Луч скользнул ко мне на подушку, коснулся век моих золотою стрелою.
- С добрым утром, милый луч.
- Здравствуй! Я принес тебе весть из небесного мира. Сегодня праздник Отца, и Сына и Святого Духа.
О, какое ликование, там в голубой вышине. Всеблагой посылает и на землю нам сегодня отблеск рая.
- Сегодня наш праздник, праздник всей земной жизни, - зашептала ветка березы, воткнутая над моим изголовьем.
- Сегодня праздник всех цветов и трав, - пролепетал букет, стоявший на подоконнике и вздрогнул от порыва набежавшего ветра.
- Сегодня Троицын День, - сказала я себе. - Сегодня великий Троицын День!
Сестрицына кровать стояла уже пустая. Надо и мне скорей одеваться. Пуговки на туфлях никак не могла застегнуть и побежала на кухню, чтобы горничная Маша мне помогла одеться. К черному крыльцу подошла молочница Матрена, покачивая коричневыми крынками, покрытыми полотняными тряпками.
Только сейчас я заметила у нее на руке корзину, полную свежих, темно-голубых незабудок. Я вынула несколько плотно сложенных букетов, в венце ландышевых листьев, и стала нюхать свежий, водяной запах цветов.
- Барышня хорошая, барышня пригожая, подай Христа ради копеечку!
Я оглянулась. Сзади меня стояла юродивая, сгорбленная, сухая, как говорили, столетняя Хорошка. Звала ее так вся деревня, все дачники. Звали так за то, что она всех называла ласковыми, пригожими, хорошими.
Ходила она по-старинному, в домотканом сером сарафане. На жилистой, худой шее носила нитку полинявших, выцветших бус. Рассказывала, как она крепостной была.
- Красавица была я и... и! В хороводах первая плясунья, первая запевала, - шамкала столетняя.
Я не успела попросить Машу застегнуть пуговицы и побежала на террасу, шлепая туфлями и крича: «Мама, мама, Матреша принесла сливок к трубочкам и в-о-о-т какой ворох незабудок. И Хорошка пришла, копеечку просит».
- Что ты такая растрепанная, Веруша? Туфли теряешь. Право, тебе надо скорей гувернантку найти, а то ты совсем разбаловалась. Не забудь, что тебе уже восьмой год пошел, - заметила мне мать.
Я поцеловала маму, поздравила с праздником и подумала:
- Гувернантку надо найти. Неприятно! Верно, она не позволит мне лазить по деревьям, носиться что есть духу по полю, бегать одной за грибами в березовый перелесок. Плохо!
Мать привела меня в порядок, и пошли мы весь дом украшать незабудками. Ставили их в вазы, клали веночками на хрустальные блюда. Комнаты стали еще светлее, радостнее. Словно цветы внесли с собой ласковый цвет неба.
В доме носилось с ветром благоухание березок, расставленных вдоль стен, у дверей, на черном крыльце, на террасе.
За утренним кофе я с гордостью поглядывала на сестру. Какая же она сегодня нарядная, красивая! Волосы распущены. А бантики сидят на плечах словно вот-вот готовые вспорхнуть белые бабочки.
На свое накрахмаленное, легкое платьице в кружевах я смотрела со страхом. Сегодня надо будет везде осторожно ходить и сквозь чащу не продираться; а то кружева разорву, и достанется же мне тогда на орехи.
Звякнули бубенцы: таратайка подъехала к калитке. Поедем в церковь, за пять верст от дачи.
Я сошла в сад. На дорожках, по краям поблескивали лужи от вчерашнего дождя. С криком, с щелканьем купались в них молодые скворушки. Пионы и розы сегодня особенно сильно пахли. На травах дрожали блестки росы - «слезы чистые Богородицы», как говорила мне няня, умершая в прошлом году.
Скворцы поднялись, сели на сосну и скрылись в своем зеленом домике.
«По великим праздникам солнышко радуется, играет», - вспомнила я свою няню.
- Нет, на солнце не взглянуть, - подумала я, жмурясь от благодатных, ласковых лучей.
Пошла поздороваться с любимой березкой, растущей возле дачи. Она была самая красивая среди своих белостволых подружек, кудрявая, ровная. Отец холил ее, обрезал сухие сучки, кустарник вокруг вырубал. В ее ногах росла мягкая, шелковая трава. Сегодня стояла она с высоко поднятой верхушкой, прекрасная, стройная.
Отец, мать и сестра уже пошли по дорожке. Скорей, надо поспеть за ними. Догнала, взяла маму за руку и на одной ноге допрыгала до таратайки. Папа передал мне такой же, как Лиде, букет белых роз. Сегодня в церкви все будут стоять с цветами. Хорошо!
Бойко понеслись кони по черной колее накатанной дороги. Громыхнул мостик через тихую речку. Вон станция железной дороги, а вот и знакомый большой храм с темно-золотым куполом. Стала таратайка под липою, в тени. Мы пересекли лужайку и через боковые двери вошли в храм. Запах цветов, трав ладана обдал теплою волною. Дачники, бабы мужики, дети, стояли торжественные, нарядные. А девушки-то! Загляденье! Яркие, шуршащие новыми ситцами! В руках цветы и сами как цветы полевые. Хотелось по сторонам глядеть, любоваться, - да знаю: нельзя.
Поставила меня мать против малого алтаря вместе с другими детьми, а сама стала в сторонку. Бывало, подойдет ко мне за службою, то поправит бант, то скажет, чтобы я перекрестилась, то разрешит мне посидеть на приступочке, возле клироса.
Баюкала и уносила ввысь, заволакивала синим ладаном долгая, торжественная служба. Выходила с сестрой на лужайку подышать свежим воздухом. Тут-то можно было всласть наглядеться на нарядных девушек, на блестящие смазанные сапоги крестьян, на неуклюжих, забавных деревенских ребятишек, светловолосых, краснощеких!
Весело, быстро зазвенели певучие колокола, голосами низкими высокими, переливчатыми. Отбили последние удары. Прокатилось по полям, по лесам многократное эхо. Загудел народ и стал выходить из храма... И опять покатилась таратайка по зеленым, гладким лугам, мягко стуча колесами о ровную дорогу. Проехали бор, березник, блеснула тихая река, открылось поле. Показался любимый белый дом с зеленой кровлей, с высокой башней, с бесконечными скворешниками свежего, сияющего сада.
Дома застали мы гостей, приехавших из города. Нас встретили сухощавый, живой русский немец и жена его, полная блондинка. Лида до обеда все переговаривалась через забор с соседками - девочками ее возраста, двенадцати-тринадцати лет. Я в этом году еще не успела ни с кем познакомиться и возилась с тремя щенками моей любимой собаки Белки. Нежности к ним у меня не было границ. Целовала их глупые, пушистые мордочки, учила из блюдечка пить молоко, меняла им подстилку - сено, прикрытое рогожей.
Долго тянулся скучный и обильный обед. Подали, наконец, давно ожидаемые мною трубочки, лежавшие вокруг горы сбитых сливок.
- Мы пойдем часа через два купаться, - сказала мать, - а оттуда, с речки, можно и на обрыв пройти.
- Вот раздолье-то! С песчаного обрыва можно скатываться вниз, - подумала я. И с грустью вспомнила: «Нет, нельзя! Платье-то праздничное».
Обед кончился. Поблагодарила маму и спустилась в сад. Там, под елками, в холодке, гамак растянут. Хорошо в нем лежать и качаться, воображая, что ты по морю плывешь, по широкому, широкому морю, о котором мне Лида читала. А еще лучше простые качели. Качаешься - сердце замирает. Ух! Так бы в небо и улетала!
Пришла Лида, легла с книгою в гамак, а я тихонько на качелях покачиваюсь. Из-под елок холодком веет. Тишина стоит неподвижная. Легко, блаженно.
- Лида, почитай!
- Все равно, не поймешь, ты маленькая. Эта книга для взрослых детей. Видишь, написано: «Для старшего возраста».
- Ну, почитай.
- Отстань.
- Ах, здравствуйте! - На дорожке появилась Белка, а за нею, переваливаясь, ее потомство. - Ну, давайте качаться!
Посадила я Белку к себе на колени, прижала к груди трех белых пушков - и мы закачались. Собака сначала беспокойно смотрела то на землю, то на своих детенышей, а потом примирилась со своею участью, почувствовала себя спокойно и стала облизывать пахнущие молоком, теплые мордочки щенят.
- Барышни, купаться! - звала нас горничная Маша.
Отец, мать и гости уже дожидались нас у калитки. Пошли вдоль нивы узкою тропою. Нежная повилика завивалась по сухим былинкам, пахла миндалем, закручивала тоненькие усики. Из зеленой ржи глянул первый василек. Хрусталем рассыпались жаворонки в синем, прозрачном воздухе.
- Любимые мои птички, - заметил отец.
У-у! - раздался дальний голос поезда. И на горе, над темными верхушками елей поднялось серое облачко дымящего паровоза. Тропинка привела в деревню. Вот закопченная кузница, гумно, запах жилья, дыма. Послышалось пение. Из боковой улицы показались девушки, несущие разукрашенную лентами, тряпками молодую березку.

Благослови, Троица,
Богородица,
Нам в лес идти
Венок сплести
Березовый.

Так пели девушки.
- Они сегодня будут в речку венки бросать. Чей поплывет, не потонет, та в этом году замуж выйдет, - объяснила мне мать.
Ветер играл девичьими лентами, вплетенными в русые косы, качал молодую березку и доносил последние слова:
Совьем венки,
Бросим на воду.
«Ой дид-Ладо, березка моя», - повторила мама тягучий припев.
Вот черные бани - конец деревни. Дорога круто повернула и спустилась с песчаной горки. Открылись луга заливные, запахло цветами, что цветут мелкими, как бисер, звездочками. Если долго их нюхаешь - голова кружится. Запахло пряно, сладко. Заискрилась речка, поросшая ольхою, дохнула свежестью. Поднялись над водою желтые кувшинки, глянули из травы голубые глаза незабудок, залетали над камышами синие стрекозы. Шу-шу-шу-шу, - зашелестела, зашептала белая пена запруды возле мельницы. На другом берегу плескался, нырял целый выводок утят с белой, солидною уткою. Гоготали гуси. На них забавно тявкал шершавый, серый щенок.
Отец с гостем пошли в купальню соседа, так как нашу затопило и накренило на бок недавним ливнем, а мать, белокурая дама, сестра и я стали купаться прямо с пологого берега.
Хорошо было бегать по теплой, мягкой траве, качаться на ольховых ветках и с размаху бросаться в воду. Старалась поймать быстрых, увертливых жуков-плавунцов, захватить в горсть одну рыбешку из многочисленной стаи, набирала ракушек с лилово-розовым внутренним перламутром. После купанья шла свежая, бодрая по зеленому лугу, пробежала скрипучий мост с кое-где прогнившими бревнами, с радостью заметила белый склон песчаного обрыва. Наконец, дорога поднялась круто на песок и привела нас в сосновый бор, шумящий над тихою рекою.
Плавно, торжественно, низко распевал ветер в вековом лесу. Стояли сосны, прямые, как мачты, сильные, упругие. Ползучий мох взбирался по стволам, распластывался по земле. Пауки заплетали ветви серебряными, блестящими нитями. С крутого берега сбегали вниз к реке пушистые ели с светло-зелеными молодыми лапками. Краснели маленькие, душистые шишки. Над самой водою склонились березы, колыхались белыми отражениями в ее зеленой глубине, ветка закачалась, сучок хрустнул - с одной вершины на другую прыгнула пугливая белка. На дорогу выползли как змеи черные, толстые корни. Рои мошек золотились в столбе солнечного света, с трудом пробивающегося сквозь темную чащу.
Над мхами подымались маленькие, крестообразные елочки, сухие хвощи, мягкие, тонкие молодые сосенки. И не было конца и края леса. Оборвалась дорога вниз. Поредели деревья. Открылась опушка - за нею встала шепчущая стена стройного березняка. И другой аромат дохнул в лицо, аромат вечно меняющейся свежей жизни листьев.
Сегодня ваш праздник, милые березки. Сегодня стоите вы нарядные, чинные, словно девушки за обедней.
А за березняком снова поднялись кудрявые ели и вековые сосны. Опять пахнуло вереском, легкою прелью, смолою.
- Пора домой, - сказала мать.
- Какой сегодня прекрасный, длинный, веселый день, - подумала я, подходя к даче по дорожке, окаймленной резедой.
Перед вечером пришли к Лиде ее подружки-соседки. Они долго о чем-то шушукались, потом сестра позвала меня и спросила:
- Ты помнишь пьесу, что мы разучивали потихоньку в дубовой беседке?
- Еще бы.
- Знаешь, после каких слов должна сказать: «А я для своей куклы подушечку сшила»?
- Конечно.
- Только молчи и никому не говори, попросим Машу принести на террасу четыре лампы: разыграем пьесу.
Я была в восторге. Смотрела, как сестра выводила большими печатными буквами на голубом листе бумаги: «Именинный пирог. Детская пьеса в одном действии».
Плакат был торжественно прилеплен у входа на террасу. Маша принесла четыре зажженных лампы. Ей было сказано, что в конце пьесы ее дернут за фартук, и она подаст на стол сладкий пирог, заготовленный к вечернему чаю, и тотчас же задернет холщовый занавес террасы, которая должна была изобразить сцену, а зрителям вынесены были стулья в сад.
Я с замиранием сердца ждала своей фразы. Наконец, сестра меня толкнула под столом ногою, и я неустрашимо произнесла, держа в руках иголку и тряпочку, набитую ватой: «А я для своей куклы подушечку сшила».
Пьеса, кажется, прошла успешно, так как артисты получили громкие рукоплескания. За ужином я еле сидела от овладевшей мною дремоты. Не дождавшись вечернего чая с сладким пирогом, я заснула на диване. В полусне чувствовала, как меня кто-то нес, раздевал и укладывал в постель.

Монахиня Варвара (Суханова)

(«Православная жизнь», 1960 г.)

К новой публикации текст подготовила М.А. Бирюкова