Без документов Татьяну не могли венчать. Метрики были в деревне. Да надо и тетушке все объяснить, устроить. Андрею не очень хотелось ехать, но отказать сестре он не мог. «И зачем им венчаться, - думал, подъезжая к вокзалу. - Ну любят, ну и живут вместе... Нет, метрику доставай, тетушку успокаивай...» Андрей был явно недоволен и зевал. Правда, предстояла ночь в вагоне, тридцать верст на лошадях, - и тетушку видеть всего день. Жельня место славное, и тетушка мила, но все же ему было лень. Он утешился тем, что выпил водки, и пошел в вагон спать. Когда проснулся, было светло. В окна лепила метель. Андрей встал, пошел умываться. До его станции было еще часа два. Он приободрился - на него нашло то ровное, спокойное-веселое настроение, какое бывало обыкновенно, - он стал думать о предстоящей езде. Наверно, ему вышлют доху. Он закутается - и продремлет всю дорогу до Жельни, в сумерках ввалится к тетушке, будет греться, есть за чаем горячие баранки с маслом. Ладно! Пожалуй, и неплохо, что поехал.

Поезд, конечно, опоздал, и когда Андрей усаживался в сани, было около двух. Метель не унялась, напротив - разыгралась. Туманно маячила в ней водокачка, а почты, трактиров - совсем не было видно. Основательный человек Федот, в башлыке и рукавицах, полез на козлы.

- Дорога тяжкая, - сказал он, трогая гусевого, - забивает.

Гусевой повел ушами, толкнулся в сторону и резво влег в постромки; серая кобыла в корню тоже взяла - сани покатили. Вернее сказать, они плыли; снегу было так много, что дорога едва чувствовалась; когда отъехали полверсты, станция, водокачка, строения - все погрузилось в молочную мглу; сани бежали в ней ровно, со слабым шорохом; на ухабах мягко ухали. Андрей знал все это. Не раз приходилось ему ездить так; зиму, лошадей, даже метель он любил с детства. Раздражало немного, что лепит в глаза, нельзя курить, он утешился тем, что запахнулся с головой в доху и стал дремать. Сколько прошло времени, он не мог бы сказать, но когда приоткрыл доху, было уже полутемно. Ветер усилился. Снег бил в ином направлении.

- Куйтево проехали?

- Проехали, - ответил Федот, - Зыброва что-то не видно.

Зыброво было на полдороге, и считалось, что проедешь Зыброво - тогда уж почти дома. Но Зыброва все не было.

- Я так думаю, - сказал Федот, оборачиваясь, - не иначе мы сворот пропустили. Очень дорогу забивает, не видать, - прибавил он, будто оправдываясь.

- Куда-нибудь выйдем, валяй! - крикнул Андрей и запахнулся в доху. От нечего делать он стал думать о своей жизни, будущем. Как ни старался он представить себе его ясней, ничего не выходило. Он учится живописи, но художник ли он? Художник, искусство... Андрей покачал головой. Это серьезное, важное, требующее всего человека. А ему ничего не хотелось отдавать. Нравилось именно брать, и то, как легко шла его жизнь, было очень ему по сердцу. Какая же его профессия? Никакая - «милого человека». Главным образом занимали Андрея женщины. Он был влюбчив - весьма, и непрочно. Сейчас ему нравилась художница, работавшая с ним в мастерской. Приятна была и Нина, и еще кой-кто из Татьяниных подруг - он затруднялся даже сказать, кто больше нравился. И ему казалось, что впереди будет еще много славных женских лиц, и на всех хватит его сердца. «Только не нужно никаких драм, историй. Чего там!». До сих пор он так и делал. Хотя был молод, но уж любил не раз и, отлюбив, уходил спокойно, без терзаний, - иногда умел внушить это и той, с кем был связан. Когда кончится такая жизнь любви, он не знал и думал: придет конец, значит, придет.

Между тем, Зыброва не было. Понемногу выяснилось, что и дороги нет. Как ее потеряли, уследить было трудно, вероятно, сбились на малонатертый проселок, а метель выровняла его с целиной. Лошади шли шагом; Федот приуныл.

- Эй, - сказал Андрей, зевая, - дядя! Потрогивай.

Федот хлестнул, лошади дернули, - на минуту гусевой затоптался, точно не желая идти, но Федот вытянул его длиннейшим кнутом, он вздрогнул, рванулся, и Андрей с Федотом почувствовали, как мягко они летят куда-то вниз. Лошади старались выкарабкаться, но тонули в снегу. Они попали в овраг.

- Тпру-у... - бормотал смущенный Федот, - тпру-у...

Отпрукивать было поздно; лошади остановились сами; от них валил пар, и вид они имели безнадежный. Слез Федот, вылез Андрей. Потоптались, полазили в снегу; стало ясно, что из оврага с камнями не выбраться. Сколько ни бились, ничего не вышло.

- Что-ж, - сказал Федот изменившимся голосом, - надо отпрягать.

Андрей был удивлен и немного досадовал. Ехали по-хорошему к тетушке, а тут на вот тебе, какая ерунда. В то, что становилось опасно, он еще не верил. Неприятно было опаздывать.

Из оврага вывели лошадей под уздцы. Когда сели верхом, тронулись, Андрей понял, что дело серьезно. Федота он быстро потерял из виду, и сначала они перекликались, держались вблизи, потом случилось так, что голос Федота послышался справа. Андрей взял туда, и ему казалось, что он едет правильно. Но тут донесся крик с другой стороны. Андрей изо всех сил закричал: «гоп- гоп!», но в ответ ничего не услышал. Тогда он опустил поводья, перестал соображать и предоставил лошади идти куда вздумается. «Может и вывезет». Ему пока не было холодно, но чувствовал он себя странно. Он ничего не видел, и слышал только вой ветра. Минутами казалось - да жив ли он, правда ли, что едет на лошади в этом бездонном мраке? Он опять стал подстегивать коня, и то ему казалось, что сейчас деревня, что уж собаки лают, то нападала лютая тоска. Он старался отгонять ее развеселыми напевами. Через два часа убедился, что положение его безнадежно. Лошадь стала, увязая по брюхо; двинуть ее дальше не было возможности. Метель не унималась: как прежде, кругом был мрак, снег, и выл ветер. «Что ж такое, - подумал Андрей, и спина его похолодела, - стало быть...» Он слез, попробовал идти, но мешала доха. Он снял ее, побрел в одном пальто - доху набросил через плечо. «Ничего, - говорил он себе, - вперед, ничего». Вздохнул, вспомнил о сестре, о художнице, о всех милых московских женщинах, которые любили бы его, если бы он продолжал жить, - вздохнул, - как о навсегда ушедшем, и около громадного сугроба, одолеть который, он чувствовал, не в состоянии, Андреи сел. «Напрасно вы думаете, - сказал он кому-то воображаемому, с улыбкой, - что мы не мужественны, раз у нас нет долга. Мы веселые люди, но мы не трусы-с». И Андрей засмеялся странным смехом, удивившим его самого. Он завернулся в доху и решил ждать; а там видно будет.

***

Три дня спустя Андрей в жару лежал у тетушки Анфисы Ивановны. Он не отморозил себе ничего, но простудился. Оказалось, что сугроб, у которого он уткнулся в снег, - была рига, и плутали они на пространстве двух верст между деревнями. Федот выехал более удачно. Андрея же нашел мужик, выбравшийся до свету на гумно молотить овес. Анфиса Ивановна была потрясена. Она не спала всю ночь, поставила свечи перед старинной иконой Нерукотворного Спаса, позвала двух докторов, влила в Андрея чайник малины и укутала шубами. Первую ночь он спал плохо: преследовали кошмары, он бредил метелью, ветром, стонал и охал. Но, видимо, тетушкины средства помогли; утром проснулся покойней, умылся и ему захотелось есть.

- Анисья, - сказала тетушка, - кофе барину, да разогрей бараночек, да лепешки, верно, готовы. Подай сюда.

В комнате топилась печь; пахло дымком растолок, за окном синел яркий день. Андрей приподнялся, взглянул на разрисованные морозом стекла, увидел березы, окутанные туманом инея, солнце, - и глубокая светлая радость залила его. Жизнь, жизнь! Молодость, любовь, счастье! Голова закружилась.

- Тетя, - сказал он задыхающимся голосом, - пойдите-ка сюда.

Тетушка подошла степенно, с озабоченным видом, она была еще в белом утреннем чепце, но уже тщательно вымытая. От нее пахло старинными духами.

- Может быть, с калачом лучше хочешь? - спросила она, и у ней был такой вид, что пить кофе с калачом или без него - вопрос серьезный.

- Дорогая, - шепнул Андрей, - и вдруг крепко обнял, захохотал, стал целовать и мять ее. - Вы славная тетушка, вы моя хорошая!

Анфиса Ивановна сначала была смущена, потом увидела слезы, блеснувшие в Андреюшкиных глазах, поняла все, и сама заморгала.

- Ну, слава Богу, слава Богу, - бормотала она, - значит, Он не желал твоей гибели.

Минуту спустя Андрей жадно пил кофе с любимыми горячими лепешками, а тетушка, сидя рядом, говорила:

- Я человек старый, и меня на другой лад не переделаешь. Полагаю, что Таня должна была мне написать о своей свадьбе заранее, так я считаю. Она добрая девушка, но легкомысленная. А я недовольна - забыла меня. Так же и насчет твоей истории: я считаю, что это промысл Божий, урок, который дается тебе в назидание, быть может для изменения твоей жизни.

- Да что менять-то, что? - почти вскрикнул Андрей. - Тетя, ей- Богу, нечего. Ну, я молод, мне жить хочется, это верно.

- То-то вот и есть, что вы теперь не такие, как была молодежь в наше время. Все о себе, для себя...

- Это правда, тетушка, - сказал Андрей, - я для себя живу. Ничего, - прибавил он беззаботно, - как-нибудь проживем! Я ведь другим не мешаю, пусть как хотят устраиваются. А вы взгляните, какое солнце, какой иней замечательный. На салазках бы сейчас, на лыжах.

- Вот именно я и не позволю.

И тетушка проявила довольно большую стойкость: пока окончательно не поправится - никуда. Андрей провел в ее мягком, теплом углу недели две. Татьяне написали, изложили причины задержки. Андрей же развлекался игрой на китайском бильярде и раскладыванием с тетушкой пасьянсов.

Иногда приезжал молодой сосед, помещик, румяный, свежий. Он очень почитал тетушку, целовал ей руку и сначала немного стеснялся Андрея как человека столичного. Потом привык, и вместе играли в бикс.

- Очень сожалею, - говорил сосед, потирая руки, - что здесь нет настоящего бильярда. Да. Мы сыграли бы с вами пирамидку. Разумеется, без интересу. Так на так. Да, да. Так на так.

Потом он расспрашивал о его приключении.

- Могли замерзнуть? Скажите, пожалуйста. Как жаль! Вот какой опасный случай. Да.

Слово «да» и «так, так», он прибавлял почти на каждой фразе.

Некоторые помещики приезжали даже поздравлять Анфису Ивановну с благополучным исходом Андреюшкиной истории - Андрею все нравилось. И помещики коренные, и прасолы, которых тоже приходилось видеть. Но больше всех понравилась Марья Львовна, молодая дама, которую не очень чтила тетушка, - из села Серебряный Бор. Эта Марья Львовна была вдова, жила частью в деревне, частью за границей. В деревне же вела энергический образ жизни, хозяйничала, ездила по гостям и охотилась; у нее была свора борзых, и нередко скакала она по полям на поджаром своем англо-арабе; соседи принимали ее в настоящие охоты. Не дурак была она и выпить, но знала меру; могла рассказать анекдот; когда была в ударе, плясала русскую и неплохо пела под гитару. С Андрюшей у них сразу пошла дружба. Не прошло четырех дней, как у подъезда снова загремели бубенцы ее тройки. Очень усатый кучер осадил коней, из узких городских санок выскочила Марья Львовна в шубке, берете, с огнем горящими щеками; кучер оттирал оледенелые усы; лошади под синей сеткой объезжали двор шагом. За деревьями парка, изнемогавшими под инеем, вставала луна.

- Ну, - сказала она, поблескивая темными глазами, - выздоровели? Как дела?

Андрей знал, что теперь никакая тетушка не удержит его дома. Но и на самом деле - он был здоров. Наскоро пили чай со свежим маслом и баранками, разогретыми на самоваре. Анфиса Ивановна, впрочем, была суховата с гостьей: сидела особенно важно, в своей белой кофте, и по временам выходила из комнаты - с значительным выражением.

- Салазки есть? - спросила Марья Львовна, откусывая крепкими зубами хлеб с маслом.

- Должны быть; пойдемте кататься с пруда. Тут пруд хорош, я знаю. И вечера такого нельзя упускать.

Ее гибкая фигура, тонкая шея и вздрагивающие ноздри говорили, что ничего не следует упускать в жизни. Чем-то она напоминала скаковую лошадь.

- Голову не сверните себе, - сказала тетушка, когда они встали, и недовольно поправила накидку.

- Андрей и так чуть не замерз... Там есть прорубь, на речке, осторожнее.

- Не бойтесь, - крикнула из прихожей Марья Львовна, - целы будем!

Весело было идти в парке под златотканым инеем. Скрипят валенки, скрипят салазки. Золотящийся полусумрак, темные узоры ветвей, стволов на снегу, тихий сон инея. Все это колдовское, необычайное, какое бывает только в русские зимы под Рождество. Марья Ивановна верхом садится на салазки, Андрей за ней. Легко отталкиваются они, - синие, огненные алмазы снега мелькают все быстрей, и все холоднее дышать: дорожка от прудов к речке наезжена, санки летят быстрей, быстрее, бесшумно тонут за горизонтом заезды и небесный свод - вот она речка. «Правей!» - хочется крикнуть Андрею, да не стоит, - если уж судьба лететь в прорубь, значит судьба, там разберут. Лучше - обнять крепче эту Марью Львовну, чувствовать огненную щеку рядом со своей, глядеть на волшебные пелены снега, на дивное небо в звездах, окристалевшее от мороза. Р-раз! Салазки проносятся у края проруби, дальше идут тихо, мягко, слегка шурша по снегу: это уж целина.

- Я знаю, где прорубь, - говорит задыхающимся голосом Марья Львовна.

- Зачем нам в прорубь!

Она соскакивает, - ловкая и крепкая охотница, - подхватывает салазки и бежит в гору. Андрей за ней. Не убежать ей. Андрей догонит, снова будут лететь они вниз и сердце замирает, дух захватывает: угодишь под лед, свернешь шальную голову, но лететь в лунном сиянии так чудесно. Пусть, все равно!

- Когда уезжаете? - говорит Марья Львовна.

- Не знаю, скоро.

- Поедемте сегодня ко мне. Спою вам цыганские песни. У меня можно. Я одна.

Андрей воображает недовольный вид тетушки, на минуту ему становится смешно, но потом он сразу же говорит, что отлично, едем. Тут нельзя отказываться, это ясно. И хотя тетушка загрустила, хотя было не очень удобно, чтоб Андрей ехал один к молодой даме, все же через полчаса они катили в Серебряный Бор, и Андрею казалось, что это - все продолжение их сумасшедшего катанья.

В Серебряном Бору Марья Львовна пела ему цыганские романсы. Луна светила сквозь заиндевевшие стекла, когда они целовались.

- Я поеду в Москву тоже с вами, - сказала она, провожая его. - Послезавтра? К семичасовому?

И как тетушка ни уговаривала остаться, через день Андрей уехал. Проезжая со степенным Федотом мимо Зыброва, которого тщетно ждали они тогда, среди бури и тьмы, - он вспомнил о Марье Львовне, луне, поцелуях. Все казалось удивительным, загадочным, и будущее непонятным. На повороте он оглянулся, сзади донеслись колокольчики. Это мчалась знакомая тройка; вихрем догнала она их, и через минуту Андрей сидел уже с Марьей Львовной, - во весь опор скакали к станции. Федот был недоволен, но никак не мог поспеть. Андрей чувствовал, что его несет вихрь новый его судьбы, и был доволен.