Мне снился чудный сон, и в этом чудном сне я слушал с наслаждением мелодическую музыку, прекрасную сюиту светлых мыслей, блестящих остроумием неожиданностей, где строгая логика, играя, сливалась с воображением так оболь­стительно и так волшебно...

Сон этот были последние две статьи «Моск. Ведомостей» по поводу университетского устава. Это были последние аккорды, последние звуки на той могучей педагогической арфе, которая за эти последние годы дала нам столько прекрасных творений по этому же вопросу...

Но сон прошел, едва я успел, кончив чтение статей, огля­нуться кругом и сознать себя живущим в действительности. Некрасива и немузыкальна эта действительность! Весь гар­монический строй этого во сне виденного идеального мира разрушается в миг и превращается в безобразные обломки, коих совокупность – хаос, и вместо прекрасной музыки свет­лых мыслей неумолимо режут ухо ужасные диссонансы и визги жизни...

Мысль, обращенная в обдумывание теории одухотворения и созерцания буддизма, – вдруг вырывается из этого духовного мира, чтобы отдаться всем загвоздкам, тревогам и безобразиям материального мира... вот приблизительно то, что я испытал, окончив полное наслаждения чтение бойких и музыкальных статей г. Каткова и вернувшись к миру вне этих статей...

Очарованный еще чарами виденного сна, любя музы­ку логики и вдохновение писательского таланта, я хочу себе сказать, хочу заставить себя уверовать, что г. Катков прав; но жизнь со всех сторон мне кричит: «Нет, это мечтаемая правда, это талантливо воспетая любимая песнь, это искусно доска­занная любимая теория, но это не желанная, не государствен­ная, не русская правда».

И чем больше я вдумываюсь в этот протест жизни, тем яснее я убеждаюсь, что, увы, не г. Катков прав, а права эта практическая жизнь, протестующая против его умных и остроумных мыслей.

И в самом деле: где практическая почва для осущест­вления бойкого и светлого пророчества почтенного редакто­ра «Моск. Вед.»? До 1884 года университетский хаос повсюду в России. В 1884 году почерк пера, и, как Бог над вселенной, пройдет над хаосом университетский устав, и хаос кончится, и хаос превратится в порядок, университеты русские в университеты германские, студенты, ничего не делающие, – в германских студентов, Оресты Миллеры и Градовские в Миттермаеров, Вирховых, Блунчли, и взойдет заря начала русской университетской науки.

Какими же волшебными средствами создаст новый устав это чудо, и Россию обратит в Германию? Профессора­ми? Их нет!

Студентами нового типа? – Их тоже нет и в утробе матерей!

Строгим надзором за преподаванием? – Нет!

Одним только волшебным средством: свободой, – сво­бода в той области, где наука в ней нуждается как в главном условии своей мощи и жизни, свобода в той мере, в какой она нужна для оплодотворения науки – это в теории; а на практике она выражается так: свобода в смысле права студента не только слушать профессора, но проверять его звание и метод, признавать или не признавать его авторитетом, в первом случае – учиться у него, во втором случае – учиться не у него, а в тех книгах, которые он себе выберет, или у того про­фессора, к которому он перебежит, – свобода, одним словом, учиться как хочешь!

Вот то магическое средство, которое должно из нового устава 1884 года сделать чудотворную палочку, имеющую рос­сийский университет превратить в германский.

Но как же это будет и в чем будет практическое применение этой германской свободы?

Студенты, как я сказал, будут в области учения во все время их пребывания в университете свободны учиться, как им угодно; каждая аудитория может быть наполнена слушателями профессора; но может также превратиться в подобие публичной библиотеки, где под звуки никем не слушаемой лекции профессора каждый студент может читать любую ему нравящуюся книгу. А самым резким проявлением этой свободы будет отмена на весь научный курс, от вступления до выхода, каких бы то ни было экзаменов. Для желающих и для приплачивающих будут особенные научные упражнения по той или другой науке, у того или другого профессора, и больше ничего. Но иное будет дело, когда на свободе образовавшийся студент захочет получить диплом как удостоверение окон­чания своего университетского курса! Тут кончается золо­той век свободы; студенту предстоят явиться на страшное судилище государственного экзамена, где экзаменовать его будут по известной правительственной программе назначен­ные от правительства лица. Если выдержит экзамен студент, он имеет право на государственную службу; если не вы­держит – он может или пропасть в массе ненужных людей, или избрать себе специальным трудом постоянное занятие какою-нибудь наукой.

Итак, правительство или власть в научную область университета, по смыслу нового устава, вмешиваться не может: там свобода. Ни профессор, ни его слушатели до правитель­ства не касаются, пока они имеют дело с наукой; правитель­ство же вмешивается только в полицейскую область: поведе­ние в стенах университета студентов и профессоров до него касается. Не учатся, читают Бог весть какие ненужные книги, болтают всякий вздор, на лекции вовсе не ходят, пробавляются нищенством или сотрудничеством в уличной печати, – это все не дело правительства, это свобода науки; но наружный по­рядок – это дело правительства. Затем его же делом является решать вопрос: годен или не годен студент, окончивший курс, для государственной службы!

Так-де в Германии, так пусть будет и у нас.

В результате «Моск. Вед.» предвидят прекрасные последствия: гимназия объединится в научном строе с университетом; наука, получившая свободу, привлечет к себе молодые труже­нические силы студентов, и пора бездельников-студентов и неучей-профессоров минет навсегда!

Постараюсь, оставаясь на почве гаданий, – ибо пока еще и «Моск. Вед.» в своих пророчествах порядка и про­цветания науки стоят на той же почве гадания, – уяснить себе, насколько есть вероятия увидеть осуществление этой желанной и прекрасной теории на практике. Ведь управлять и законодательствовать – значит прежде всего предвидеть и предусматривать с ясным сознанием влияние на ту или дру­гую государственную меру особенностей и условий практи­ческой жизни.

Для этого сравним германскую жизнь с нашей и начнем сначала.

Германия – есть огромное отечество всех видов труда, са­мого кропотливого и добросовестного, где под руководством целых плеяд ученых и образованных людей жизнь почти каж­дого человека есть разрешение задачи на ту же тему: «Если ты хочешь благополучия, ты должен учиться и трудиться». Смысл этой темы воспринимает германец с первым шагом ребенка; в ту минуту, когда ему дают азбуку, он впервые знакомится с этой главной мыслью жизни.

Россия – доселе есть огромное отечество людей, начинающих государственную жизнь, где над 80 миллиона­ми народонаселения, живущего стихийной еще жизнью, плавает несколько сотен тысяч людей, более образованных, чем народ, но гораздо менее образованных, чем среднее образованное сословие в Германии, и плавает без задач, без умственных руководителей, без преданий и без связей с жизнью и историей своего народа, при сознании, что жить – значит куда-нибудь и как-нибудь пробиваться, что труд, как обузу, надо стараться избегать, и что вся цель жизни – как-нибудь пролезть...

Затем далее: в Германии твердое и ясное воззрение на жизнь как на труд является последствием огромной конкуренции способных и трудолюбивых людей: конкуренции во всем, в знании и в честности; на одно место с заработком есть десятки и сотни готовых трудиться в поте лица, в духе хри­стианской честности и любви к своей родине.

В России же, наоборот: это шаткое и плывущее состояние сословий, предназначенных для умственного труда и образованной деятельности, оттого и не видит ни устоев, ни преданий, ни руководителей, что оно в них не нуждается: можно жить кое-как, на лозунг «авось, небось и как-нибудь», можно не бояться конкуренции в труде, ибо всякое подобие труда, как всякое подобие образования, принимается за труд и за образование, всякое подобие работы дает заработок, и если студенту не хочется учиться, ему остается только про­давать лимоны вместе с коломенским мужичком у Гостиного двора, чтобы иметь заработок до 30 руб. в месяц, или, еще вы­годнее, храбро приниматься за выгодную профессию нищего, дающую до 30 и 40 руб. в месяц! За неимением конкуренции на какой-либо труд, у нас не нужен еще ни честный труд, ни добросовестное исполнение долга, ни серьезное образование ни сверху, ни до середины, ни внизу государства!

Далее. В Германии университеты прежде, чем быть учебными заведениями и рассадниками научного труда, суть слава отечества, любимые детища всего образованно­го общества, которых с чувством матери Германия любит с гордостью и с ревностью. Устроенные в маленьких городах, эти университеты стали из рода в род дорогими святынями для сотен тысяч семейств, и связь этого общения с универси­тетом, начинается не с гимназии, как говорят «Моск. Вед.», а с колыбели каждого германца образованной среды: ребе­нок видит студенческую фуражку своего отца как эмблему чего-то святого с тем же чувством, с каким он знакомится с символами военной чести, с ружьями, с барабанным боем, с картинкой военного содержания, с мундиром ландвера или ландштурма. В первой школе грамотности, за азбукой, он попадает в руки учителей, благоговеющих перед именем того или другого университета: он узнает в своей деревушке, что такие слова как Гейдельберг, Бонн, Иена, – означают какие-то святыни, которыми гордится не только Германия, но весь об­разованный мир, и вот с семи, восьми лет, развиваясь в школе физически и умственно, он весело, бодро, бойко идет по свет­лой школьной дороге, твердыми шагами вперед, окруженный единомыслящими учителями, к далеко намеченной цели, ярко светящейся впереди, к тому университету, от одного имени которого у него уже билось сердце в ребяческие годы... И вот он, наконец, в университете, учившись для него как для цели священной, отрадной и высокой.

В университете он является царем какого-то волшеб­ного царства юности и свободы, гражданином какой-то иде­альной республики той же юности и той же свободы, ари­стократом в какой-то волшебной среде вековых преданий, вековых привилегий, вековых вкусов, стремлений и целей, счастливым сотрудником в великом общегерманском деле подвигания науки вперед. Словом, он дожил, доучился, до­трудился до счастья быть германскими студентом. И вот он начинает студенческую жизнь своей корпорации, в своей миленькой квартирке, со своим любимым профессором, в своей аудитории, в своей Biеrhаllе[1], со своей кружкой пива, со своими классиками в душе и на столе в виде книг, со свои­ми друзьями-товарищами, со своей лодкой, со своим конем для прогулок, со своей Гретхен для сердца, со своей задачей жизни впереди... И затем он приводит в исполнение давно ясно обдуманное намерение: если он полюбил науку, он на всю жизнь вступает в ученики сердцем и умом к избранному ему профессору и вблизи или вдали живет с ним в общении. Если он хочет служить на государственной службе, – он дер­жит государственный экзамен, на котором его экзаменуют единомышленники, т. е. те же германцы, прошедшие, как он, с колыбели до государственной должности ту же учебную и ту же жизненную школу.

И, вступая на государственную службу, вчерашний студент приносит свою мысленную присягу: не посрамить своей аlmа mаtеr, университета, до последнего издыхания жизни, и, верен этой присяге, он честен, он исполнителен, он труженик, он горячий и твердый патриот!

Но где же все это происходит, в каких общественных слоях? Происходит это преемственно из рода в род, по большей части все в тех же семьях: у отца, бывшего студента, сын – студент; в сословиях имущих и образованных, в известном, словом, районе германского общества, очень опре­деленно очерченном. У кого нет средств отдавать сына в гимназию и затем послать его в университет, тот и не думает об университете, тот готовит его к какому-нибудь честному заработку; и не думают ни о гимназии, ни об университетах не сапожники, ни портные, ни булочники, ни столяры, ни мелкий чиновный люд, ибо они знают, что неоткуда им взять средств на содержание сына столько лет в гимназическом городе, и на весьма дорогую (сравнительно) жизнь в универси­тетском городе в звании студента. А на нищенские деньги, на чужие деньги, на стипендии или актерами собранные по­даяния от благотворительных спектаклей ни один германец воспитывать сына не будет, ибо знает, что и сын его не пой­дет учиться на чужие деньги из чувства чести и гордости за себя, за имя семьи, и за честь университета!

Затем тот небольшой сравнительно с массой населе­ния процент достаточных юношей, которые направляются к университету, – как проходит он свой учебный и жизнен­ный путь? Не изменяя ни на йоту своего умственного мира с колыбели до университета, – вот что главное и вот в чем секрет германской школы. В первоначальной школе – он в семье своей, в гимназический курс он живет или у себя в семье, или за известный пансион в семье такого же умственного мира, как и его семья, и в университетский город он является сыном своей семьи, а не бродягой, воспитанным на улице газетами и сволочью.

И вследствие этого всякого, кто видел близко герман­ский университет в жизни каждого дня, поражала одна глав­ная черта: там всем занимаются, кроме политики и социаль­ных вопросов. Веселье молодости вытесняет из этой жизни всякое дело, где нужна бессильная желчь и бесполезная зло­ба! Ни студент во имя молодости, ни профессор во имя науки этих раздражающих напрасно вопросов в университетскую жизнь не допустят.

Таков германский университет и такова подготовляющая к нему жизнь.

Теперь посмотрим на нашу жизнь и на наш университет.

Начать с того, что все наши университеты (кроме Дерптского, – не оттого ли, между прочим, он так мало похож на русский университет) находятся или в столицах, или в много­людных центрах, которых, по горькому опыту жизни, прихо­дится, не исключая и столиц, назвать некрасивым именем кло­ак лжецивилизации и растления. Уже это одно, по-видимому, безусловно препятствует нашим университетам при каких бы то ни было уставах стать похожими на Германию. Там студенты – цари местности и окружающей их жизни; там все, что двигается и дышит, громко говорит о том, что студенты светло и радостно проводят лучшую пору своей жизни. У нас студенты какие-то рабы окружающей их жизни лжи, порока и растления, и самого грубого поклоненья кумирам века; в этой рабской и душной атмосфере их жизнь для них есть несение тяжелого бремени, которое ничего не дает душе, кроме тоски и тупой злобы, и ничего не оставляет, кроме гадких воспоми­наний на всю жизнь. В Германии студент всей душой живет в своем университетском мире и только поверхностно участву­ет в жизни не университетской, у нас наоборот: студент всей душой живет в окружающей его мутной и грязной столичной жизни, и только поверхностно, или просто для вида, живет делами университетской жизни.

Далее. В германских университетах очень видное и широкое место принадлежит студентам высших и лучших фамилий; благодаря этому из рода в род остаются в университетских сферах жизни неприкосновенными идеалы чести, исторические предания, религиозные верования, строгие начала нравственности, и всякая попытка беспринципного вольнодумства встречает в университетском городе преграду не в полиции и не в ректоре, а в бодрых кружках студентов с идеалами, принципами и преданиями; у нас же, за последнее двадцатилетие в особенности, весьма заметным стало явле­ние в университетской и гимназической жизни совершенно противоположное. В высших слоях общества, в родовых дво­рянских семьях заметно стало какое-то удаление от гимназий и университетов, вследствие чего большая часть молодежи получает воспитание или в военных учебных заведениях, или в специальных высших учебных заведениях. Огромное большинство гимназической и университетской молодежи у нас вербуется из неимущих средних сословий так называемой интеллигенции и духовного сословия. Это среда, кому сие не известно, страшно изуродовалась за последние 25 лет. Ее за­разило и затем растлило газетное чтение. В среду с самым ограниченным житейским кругозором ворвалась толкующая обо всем, судящая все и каждого, бесстрашная и беспринципная наша пошлая ежедневная русская газета, и ею-то стало жить огромное полуобразованное население России. В этой среде, где чуть ли не в газеты пеленают детей, где чуть ли не из газет шьют первые детские штанишки, рождается, растет и поставляется главный материал для нашей университетской молодежи посредством глупейшего воспитания в газетной ат­мосфере в семье и гимназии, где вне уроков несчастные дети прозябают в отвратительных притонах общих гимназистских квартир и ничего не видят и не слышат, кроме гоголевского мира, приправленного современным прогрессом и газетной либеральщиной. С 8, 9 лет начинается так называемая гимна­зическая школа. В гимназии кроме уроков, отбываемых учи­телями по программе, благодаря долгому сидению, дурной пище, дурному воздуху и недостатку в движениях тела начи­наются у большинства детей все недуги малокровия, застоя крови, скуки и тоски, и в то же время тот тяжелый и болез­ненный для всего государства процесс, посредством которо­го в промежуток 8 лет гимназического курса, поступивши в гимназию, класс теряет по дороге 2/3 своей молодежи, выбра­сываемой в жизнь негодными, неспособными или не могу­щими по бедности продолжать курса – юношами. Незаметно и постепенно образуется дух этой молодежи. Дух этот весьма не хороший. Утешать себя действием на него благотворного классицизма невозможно. Где животворному и благородно­му духу классической древности найти себе место в душной гимназии, переполненной мальчиками, из которых 9/10 не знают, для чего они учатся и к чему они готовятся, в душ­ных комнатах гимназических квартир, переполненных миаз­мами апатичной чиновнической или семинаристской жизни?

Малокровное, золотушное, с расстроенными желудками и печенью юношество, почти всегда недоспавшее, недоевшее, не знающее ничего, кроме глухого ропота на жизнь окружаю­щей ее среды, – чем может оно переделать себя к лучшему от гимназического классического учения? Для большинства гимназия – это длинная и тяжелая безотрадная страдная пора, где, ничем не согретые, ничем не одобренные, ничем не вдохновенные юноши чужими для семьи, чужими для своего народа, чужими для науки доходят до дверей университета. Большая их часть, – физически расслабленная, нравственно-шаткая, духовно сомневающаяся и умственно засохшая.

Огромная толпа вваливается в эти университетские двери. Разглядите ближе эту толпу, поговорите с ней, расспроси­те ее, и вы сами придете к вопросу, к которому нельзя нико­му придти в университетском городке Германии: к чему они здесь, что им нужно, чем они жить будут, что их интересует, что общего у них с наукой, что общего у них с государствен­ной службой?

Тут и сыновья сторожей, и сыновья дьячков, и сыновья чиновников уездных городов, и большая их часть не только не имеет, чем жить безбедно, но не имеет куска хлеба...

Но, скажете вы, они жаждут науки... их надо поддержать, им надо помочь, их надо ободрить; из этих бедняков выйдут, быть может, ученые и даровитые люди.

Мы их спрашиваем: для чего вы пришли в университет? Учиться?

– Нет, за стипендиями пришли.

А другие еще откровеннее говорят:

– Надо же куда-нибудь деться, не улицы же чистить.

– Как-нибудь пробиться, – говорят еще эти студенты...

И вот эти-то говорят всю как есть правду. С ранних детских лет 9/10 всей этой молодежи, составляющей большин­ство университетского населения, выходят из семейства, где один лозунг – «как-нибудь пробиться» и одна цель жизни всего чаще в виде звука долетает до ушей ребенка: «нажи­ва». Эту цель и этот лозунг привили к жизни наши газеты.

По роковой странности, вся их мораль за четверть века при­вела полуобразованную часть России все не уважать, ничего не принимать к сердцу, кроме заботы как-нибудь пролезть, как-нибудь поскорее нажить.

Вот для этих-то желающих посредством учения как-нибудь пролезть и что-нибудь нажить и существуют наши российские университеты. Да, я, не обинуясь, сие говорю. Для них, и главным образом для них правительство издер­живает миллионы не только непроизводительно, но прямо себе во вред, готовя самый ядовитый, самый враждебный русской исторической жизни пролетариат недоучек, верхо­глядов и тупиц.

Спрашиваю каждого по совести: при таком личном составе учащихся в университетах, где громадное большинство не только не интересуется наукой, но проявляет к ней самое глубокое неуважение, где только быть может один на 200 человек любит науку и где на сто человек более половины в каждом университете прибыли к университетскому образо­ванию только как к средству пролезть (в киевском универси­тете, например, до 60% евреев!), – можно ли ожидать каких-либо улучшений в университетском быте от применения к нему германского устава?

Защитники этого германского устава предвидят упорядочение университетов потому, что посредством этого устава студенты будут поставлены в свободные отношения науки и освобождены от опеки профессоров, которые, в свою очередь, утратят свое решающее значение в университетах с устране­нием экзаменов и с введением государственных экзаменов без участия профессоров. Но я повторяю, что говорил прежде: если только для этого результата нужен был новый германский устав, то есть если он нужен был как легальное или конституционное орудие борьбы с коллегией профессоров, то гораздо было бы проще и с духом русского государственного устройства соглас­но отнять у коллегии право избрания профессора и назначать профессоров и ректора и инспектора от правительства, как де­лается во всех высших русских учебных заведениях.

А то с введением германского устава предвидеть долж­но много неурядиц в будущем. Главное зло, которое так резко отличает наш университет от германского, – не устра­нено: крайне неразборчивый и ненадежный состав студен­ческих корпораций, по происхождению, по духу, по связям с жизнью не имеющих ничего общего ни с наукой, ни с государственной службой, а пока это главное зло, этот главный порок наших университетов остается, есть основание предвидеть все те же беспорядки, все то же брожение, неспокойное и отрицательное состояние умов между студентами. Ректор не в ладу с профессором, профессор в ладу со студен­тами – вот источник беспорядков; ректор протежирует про­фессору, студенты ему в нос демонстрируют против, – опять источник беспорядка; не говоря уже о постоянно готовом источнике беспорядков, заключающемся в состоянии духа и в складе мыслей большей части учащихся студентов, ин­стинктивно враждебно настроенных против всего, что есть порядок и власть.

И если соединить это постоянное брожение умов в студенческих умах с враждебным их настроением против власти, как представителя высшего порядка, и к этому прибавить те элементы беспорядка, которые ежегодно искусственно впу­скаются в полуобразованное общество посредством недоучек гимназии и недоучек студентов, то поневоле задумаешься над необходимостью более радикальных реформ в нашем универ­ситетском быте для прекращения процесса постоянного под­готовления революционных элементов в России посредством университетского образования.

Если говорить о Германии, то, мне кажется, в государственных интересах русских несравненно важнее брать из гер­манской школы ее порядок и благо этого порядка, чем мертвую букву ее университетских уставов.

Применение этого устава к университетам с нынешним подбором студентов, и с нынешними гимназиями, забирающи­ми за неимением технических и ремесленных школ всю почти молодежь с улиц, без разбора имущих от неимущих, способ­ных от неспособных, годных для науки от негодных, вряд ли даст что-либо России и науке лучшего против прежнего.

Оттого мы настоятельно возвращаемся к мысли о необходимости подражать Германии в другом, в существенном, в применении университетского и гимназического образо­вания не к отвлеченной теории, а к условиям жизни и нуж­дам государства.

А для этого нужно коренное преобразование не только в личном составе и в образе вербования гимназистов и студентов, но во взгляде на университет и на гимназию.

И как только университетский вопрос в подражание германским будет поставлен для проверки и примерки в отношения прямые и правдивые к жизни и к государственным и научным интересам, тогда, несомненно, придут к сознанию, что для начала не свобода нужна в учении, а напротив, стес­нение свободы посредством введения обязанности учиться. При нынешнем составе студентов свобода, нужная для нау­ки, – есть утопия и обман: с ней нынешним студентам нечего делать, кроме беспорядков, ибо большая их часть чужда исто­рической жизни, для которой нужна наука. Следовательно, имея в виду в будущем, как конечную цель, свободу науки, надо прежде всего изменить личный состав университетов, и затем из университета сделать строго обязанную учиться высшую школу.

И этому периоду в нашей университетской жизни надо дать наступить, продолжаться и принести плоды. Кто имеет средства, кто хочет учиться, тот должен учиться: вот нуж­ный лозунг наших университетов для первого периода их перерождения.

И когда под влиянием принуждения и обязательности учиться (репетиции, переводные экзамены) образуется малопомалу привычка учиться, обычай заниматься, тогда универ­ситеты наши ближе подойдут сходством к Германии, тогда и только тогда можно будет мечтать о свободе учиться.

А без этого подготовительного и принудительного пери­ода, свобода погубит и университеты, и науку... и молодежь!