Когда же выплачется небо? За окном серый пронзительный туман. Сады стоят черные, печальные. Пирамидальные тополя тоскливо шелестят обмороженными свернувшимися листьями. На фонарном столбе сидит нахохлившаяся ворона. Бр-р… как ей должно быть мокро, холодно. А Маргарита все поет однообразно-веселую французскую песенку о молодой, бедной девушке, у которой только две рубашки, но для нее, как и для самой королевы, улыбается солнце, цветут цветы, синеет небо и распевают беспечные птички.
Уже три дня, как я сижу из-за слякоти и дождя дома, и мне становится скучно. «Пойти бы к «Кузькиной матери», поговорить бы с нею», - надумала я себе развлечение. Как бы так незаметно удрать в мастерскую? Mademoiselle села в столовой возле окна и с большим интересом принялась читать толстую книгу: перевод «Анны Карениной» на французский язык, как Маргарита мне объяснила. А я взяла тихонько с дивана пуховой платок, из передней пронесла под мышкой галоши и прокралась на кухню.
- Вы, барышня, куда это надумали? - спросила меня Настасья.
- Настасьюшка, молчи, молчи, а то мама услышит и меня не пустит. К Кузькиной матери в гости иду.
- Ох, уж эта мне барышня, непоседа. Пойдет туда и сюда бегать, - ворчала кухарка. - Смотрите, скорее обратно, а то мамзель кликну.
- Я скоро, я скоро, Настюшка.
Через мгновенья я уже прыгала по доскам, ведущим к низкому крылечку мастерской сусального золота, помещавшейся в одном дворе с нашим домом. Толкнула дверь. Запахло чем-то парным, теплым: не то щами, не то гречневой кашей, густо смазанной коровьим маслом. Кузькина мать мыла посуду после обеда мастеровых и, увидевши меня, воскликнула:
- А, барышня, милости просим!
- Соскучилась я без тебя, Кузькина мать. И когда только дождь кончится. Третий день дома сижу.
- Не все ж, не все ж, барышня, быть веселым денькам. И ненастье быть должно, и ненастье от Бога положено. А ведро будет. Как приударит мороз, как скрепит землю, как настелет снега скрипучего - так все кругом и просветлеет, и людям веселее станет.
- Да поскорей бы только снег выпал! Мне папа обещал коньки подарить и железные салазки, обитые голубым плюшем. Салазки будут легкие: как пух с горы полетят! Слушай, Кузькина мать, - продолжала я после минуты молчания, - когда кончишь мыть посуду, покажи мне, как мастеровые работают.
- Чиво ж, покажу, если вам кажинный раз смотреть на них не прискучило. Вот только миски сполосну.
И пошла меня водить Кузькина мать по низким, жарко натопленным комнатам, где мастеровые выбивали молотками крупинки золота между двумя кусками толстой кожи. Крупинки превращались в легкие, тонкие, летающие золотые листочки.
- И они к славе Божией трудятся, барышня.
- Как?
- Да вот листочками-то золотыми, что они выстукивают, люди, небось, купола церковные золотят, кресты, иконостасы.
Рассказала мне старушка, как два года тому назад ходила она в Троице-Сергиевскую лавру:
- Иду себе по тропе зеленой, легко, весело, ног под собою не чую. А храмы-то там один другого краше: вырезные, расписные, разноцветные...
- Vera, Vera, viens ici, vite, vite.
Я вздрогнула, услышав голос Маргариты, зовущей меня с крыльца мастерской. Вот и поговорила с Кузькиной матерью! Mademoiselle вела меня по двору за руку, добродушно ворча. Дома она заставила меня играть с нею во французское лото с картинками...
Надвинулись свинцовые, хмурые сумерки. В окна дробно застучал холодный дождь. По стеклам текли прямые, быстрые струйки. Маша опустила шторы, прошла по всем комнатам с кочергою, мешала в печках еще не прогоревшие головешки.
В доме стало тепло, уютно. Из соседней комнаты мерно доносился голос Лиды, учащей к завтрашнему дню уроки. Дождь перестал стучать в окна. Сердито, однообразно завыл ветер. Я приоткрыла штору. Ветер рвал облака, открывал жмурящиеся бледные звезды.
- Уж и холодно на дворе! - сказал отец, приехав из магазина. - После дождя, откуда ни возьмись, налетел ветер, ледяной, морозный, пронзительный, - продолжал он, потирая руки возле печки. - Быть, верно, скоро снегу.
Я легла спать с надеждой, что, может быть, на днях уже наступить белая, веселая зима... Проснулась утром. Ах, как светло! Что это может быть? Встала на кровати и заглянула в широкое итальянское окно. Рама снаружи запушена снегом. На стекле сверкающий белый налет. Тоненькие ветки молодых тополей пригнулись к земле под тяжестью снежных хлопьев. Двор, сад, крыши домов радостно, ослепительно белеют. Здравствуй, зима! Здравствуй, долгожданная! За утренним завтраком, второпях, выпила какао и попросила у Mademoiselle разрешение пойти, погулять на двор. Маргарита только рукой махнула - где там удержать! Надела в первый раз шубку на беличьем меху, еще пахнущую нафталином, котиковую шапку с «ушками», высокие валенки и спрыгнула со ступенек крыльца на заледенелую дорожку, уже расчищенную дворником от рыхлого снега. Мороз дохнул в лицо, защекотал ноздри. Возле садовой калитки кувыркались, ныряли в снегу три больших, мохнатых Белкиных щенка и, увидев меня, со всех ног бросились навстречу. Через минуту снежные следы собачьих лап красовались на моей синей шубке. В сугроб были воткнуты две деревянных лопаты. Я выбрала меньшую из них и пошла в сад расчищать дорожки. Хрусть-хрусть-хрусть - говорил снежок под ногами. В воздухе кружились легкие крупные звездочки-снежинки.
И вдруг, как сновиденье, образ раннего, раннего детства всплыл предо мной. Я вспомнила свою умершую няню Палагеюшку, ее неторопливую, чинную походку, сеть мелких морщин вокруг добрых темно-карих глаз. Зимою, она любила меня водить гулять за ограду Зачатьевского монастыря. Вспомнила круглый садик возле церкви. Глыбы снега словно сахарные головы блестят, искрятся. Падают, падают звездочки-снежинки и садятся на мою темно-зеленую муфточку, опушенную коричневым мехом. Гляжу я на них и боюсь вздохнуть, боюсь, боюсь пошевелиться. Совсем как звезды в небушке, только маленькие и беленькие. Внутри звездочек ледяные нити заплетаются в кружки, крестики, елочки... Няня ведет меня в церковь. Там тепло, полумрак. Там горят желтые свечки на золотых подсвечниках. Няня кланяется совсем как монахини, до самой земли, касаясь лбом веревочного коврика. День будничный. Кроме монахинь да нескольких старушек в храме нет никого. Пенье звонко, гулко летит с клироса. После службы молоденькая, румяная монахиня целует меня и подает мягкую просфору... А теперь няни нет. Ее «Бог прибрал», как сказала кухарка Настасья. На память от Палагеюшки осталась кукла с заплетенной ее руками тоненькой косичкой, перевязанной розовым бантом. Я так и храню, так и боюсь развязать и бант с одной петлей и тугую косицу... Падали, кружились серебристые звездочки, устилая синее сукно шубки белыми пушинками. В соседнем саду на высоких ветлах качались вороны, стряхивая вниз снежные хлопья. Я заглянула в дырочку забора. По за-мерзшей луже катался на одном коньке мальчик в черном полушубке. Я тотчас же вспомнила, что и у нас во дворе стоит много луж, запорошенных снегом, и что я так же отлично могу скользить по ним, как и этот мальчик, стоит только их размести. Надумала - сделала. Вооружилась большой, тяжелой метлой, счистила со льда рыхлый снег, устроила себе посредине двора два катка, ровных, блестящих как два зеркала и заскользила. «Теперь я выросла уже совсем большая. Попрошу, чтобы папа, как обещал, купил мне коньки Снегурочку. Буду на настоящий каток ходить», - мечтала я.
Позвала меня Настасья только к обеду, отряхнула с моей шубки веником снег, покачала головой, глядя на подол моего платья, превратившийся в обледенелую кайму и проворчала: «Чиво это мамзель смотрит, с ног до головы-то ты в снегу». Я посмотрела на концы своих косичек, покрывшихся инеем, и подумала: «И слава Богу, что Mademoiselle сегодня за мною не смотрит. Я знаю, она дочитывает свою интересную книгу». За обедом я узнала, что мать с сестрою поедут на Моховую за учебником и возьмут меня с собою. За окном снег падал уже не звездочками, а крупными, частыми хлопьями. Через час от дорожки, расчищенной мною в саду, и помину не осталось.
- Мама, мы на санях поедем? - спросила Лида. - А то, когда я возвращалась из гимназии - колеса в снегу увязали. Если запрягут Ветерка, то ему будет тяжело, а Стальной уже сегодня папу отвозил в магазин.
- Еще рано для санного пути. Ну, да все равно: можно попробовать, - ответила мать.
У меня сердце запрыгало от радости. На санях, в первый раз на санях поедем! Через черный ход тихонько пробежала на двор, потом в мастерскую, где пил чай толстый кучер Иван, и сказала ему, чтобы он, по приказанию матери, заложил сани. В кухню вошла Настасья и передала ему то же самое. Она рассмеялась, увидев меня: «Везде поспеет!».
- Шубку хоть в рукава надень, а то летает в накидку, простудишься, - приговаривала Кузькина мать, застегивая воротник моей шубки.
Я долго смотрела, как Иван запрягал вороного Ветерка. Застоявшийся конь фыркал, бил копытом. В его выпуклых, блестящих глазах прыгали белые, отсветы снега. Конь был молодой, стройный, поджарый, первый год ходивший в упряжи. В окно мне постучала Маргарита, держа в руке мою шапку с ушками и показывая жестами, чтобы я шла одеваться. Маша тепло закутала меня. Сани уже стояли возле крыльца. Я села между матерью и сестрою, и Ветерок понесся по белым, сверкающим улицам. Холодный воздух резал лицо, снежные комья ударяли в передок саней, полозья быстро скользили, задевая местами о камни еще не накатанного пути. Я не успела оглянуться, как мы уже были возле Пречистенских ворот. Присмирел, притих шумный город. Оделся в зимние, белые одежды. Шелестели полозья саней. Неуклюже, тяжело проезжал мимо экипаж или пролетка извозчика. Снег падал и падал. Уже дворники нагребли сугробы возле тротуаров, уже крыши домов покрылись пушистым, белым пластом.
На Пречистенском бульваре ветер стряхнул последние листья с кленов, и снежные хлопья покрыли их вскоре, дети перекидывались снежками, лепили баб, скользили по льду, падали и с звонким смехом поднимались. Сани повернули к Храму Христа Спасителя. Он весь стоял светлый, торжественный с куполами, белеющими со стороны ветра. Внизу, между оснеженными берегами медленно, плавно текла Москва река. На Моховой сани встали перед книжным магазином. Сестра купила учебник и сказала Ивану: «Ну, теперь обратно, домой!».
Понеслись против летящего снега... Густые хлопья били в лицо, заносили волчью седую полость, покрывавшую ноги. Beтер забивался под ушки моей меховой шапки и тоненько насвистывал первую песенку зимы. Небо потемнело. Серо-синие тени легли на снегах. Надвинулись сумерки. Бледно замерцали фонари. Вокруг их туманного сияния закружились, заметались снежинки, словно рой белых пчелок. Вот и Девичье Поле. Ветерок, почуяв близость дома, фыркнул и понесся стрелой по тихой улице.
- Наш дом сегодня в белой шапке! - воскликнула Лида и, увидев освещенное окно нашей столовой, бросавшее на снег столб желтого света, добавила:
- Верно, Маша к чаю стол накрывает.
Дом встретил нас теплом, уютом. Кот Барсик стоял на пороге столовой, перебирая лапками и сладко мурлыкал. В печке дрова весело потрескивали. Маша сегодня шторы не задернула. В окна приветливо заглянули синие сумерки. На столе попыхивал самовар, бросая вверх белую струйку пара. После чая сестра села с книжкою на диван и позвала меня:
- А ну-ка прочти мне стихотворение Пушкина: «Подруга дней моих суровых».
- «Голубка дряхлая моя», - продолжала я, представляя глухой сосновый бор, как на обрыве, непременно вот таким же зимним вечером, домик в лесу. У окна сидит старушка и вяжет чулок. Спицы слегка поблескивают. За печкой сверчок поет. Она одна. Ей должно быть очень скучно.
Отчего, когда сестра читает стихи, сердце сладостно-печально сжимается, отчего? Мать в гостиной заиграла на рояле. Маргарита разложила на круглом столе карты: гадает. Лампа под шелковым абажуром бросает золотой свет на ее свежее, розовое лицо. Скрипнула дверь. С восковою, горящею свечой в руке вошла в столовую старуха Матрена. Подошла к киоту, перекрестилась, сняла с крючка петельку шнурка, и с тонким скрипом опустилась тяжелая лампада. Старушка затеплила светильню. Озарился темный, кроткий лик Царицы Небесной...
Уже в соседней комнате зашлепали Матренины туфли. «О, Господи, Владыко Многомилостивый», - послышался оттуда ее вздох. И там запела на шнурке лампада, и там зажегся тихий, благостный огонек.

В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучина перед ней...

Звучно, плавно читала сестрица.
Тик-так-тик-так-тик-так - мерно выбивал маятник старых, охрипших часов.
В окна смотрел морозный, темно-синий вечер.

Монахиня Варвара (Суханова)

(«Православная жизнь», 1960 г.)

К новой публикации текст подготовила М.А. Бирюкова