Я приехал в одну маленькую, лесную, таежную деревушку, что-то всего дома три, не более, на берегу лесного озера, где ловили рыбу. Дичь страшная: казалось, люди сроду не видали «барина», на мои блестящие чемоданы смотрели, как на нечто необыкновенное, мой костюм охотничий с зеленым кантом ощупывали даже руками, а мое ружье английское двухствольное произвело на мужиков-охотников такое впечатление, словно я свалился с того света.
Старухи даже охали, узнав ему цену, а охотники никак не хотели верить мне, что оно стоит более полутораста рублей. А когда я вынул золотые часы, то они, вероятно, сочли меня, по крайней мере, за миллионера.
Разумеется, меня осаждала вся деревня, по крайней мере, сутки, если не более: ребята и девки смотрели на меня, свесив головы с полатей, бабы выглядывали с кути, мужики посмелее толпились около и посматривали на мою бутылку с водкой.
Словом, была обычная деревенская история с проезжающим человеком, на которого сбегаются смотреть, как на медведя, которого водят по праздникам и о котором после вспоминают еще спустя несколько лет, как о событии, с которым связана семейная и общественная память.
Мне отвели самую лучшую избу, и я, помню, живо в ней устроился.
И вот потекла жизнь. Утром холодная вода для умыванья с горячим самоваром и шаньгами, днем экскурсия на озеро, в леса, на лыжах, по тропинкам, вечером рассказы охотников и рыболовов, назавтра охота на оленей или лосей, послезавтра приготовка чучел, какой-нибудь страшной лосиной головы, которой даже пугались ребятишки, после - охота на пролетных гусей и уток, и все это вперемежку в крепким сном, все это вперемежку с краткими занятиями, когда нужно спешно записать любопытное в дорожную записную книжку, не забыв при этом и случайных встреч и разговоров молодости, когда украдкой засмотрятся на вас невинные глаза, похожие вот-вот, точь-в-точь на рябчика, которого ты только что убил на ветке…
И я не увидал, как подошел великий праздник и настала Пасха. Узнал я ее, как помню, только по тому, что, раз возвратившись в горницу, нашел там кучу молодых бабенок. Все с подтыканными высоко подолами и обнаженными руками, все босиком, с возбужденными лицами, все довольные, что они тихонько у меня всей деревней моют, прибирают избу.
Я даже так и остановился в удивлении перед такой картиною на самом своем пороге. И только тогда вспомнил, что люди ожидают праздника и просто моют у меня и приводят все в порядок.
Пришлось сконфузиться и уйти.
Вечером наступила Пасха, Святая ночь с воспоминаниями, и, помню, мне сделалось так почему-то неловко, одиноко, что я покинул убранную горенку и прошел в хозяйскую избу.
Там, казалось, только дожидали полуночи, чтобы помолиться и разговеться: мужики степенно лежали на полатях с маленькими ребятами, следя за бабами глазами, бабы толпились в куте и что-то еще стряпали, и даже старая бабушка Онисья и та не спала по обыкновению на голбчике, а что-то стонала так и чего-то терпеливо дожидалась, сидя на лавочке у окошка.
Я присел к ней и стал ее расспрашивать про Пасху.
- Что же вы, бабушка, - спрашиваю я ее, - поедете в село встречать Христа или будете встречать праздник дома?
- Что ты, батюшко, в село? - даже удивилась она, подняв на меня глаза от удивления. - Да я, как вот вышла в эту деревню за покойного старика замуж, так не бывала.
- Что же так, разве далеко?
- Нет, недалеко, дитятко, а только несподручно…
- Что же так несподручно? - спрашиваю.
- Да на коне надо, дитятко, ехать верхом, да на коне и двои сутки, не меньше…
Я даже рассмеялся, вообразив бабушку на коне, и рассмеялись этому и на полатях.
- Так и не ездите?
- Так и не ездим.
- Как же вы встречаете Христа? Дома?
- Дома встречаем, дитятко, дома. Вот наступит полночь темная, соберутся у нас в избе и помолятся все Богу. Вот и встреча. Как встречать в деревне Его, батюшка? Церковь православная далеко, у нас ребятишки и те по два года некрещеными бегают. А у исповеди не знаю кто и бывает.
- Что же, разве батюшка к вам не заезжает в деревню?
- Нет, как не заезжает, да только редко бывает и в самом селе, батюшка.
- Что же так? - я удивился. - Ведь там есть церковь?
- Как нету, есть и церковь, есть и церковный дом и даже просфорня, матушка заштатная проживает, да только не водятся как-то попы…
- Отчего же они не водятся? - спрашиваю.
- А потому не водятся, что приход наш самый бедный. А если заведется какой, то поживет, погорюет горюном бедненький да и съедет. Что он в наших лесах возьмет, когда и самим-то есть нам почитай не приходится вволю?
- Как же вы хоронитесь, когда у вас не бывает священника года по три?
- А так и хоронимся, миленький, умрет человек, почитает над ним наш Огафий из Кедровочки и схоронит в землю. После уж отпоют попы, если вспомнит кто, что его схоронили без христианского погребения, а другой сердечный так и пролежит, простонет веки.
- Как простонет?
- Да как же, умри хоть к примеру ты, не к слову будь сказано, да зарой тебя без отпевания, и ты застонешь, запросишься из тяжелой земли, станешь давать знак людям, чтобы тебя отпели.
Бабушка так просто и наглядно пояснила это погребение без отпевания, что мне ночью стало даже страшно.
- Как же вы встречаете Христа, бабушка? - поворотил я, чтобы отогнать от себя мрачные мысли.
- А вот увидишь, вот кичиги, как только подымутся в это окошечко, я скажу, чтоб готовились, и будет Пасха.
И старушка заботливо стала посматривать на окно, протирая его сухою тощею рукой. Но в окно смотрелась только темная ночь, и блистали маленькие незнакомые звезды.
*
Стал и я ожидать этих кичиг, которые, по словам бабушки, как местного астронома, были лучшими в этой деревне часами.
Действительно, мало-помалу кичиги стали заходить в ее окно; немного погодя она послала в деревню пару ребятишек, чтобы звать народ молиться в избу; потом заскрипели ворота, застучали двери, залаяли в соседях псы, и в нашу оградку темную, крытую, в наши сени просторные, в нашу избу большую и светлую стал набираться народ. Мужики степенные в новых зипунах из овечьей и коровьей шерсти с опоясками, бабы в подшалочках с подтыканными сарафанчиками в лосиных обутках, дети, наряженные с припомаженными маслом кудрявыми головками, девушки в красных, белых и синих платочках, с косами. И все, чинно, степенно помолившись и поклонившись хозяевам, садились на лавочку или жались молчаливо к печке.
Кичиги поднимались и поднимались выше, доходя до среднего окошечка - приметы в полночь, старушечка закряхтела, поднялась на лавочку и стала зажигать на божнице свечи, все вынули из платочков завязанные желтые восковые свечи, и изба скоро осветилась радостным ясным светом. И потолок, бревенчатый, закопченный зимою лучиной, и полати широкие с брусьями, и широкая печь, ныне выбеленная белой глиной, и голбчик старушки с западнею в самое подполье, и кут - все озарилось таким светом ярких восковых свечей, словно как вспыхнуло все и загорелось.
Мне тоже подали такую же свечу и стали молиться.
Сначала перекрестился хозяин и тяжело вздохнул и пал на колена; за ним повалилась сзади старушка древняя, за ней пали на колени и завздыхали все остальные, и даже дети, сидевшие на полатях и на печке, и те, я посмотрел, стали на колени, подтыкая друг друга, чтобы скорее опуститься и молиться.
Чей-то голос, мужика в углу, зачитал «Отче». После «Отче» прочитали «Богородицу», и хозяин, оборотившись и потушив свечу, сказал: «Христос воскресе!». «Воистину воскресе! Воистину воскресе!» - заговорили ему громко и внятно крестьяне, и словно по избе пробежал ветер какой и затих.
- Христос воскресе! - сказал он во второй раз, словно пытая толпу своими ясными, веселыми глазами. И толпа снова ответила ему: «Воистину, воистину воскресе!».
- Христос воскресе! - он сказал в третий - и все бросились целоваться, христосоваться.
Бабушка поклонилась в ноги и полезла на шею сыну, сын поклонился в ноги и полез на шею брата, брат поклонился в ноги и полез на шею свату, сват поклонился в ноги и полез христосоваться с бабушкою, и толпа, христосуясь, смешалась: бабы целовались с девушками, девушки целовались с парнями, парни целовались с бабушкой, дети целовались с отцами… И я стоял и смотрел, чуждый этой толпе, но взволнованный, и смотрел, как русский человек рад празднику и раскрывает свою душу.
Потом очередь дошла до меня, и ко мне потянулись мягкие, нежные и жесткие губы, и маленькие и большие руки обхватывали меня за шею как родного, и я чувствовал дыхание, ловил поцелуи, собирал яйца, которые мне совали в руки, не догадываясь ими меняться.
Это заметил я после уже, когда у меня в обеих руках очутились чуть не все яйца деревни, и я не знал, куда деться с ними и что предпринять.
Все засмеялись. Но бабушка вывела меня из неловкого положения, и яйца, крашеные луковыми перьями, перешли к тем, у кого их не стало.
И все стали колупать, бить эти яйца и разговляться.
Потом пошли мужики стрелять и возвещать лесам своим, что воскрес Спаситель. И я долго слышал эти громкие выстрелы, от которых стучали стекла, хлопала брюшина, вставленная в одном окне, и вздрагивали женщины и вскрикивали дети, когда доносился оглушительный, словно толкающий избу, выстрел.
И прислушиваясь к этим громким выстрелам, раздававшимся на самом берегу озера, с крыльца жутко даже было как-то слушать эхо, которое гудело далеко в лесу, которое откликалось далеко-далеко за озером, поднимая тучи гусей и уток, которые вдруг проснулись и заговорили.
«Господи», - шептали женщины и крестились, стоя рядом. - «Что поднялось птицы Божией», - говорили другие. И голоса птиц, налетевших спать с далекой стороны на озеро, словно кричали человеку: «Воистину, воистину воскресе!». И серый гусь налетал стадом на деревню и кричал пронзительным серебристым голосом, и все говорили, прислушиваясь к нему в темноте: «Это гуменник», и дикие утки налетали на деревню, и все говорили, слыша их голоса, тонувшие в этом сумраке: «Свизи, свизи кричат миленькие», и вслед раздавался тревожный серебристый голос чирка, и дети кричали: «Чирочки, чирочки!», и с озера далеко доносился голос лебедя, который им вторил. А выстрелы продолжались и гудели, и жутко было стоять в темноте, на глаза навертывались слезы от этой таежной захватывающей душу Пасхи.
Это были трогательные, святые, чистые минуты и, казалось, шум выстрелов, голоса птиц и людей, как в первобытные времена - дикарей, возносились к самому теперь торжествующему небу.
Константин Дмитриевич НОСИЛОВ (1858 - 1923)
«Находка», 23-го марта 1902 г.
(«Новое Время»).
Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой.
|
