…> Да и меценат, из масонской ложи, найдётся, чтобы существенно поблагодарить за это… На их мельницу вода — убить национальную гордость, подавить любовь к Отечеству!.. И — ярлыки, ярлыки на липкой смоле, клейкие, гадкие и жгучие! Россия — татары!.. Азия!.. <…> Ведь это всё равно, как если бы, описывая, скажем, Зимний Дворец и Эрмитаж, мы описали бы только помойные да выгребные ямы, не коснувшись ни зал, ни картин, ни мрамора, ни бронзы, ни вечной гармонии красоты… Это новый подход к истории. Подход — патологический. И это нужно для того, чтобы уничтожить Россию руками самого Русского народа… Вали её — гнилую!..» («Largo», 166–167).

Насадителей и осуществителей враждебных идей Краснов находит в масонах.

«Масонство от диавола и основание его ложь. Оно вербует себе безответных рабов и распоряжается ими, когда и как пожелает. Оно в нужную минуту посадит на верхи российские или своих верных, испытанных и на всё способных братьев, или ничтожества без воли и ума. Когда нужно, оно и деньги этим ничтожествам даст. Помните у Достоевского в “Идиоте” сказано: “Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают. И будут давать до скончания мира”… Оно, опираясь на газеты, раздует ничтожества в гении, окружит их ореолом, и через них, им послушных, проведёт всё, что ему только будет нужно… И прежде всего еврейское равноправие… <…>

За благостными и такими невинными масонскими циркулями, треугольниками, кожаными фартуками сверкает страшная, таинственная, пятиконечная звезда, та самая звезда, что блестит на шапках красноармейцев, что сияет всюду и везде в большевицком мире, и что скрывает за собою великую ложь. Масонство желает войти в Россию невинными русскими, христианскими ложами, а когда войдёт и утвердится, когда окрепнет, тогда покажет своё страшное сатанинское лицо, но изгонять масонов будет гораздо труднее, чем не пустить их. Тогда для наставления русских лож приедет брат из Великого Востока и потребует того, что будет выгодно кому угодно, но не русским. Тогда продолжится порабощение русского народа евреями, но только это будет уже покрепче, чем при большевиках. <…> Масонство правильная пирамида, и пирамида всемирная, и кто на верхушке этой пирамиды? Вы знаете? Вы скажете, что не знаете, вы скажете, что это не так. И скажете, пожалуй, правду. То, что закрыто для мудрых — то открыл Господь простым и смиренным. На верхушке еврейские банкиры!.. Золотой телец!.. Сам сатана!» («Выпашь», 486–488).

Важно, что в конце обширного монолога, из которого здесь приведены лишь немногие выдержки, произнесший его персонаж, сам увлекавшийся некогда масонством, прямо указывает на собственную прежнюю ошибку, утверждая в противовес своим оставленным исканиям — подлинную Истину:

«Да дело-то в том, что я искал истину, а и забыл, что Христос-то ведь Пилату ответил, и я даже наизусть Его слова-то помню, а тут вздумал искать истину у масонов… Ах и чудак, право чудак!.. Бить таких надо. <…> Так ведь Христос то прямо говорит: “Я на то родился и пришёл в мир, чтобы свидетельствовать об истине, всякий, кто от истины, слушает гласа Моего”. Уж кажется яснее ясного!.. А Пилат-то, ах и дурной же! спрашивает: “что есть истина?’’… Ну будто не понял!.. В вере Христовой только и истина… И другой никакой быть не может…» («Выпашь», 490–491).

Краснов касается здесь, отметим, важнейшей проблемы интеллигентского сознания — рассудочной потребности искать истину. Именно это становится причиною не только заблуждений, но и бед — и отдельного человека, и нации: искание истины. Истину искать бессмысленно, ибо она уже дана. Смысл в том, чтобы осуществлять следование Истине. Поиск лишь отвращает от того.

Этого не желала знать русская интеллигенция в гордыне своей. Но нежелание следовать Богом данной Истине есть служение греху. Недаром говорит своей барыне-интеллигентке её бывшая горничная, простая деревенская девушка, когда былая благополучная жизнь осталась в прошлом: «Вы жили?.. Нет, барыня, то не жизнь была, а один великий грех» («Выпашь», 519).

Вот это-то и становится причиною предательства своего народа русскою интеллигенцией, в чём обвиняет её Краснов.

Интеллигенция, часть нации, её интеллект, обладая частным же, обособленным и разорванным сознанием, породила и понятие партийности, то есть частности общественной жизни, то есть стремления отстоять чьи-то частные интересы, порою нарушающие и даже разрушающие интересы общие.

«Партия — partie — <…> это была часть. Часть, не слагавшаяся в целое, но противоборствующая целому и это целое и стройное разрушавшая на части. <…> Россия была едина. В ней все были — Русскими. <…> Это было то великое целое — Россия, что покрывало все части.

Партия стремилась это разрушить. Всё равно какая… Даже монархическая. …В монархии не могло быть монархической партии — она была ненужной… просто — лишней, ибо вся Россия — монархия. Быть в партии значило перестать служить Государю и повиноваться его законам, но служить партии, по её законам и приказам. Это было двоевластие — это разрушало целость России. <…>

Партия была враждебна России и быть в ней значило идти против России» («Largo», 161).

Обособленность партийного сознания основывалось на безверии, на отсутствии единой скрепляющей всё мысли; и совокупно с безверием партийность порождала и революционные вожделения.

Носительница революционной идеологии, одновременно преступница и блудница, так раскрывает в первом романе трилогии суть своих убеждений, выступая как бы от имени некоего обездоленного бедняка, предъявляющего претензии всему сытому и благополучному миру:

«Награда и возмездие в будущей жизни?.. Да не хочу я этого — этой будущей жизни просто-таки нет… Я это знаю… Мне это сказала наука. Ткань сложилась и ткань разрушилась… Так вот пожалуйте — награду и возмездие здесь… сейчас… завтра… сегодня… Так просто. Ты был богат… ты хорошо кутил, имел рысаков… машины. Тебя любили женщины, а я ночевал в Вяземской лавре… Меня ели клопы и вши и я с завистью смотрел на чёрствую корку… А о любви я и думать не смел… В будущей жизни?.. Да я в неё не верю… Мне подавай в этой… Отсюда простой лозунг — “грабь награбленное!”» («Largo», 263).

А ведь примерно то же утверждал несколько ранее интеллигент-резонёр Стасский, хотя и не дошёл до крайности вывода. Вот откуда исходили все идеи, разрушавшие сознание.

Безверие проявилось в процитированном монологе откровенно. Лазарь взбунтовался против богача (Лк. 16:19-21). Взбунтовался, ибо утратил веру и отбросил все заповеди и установления веры, дал волю зависти и тёмным инстинктам. Вера говорила ему: не укради. Безверие внушило: грабь. Обрести достойное место в жизни иным путём подобные люди просто неспособны.

Питательная среда для таких вожделений — люмпенство.

«Пролетарии — это бездельники прежде всего. Люди никогда ничего не имевшие, никогда ничего не заработавшие, ни во что не верящие… Это люди — без веры, без отечества, без семьи. В этом их страшная сила. У них нет никакого сдерживающего начала. А замашки иногда… Жутко сказать какие…» («Largo», 276).

Пролетарии для Краснова, как видим, вовсе не работники-мастеровые, не труженики, но лодыри и бездари, горьковские босяки, не имеющие прежде всего подлинных ценностей в душе. Такие люди и впрямь не знают отечества, поверх всех заповедей и границ они ощущают своё родство с близкими им по духу подобными же исповедниками безверия и обладателями психологии паразитов и преступников.

Они рвутся к власти, чтобы осуществить свои вожделения, но из-за собственной неразвитости будут обмануты всё теми же врагами России.

«Диктатуры пролетариата никогда не будет, но будет диктатура над пролетариатом. Но так как пролетариат ни на что хорошее толкнуть нельзя — его будут толкать на разрушение. На разрушение христианской веры, государства, семьи… Им будут править враги России» («Largo», 278).

Персонифицированы эти враги для Краснова большевиками и фигурою их вождя:

«…Как посмотрел я на Ленина с его отвратительной ухмылочкой, то и понял я, что тут ничего для народа. Это самая что ни на есть в мире пакость, вот она и будет править и помыкать» («Выпашь», 267).

Характер этой власти для Краснова вполне определёнен:

«Большевицкая власть по составу своему была еврейская власть. На всех командных постах преимущественно, а в комиссариате иностранных дел почти исключительно сидели евреи. Русский народ был прочно зажат в еврейские тиски и обращён в рабов еврейского капитала» («Подвиг», 490–491).

Наиболее проницательные русские, по Краснову, задолго прозревают и методы этой власти:

«Один мой знакомый исправник <…> самым наисерьёзным образом предсказывал, что, если только да революция разразится, еврейские молодые папиросники, пальтошники и пуговишники немедленно организуют великую революционную инквизицию и примутся повсеместно устраивать ужасные революционные застенки, где Русским офицерам будут выкалывать глаза и забивать спички под ногти! Ха-ха!» («Largo», 152–153).

Организованные же после революции концлагеря становятся осуществлением таких предвидений:

«Это было совершенное подобие ада. Никакая фантазия не могла выдумать более совершенных мучений для человека. Сам дьявол смутился бы от совершенства человеческой подлости и гнусности, от смеси жестокости и наглости, изобретённых большевиками для своих каторжан» («Подвиг», 393).

Но и Запад не может быть противопоставлен большевицкому аду, потому что западная цивилизация есть такое же богоотступничество, но в более прикрытой форме. Поэтому для Запада большевизм — родствен по духу, поэтому западные интеллектуалы не могут сочувствовать трагедии русского народа. Ибо если на Западе и нет того откровенного богоборчества, которое проступило в советской России, то там есть «ещё худшее, игнорирование, забвение Бога, отрицание надобности в Нём, в Его помощи. Наука всё объясняла, наука до всего дошла и всё собою покрывала» («Подвиг», 315).

Полезно сопоставить с рассуждением на эту тему у Н. А. Бердяева:

«Русский религиозный человек сознаёт, что перед лицом Божьим европейский буржуа не лучше, чем русский коммунист. И не может русский человек хотеть, чтобы на место коммуниста пришёл европейский буржуа»[36].

Краснов многажды повторяет: западное богоотступничество хуже откровенного богоборчества большевицкой власти, опаснее. Цивилизация губит жизнь, ибо поклонилась золотому тельцу, отвергнув все законы и заповеди, кроме стремления к наживе и земному процветанию. Она отгородилась от Бога своей наукою и в Боге усмотрела помеху для своей свободы.

Символом буржуазной пошлости становится в финале «Выпаши» своеобразное «небесное знамение», когда некая летящая свысока красная точка-звезда разрывается и превращается в огромную, «кровавыми буквами» выписанную рекламу: «Покупайте химические продукты в Е. С. Х. П.» («Выпашь», 570).

Где искать опоры в этом всеобщем аду?

Краснову казалось, что и часть Церкви отступилась от правды: «…как-то слишком непротивленчески примирилась она с советской властью. Она не проклинала её, не анафематствовала» («Выпашь», 390).

Но вера остаётся всё же живою в народе русском.

Описывая страшные гонения, обрушенные большевиками на православную веру, писатель высказывает своё убеждение: «Возвращались времена преподобного Сергия. В тёмной ночи горели яркие светочи народной веры. <…> Теплилась православная вера, как уголь под слоем золы, укрывалась, пряталась и вдруг вспыхивала ярким пламенем, опаляя мучителей, вызывая на подражание» («Выпашь», 522–523).

Краснов описывает поразительный случай торжества веры в народе (вероятно, слышанный им как передаваемое изустно предание):

«Пал Гдов, и семнадцать деревень было сожжено коммунистами. На Рождестве обыскивали по избам и отбирали хлеб. Расстреляли опять многих священников и бывших военных. И тех, кто оставался верным своим духовным отцам, замучили и убили. Одного мальчика, девяти лет, сына убитого крестьянина, вытащили голым на снег в мороз и требовали, чтобы он отрёкся от Бога. Мальчик, дрожа от страха и холода, твердил: “Тятька верил в Бога, и я верую. Тятьку замучили и меня замучаете, а от Боженьки не уйду… Отпустите меня. Матка ждёт меня. Я один у неё. Она с голода помрёт. Если меня не станет”. — “Скажи, что не веруешь”, — кричали коммунисты и били его по голой спине и по голове, так что кровь показалась на снегу. — “Где Бог твой? — если матка и ты голодаете”. Но мальчик держал ручку, сложив пальцы, как для крестного знамения, смотрел на небо и всё время повторял: “Бог мой, помоги мне! Тятька не сдался и я не сдамся”. Один коммунист махнул рукой и ушёл. Другой выстрелил, но мальчик остался невредим. Он пошёл было прочь, но сейчас же вернулся. Мальчик, заливаясь слезами, стал на колени и, простирая руки к небу, громко кричал: “Боженька, спаси меня от них, или возьми меня к Себе”. Вдруг раздался выстрел и коммунист замертво упал… Это тот другой коммунист, потрясённый глубокой верой ребёнка, сам прозрел душой, и, не допустив дальнейших испытаний ребёнка, убил своего товарища. Взяв в руки окровавленного мальчика и со слезами укрывая его полами своей шинели от мороза, он принёс его к матери, помог ей согреть и отходить и, опустившись на колени перед пустым углом, где раньше были образа, долго молился и каялся. Он стал помогать женщине в её работах. Но когда слух об этом дошёл до “властей”, они бежали из той деревни, но крестьяне твёрдо верят, что они спасутся и что Бог за такую веру мальчика не оставит их…

Не одолевали врата Адовы Божию Церковь» («Выпашь», 523–524).

«…Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её…» (Мф. 16:18).

Суды над верующими Краснов осмысляет как осуществление евангельского пророчества:

«…Повторялись сцены того, что было девятнадцать веков тому назад. Тогда судили Праведника, Сына Божия, и не знали, за что судили. Тогда жиды судили бедного сына плотника, учителя, ходившего и проповедывавшего любовь между людьми. Теперь судили Его учеников, бедных крестьян, призывавших людей во имя Того, Кто принял крестную смерть за людей, к покаянию и любви. Тогда судила жадная толпа полудиких евреев, теперь…» («Выпашь», 529).

«Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас…» (Мф. 24:9).

«Если Меня гнали, будут гнать и вас» (Ин. 15:20).

Даже на Западе не угасает окончательно понимание истины. Простой старик-француз говорит убеждённо главному герою: «Без веры?.. Без Бога?.. Когда не будет веры, не будет Бога — не станет и Франции…» («Подвиг», 213).

Однако не судьба Франции прежде всего заботит русского писателя. Он болеет душою за родную землю. И вот эта-то земля представляется ему истощившейся и требующей отдыха. Писатель находит символ, который становится названием второго романа трилогии, — выпашь. Объяснение этому непривычному слову даётся в романе:

«Это выпаханное, усталое поле. Оно перестало родить. <…> Оно запустело, поросло сорными травами. Оно было переработано и потому переутомлено» («Выпашь», 10–11).

И там же вопрос: «Не выпахиваем ли мы Россию?» («Выпашь», 235).

Наблюдения и размышления Краснова невеселы. Усталость, выпаханность народа он замечает жестоко. Вот характерная сцена:

«Зашёл в Казанский собор. Идёт богослужение. Влево, перед чудотворной иконой, прямо костром горят свечи и лампадка теплится в драгоценном хрустале. Толпа народа. Я думаю, сот несколько человек было. Чинно, благостно всё. В толпе есть офицеры… Может быть, и солдаты были. Все — верующие, Русские люди. И вдруг шумно, с хохотом <…> вваливается человек двенадцать интеллигентной молодёжи. Студенты, гимназисты, ну и… девчонки с ними какие-то. В шапках… Растолкали толпу… Идут прямо к иконе. И какой-то в шапке, лохматый, кудри до плеч, похоже, что жид, по бархатом обитым ступенькам к лампаде… и раскурил папиросу… И толпа ахнула… И никто, понимаешь, никто не вытолкнул их в шею, морды им не набил. А девица, курсистка что ли какая, так звонко засмеялась — “хи-хи-хи”. Когда я выходил из Собора, я слышал в толпе говорили: “Если сама Владычица не заступилась за себя, что же мы, грешные люди, могли сделать?” Ты понимаешь, что это паршивое “хи-хи-хи” великую веру шатает…» («Выпашь», 72).

Вера неуничтожима, но в большинстве народа она шатается — вот вывод автора трилогии.

Шатания веры привели народ и к расшатанности семьи — малой Церкви. Это ещё одна боль писателя: там, в России, социализация жизни разрушает и уничтожает семью.

«Весь смысл жизни — в семье. От семьи — Родина — и в ней всё. Замыкается круг… Но это было. Не так давно — но это уже прошедшее. <…> Семья и религия спасали человека от самого себя и выручали во всякой беде, даже в самой смерти утешали. Теперь, когда не стало семьи… когда веры становится всё меньше, что же осталось?.. Нужен гашиш! нужен опиум… Вот откуда этот бешеный городской ритм жизни, эти громадные листы газет с никому ненужными статьями, которые забываются через пять минут после прочтения. <…> Вот откуда это метание по кинематографам и танцулькам, чтобы только забыться…» («Выпашь», 125–127).

И поэтому лишённый подлинной основы молодой русский человек, входя в жизнь, легко поддаётся тому советскому воспитанию, какое призвано изуродовать его душу. Вот образцы пошлостей, выдаваемых за конечную мудрость жизни, что уже успела усвоить в советской школе русская молодёжь:

«Он из советской школы второй ступени знал, что отец и мать только физиологические понятия, и на родственные чувства гражданину нового, послевоенного века с высоколетящего аэроплана наплевать. <…> То, что у человека нет никакой души, что все его движения и помыслы легко могут быть объяснены и истолкованы с медицинской точки зрения — всё это было ещё в ранние годы пребывания в советской школе второй ступени им хорошо усвоено» («Подвиг», 18).

Или ещё рассуждение:

«Национализм и патриотизм, — рубила Леночка, — чувства, заслуживающие презрения. Я знаю народ… Кажется. Повидала его достаточно. В школе кругом меня все были дети народа. Народ не интересуется величием своей Родины. Короли и буржуи выдумали это совсем ненужное слово. Будущее это — интернационал… Нам с высокого дерева плевать на исторические традиции, на красоту и на религию… Всё это продукция прежней болезненной сентиментальности… Вы, дядя. Давали мне читать Тургенева. Я его не понимаю… Один вздор. И Пушкин вздор…» («Подвиг», 71).

Развращение русского народа совершалось весьма успешно.

То, что переживала Россия, Краснов воспринимал как Божью кару:

«Если был Господь — наложил Он наказующую руку на Русскую землю. За охлаждение к вере, за равнодушие к пролитой христианской крови…» («Largo», 185).

Охватывая единым взором Россию, страшною видит писатель её судьбу.

«Кажется, такой ужас был всеми пережит, так ясно показал Господь, что такое Россия без Царя, что давно пора было бы всем объединиться и искать этого Царя, но нет, — никакого единения, никакого согласия не было между этими несчастными, травимыми врагом и судьбою людьми. Каждый брёл, пробивая свою тропу сквозь колючий кустарник не русских партий, сквозь топи марксизма, социализма и анархизма, в ту ловушку, что поставили ему масоны и жиды.

Страдания России и страдания русских в стране, покорившейся сатане во образе коммунистов, и страдания русских в “белых” армиях среди предательства и измены были так велики, что мировая история не знает им равных, и только в Библии можно прочитать о такой же жестокой мести и издевательстве евреев над покоряемыми ими народами. Жид мстил России и истреблял русский народ, пакостил ему душу» («Выпашь», 283–284).

Основа русского народа — крестьянство. Но и деревня являет для Краснова вид печальный:

«Бедные деревни, избы без стёкол, где в окнах соломой или бумагой заменены выбитые шибки, порушенные огорожи ободранных садов, испитые горем и голодом лица старых, источённые пороком, пьянством лица молодых — везде матерная ругань, щегольство грубостью, озорством, визг гармоники, пьяные частушки, красные тряпки над избою клубом-читальней и везде среди развала, крика, шума и возни, рабий страх, готовность предать, убить, защищая свою шкуру. Дикая была деревня» («Выпашь», 524).

И вот кажется: нет России, она исчезла:

«…Её нет, вы понимаете, это выдумать надо: нет России!.. Слышите, ни России, ни Русских нет, есть — Советы и есть советские…» («Подвиг», 443).

Осмысляя прошлое и настоящее Русской земли, народа, Краснов не пытается всё свалить только на врагов-развратителей, но трезво сознаёт и собственную русскую вину за произошедшее: виновны сами тем, что слабея верою поддались соблазну.

И всё же автор трилогии не может не надеяться на изменение судьбы Родины к лучшему. Залог того он видит в существовании невидимых на поверхности житейской суеты работников, совершителей народного дела, каких немало и какие трудятся ради России в самой России, пусть временно и советской:

«Есть подвижники. Это не Содом, где не нашлось ни одного праведника. Тут их многие миллионы. Вы и представить не можете, какие святые, чистые люди, подлинные христиане живут в Советском Союзе, какие пламенные патриоты… Они неслышно и невидимо подготовляют спасение России. Какие есть матери. Потихоньку они учат детей вере в Бога и любви ко старой нашей России…» («Подвиг», 458).

Однако это лишь тот камень, на котором можно начать сооружение будущего Русского дома. Это опора в грядущей борьбе. Какова же сама борьба, кто станет осуществлять её? Не имея для себя основы в реальности, Краснов прибегнул к научной фантастике. Он и прежде имел как писатель опыты в этом жанре, теперь попытался соединить свои мечты о будущем России с надеждою на сверхтехническую оснащённость борьбы за неё. Этой теме уделена большая часть романа «Подвиг».

Среди центральных персонажей трилогии — гениальный инженер Долле. Свои изобретения он объединяет с открытиями собранных им по всему свету гениальных же учёных, сочувствующих русской идее. Небольшая армия патриотов-добровольцев снабжается в результате таковых усилий столь мощным оружием, что ему не в силах противостоять ни одна армия, тем более большевицкая. Благодаря тем же изобретениям борцы с большевизмом вносят хаос в действия советской власти, дезорганизовывают все усилия «комиссаров», наносят им политический и экономический урон во всём мире, несмотря на активную поддержку, какую буржуазный Запад оказывает этой сатанинской власти (родственной самому Западу). В конце романа Долле погибает, жертвуя собою ради победы русского воинства. Но воинство, опираясь на поддержку здоровых сил внутри самой России, ведёт близкую к успеху войну с оплотом мирового зла.

Окончательный исход этой войны ещё не ясен. Автор использует приём открытого финала: каждый волен додумать конец согласно своим представлениям о творящейся истории.

Так хочется порою принять желаемое за действительное! Но сама эта фантастическая условность не может удовлетворить читателя: здесь ощущается художественная фальшь. Фантастика допустима в несколько отвлечённом облике, но сопряжение её с конкретнейшей исторической реальностью неплодотворно. Конечно, можно победить большевиков с помощью невиданного оружия в измышленном мире — только и оружия того нет, и большевики в мире невыдуманном целы и невредимы.

Утопия Краснова оборачивается художественным поражением автора.

Тем более что к его идеалам примешиваются чужеродные для русского сознания черты.

Так, кандидат в спасители России Долле уповает прежде всего на силу своего гения, своих усилий, на навязывание миру собственной воли. Он сторонник мощной власти, не знающей колебаний в утверждении дела, которому служит. (Характерно, что Император Николай Александрович упрекается героем Краснова именно в недостатке твёрдой воли: должно было просто тут же повесить тех, кто прибыл принуждать царя к отречению.)

Долле уверен: надо заставить всех понять Русское горе и не поддерживать большевиков в их злодействах. Методы для достижения такой цели у него не вызывают сомнения: «Надо ударить по больному месту и так, чтобы все восчувствовали» («Выпашь», 567). Способы удара ему также ясны: «Надо ударить… удушливыми газами… тысячами убитых в рабочих кварталах больших городов, тысячами отравленных в богатых первокласснейших отелях… Нужно сказать: если вы не понимаете, что вы должны помочь России освободиться от большевиков, мы заставим вас это понять… Мы объявим Золотому Тельцу войну прежде всего…» («Выпашь», 569).

Признаем, что методы выбраны изуверские. Да и чем это лучше большевиков, также не щадивших ни рабочих кварталов, ни русских деревень? По сути, Долле уповает на примитивный массовый террор, столь нагло проявляющийся на рубеже XX-XXI веков. Краснов по-своему опередил время, не более. Можно сказать: идеология терроризма, какую выразил герой Краснова без обиняков, истекает из отчаяния автора, не видящего иного выхода из русской трагедии. Но отчаяние — плохой подсказчик. Отчаяние — крайняя степень уныния, а оно, по святоотеческому слову, есть услада дьявола. Дьявол же дьявольское и присоветует.

Долле ощущает себя и своих помощников своего рода сверхчеловеками, которые только и способны изменить ход истории. Правда, в людской гениальности он усматривает «силу Божию», которую нужно употребить в борьбе против сатаны. Во главе всего дела должен стоять Вождь, являющийся исполнителем воли Господней на земле. Этот Вождь, по мысли Долле, обязан быть «верующим без компромиссов», но, нужно признать, своеобразным в своих действиях: «Он должен советоваться с Богом, как это делал Моисей, и свято исполнять волю Божью… Не молебны, не чудотворные иконы, не долгие моления — всё это для толпы, для масс… Вождю — короткая, но какая глубокая! — молитва утром и днём перед началом всякого дела. Мысленно, про себя… молниеносно… Отправить в безконечную высь, к Престолу Господню короткую как бы волну молитвы и получить успокоительный ответ, дарующий уверенность…» («Подвиг», 132).

Нетрудно заметить, что Вождь — человек нецерковный («всё это для толпы»), но некоторый мистик высшей категории, не нуждающийся при общении с Богом ни в каких посредниках. Но с кем он станет общаться по истине? Откуда уверенность, что именно с Господом? (Сравнение с Моисеем здесь явно неправомерно: Исход совершался при особых обстоятельствах, когда ещё не было Церкви Христовой.) И всё более одолевает сомнение: откуда будет получать Вождь «успокоительные ответы» на свои краткие обособленные молитвы? Тут прямой путь к сатанизму.

Опору Вождю Долле мыслит обрести прежде всего в категории людей, которая составлена по принципу именно «сверхчеловечности» («Подвиг», 136). Поэтому, несмотря на все рассуждения о следовании воле Божией, Краснов скорее уповает на сверхволю людей, способных повлиять на движение исторического потока.

Долле избирает для себя псевдоним «капитан Немо» — с явной оглядкой на Жюля Верна (так называл себя у французского фантаста некий принц Дакар, организовывавший борьбу за освобождение Индии от поработителей-англичан). Но образ выбран, кажется, неудачно. Ибо вместо реальной силы на борьбу с большевиками встаёт — Никто. Тут, помимо воли автора, возникает соблазн усмотреть в имени инфернальный символ.

Православные устои героев Краснова ослабляются ещё одним сомнительным мотивом.

Во втором романе («Выпашь») главный герой трилогии, ротмистр Пётр Ранцев, оказывается волею обстоятельств в буддийском монастыре, где излечивается «канбо-ламой» (то есть монастырским настоятелем) от тяжких ран. Во время долгих бесед с монахом, хорошо знающим жизнь и в России, и в Европе, Ранцев выслушивает долгие «богословские» наставления, не находящие отторжения в его сознании. Поучения буддиста, помимо справедливых осуждений Запада как оплота безбожия, содержат сентенции о единстве всех религий в общей для мира истине.

«Бог един, и понятие о Боге одно у всех народов и во всех верованиях, — говорил Канбо-лама. <…> Вы верите: Бог един, но троичен в лицах: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Не то же ли и в вере, проповеданной Буддой и установленной Цзонкавой… Будда имел три тела — три лица. Два тела духовных и третье “превращённое”. Первое духовное тело Будды: Будда “сам в себе”. Безформенное, вечное, самосущее, всё собою наполняющее, абсолютное бытие, покоящееся в мире извечной пустоты: “нирване”. Всё в Нём и ничего без Него. Бог-Отец…» («Выпашь», 348). Ну и так далее…

Конечно, для православного богословия подобные хитросплетения не представляют никакой сложности и отвергнуть их нетрудно. Положения отдельных религий, изложенные в общей форме, могут показаться весьма сходными, стоит же вникнуть в их внутреннюю суть, как сходство тут же исчезает. Но для неискушённого кавалериста Ранцева (как, вероятно, и для самого автора) всё говоримое канбо-ламой весьма правдоподобно. Так в фундамент православной веры подсыпается опасный для его устойчивости песочек чужеверия.

В поисках союзников для борьбы с большевизмом, Краснов находит одного из таковых в итальянском фашизме. Он прямо отвергает декларированное сходство фашизма с коммунизмом, а затем, сопоставляя «Заповеди фашизма» с «Заветами Суворова», указывает на полное их совпадение («Подвиг», 468–470).

Наверное, именно это привело Краснова в годы второй мировой войны к сотрудничеству с Гитлером (при всём различии между собственно фашизмом и гитлеровским нацизмом). Будучи непримиримым врагом большевиков, атаман с радостью принял нападение Германии на Советский Союз и со временем принял руководство казачьими войсками, созданными на оккупированных русских территориях. Он не отождествлял большевицкую власть с русским народом. Борьбу с красной армией и партизанами, в которой участвовал Краснов, он сознавал как борьбу с чуждой русскому народу властью, как борьбу не против народа, но за народ.

«Хоть с чёртом, но против большевиков» — девиз старого атамана.

Можно вспомнить, что в романе «Выпашь» на предложение заключить союз с масонами против большевиков один из персонажей закричал:

«Нет, ваше превосходительство, нельзя с дьяволом идти спасать Россию. Нельзя веру православную освобождать при помощи сатаны. Нет мира между Христом и Велиаром» («Выпашь», 489).

Очевидно: если масонство для Краснова — несомненный сатанизм, то в гитлеризме он как будто того не усматривал.

Нужно понять: здесь трагедия не только Краснова, но и многих русских людей. Эта трагическая коллизия позднее будет осмысляться нашей литературою (Солженицын, Астафьев…): так нераздельны оказались борьба с большевиками и борьба с народом, с Россией. В красной ведь армии воевали русские люди за Родину свою, тем самым спасая и жестокую власть над собою. Борьба с большевиками оборачивалась и борьбою с русским народом.

Краснов не смог выпутаться из создавшихся противоречий. Всё кончилось тем, что вражеская для него власть сумела ему отомстить: в январе 1947 года, выданный прежде англичанами, писатель был казнён во дворе Лефортовской тюрьмы. Перед казнью он сказал допущенному к нему родственнику: «Что бы ни случилось — не смей возненавидеть Россию. Не она, не русский народ виновники всеобщих страданий». До последнего дыхания он сохранил своё разделение народа и власти.

Писатель и генерал, казачий атаман Краснов любил Россию. Не будучи искушён в тонкостях богословских, он мог поддаться чуждым соблазнам. Погружённый в историческую стихию нелёгкого своего времени, он подвергся трагической безысходности обречённой на поражение борьбы, он начал мечтать о чуждых народу методах достижения свободы. Это повод не для осуждения, но для извлечения урока каждым, кто неравнодушен к вере и к русскому началу.

Литературное творчество П. Н. Краснова ещё ждёт своего полного исследования и осмысления. Здесь мы коснулись лишь одной его особенности: попытались проследить, как часть русских людей восприняла испытания, жестоко пережитые народом и страной.