Новый заговор - и несчастный Петр III в могиле с своими жалкими пороками... Екатерина II была истинною преемницею величия Петрова и второю образовательницею новой России.

Главное дело сей незабвенной Монархини состоит в том, что ею смягчилось Самодержавие, не утратив силы своей. Она ласкала так называемых Философов XVIII века и пленялась характером древних Республиканцев, но хотела повелевать как земной Бог - и повелевала. Петр, насильствуя обычаи народные, имел нужду в средствах жестоких; Екатерина могла обойтись без оных, к удовольствию своего нежного сердца, ибо не требовала от Россиян ничего противного их совести и гражданским навыкам, стараясь единственно возвеличить данное ей Небом Отечество или славу свою победами, законодательством, просвещением. Ее душа гордая, благородная, боялась унизиться робким подозрением, и страхи Тайной Канцелярии исчезли: с ними вместе исчез у нас и дух рабства, по крайней мере, в высших гражданских состояниях. Мы приучились судить, хвалить в делах Государя только похвальное, осуждать противное. Екатерина слышала, иногда сражалась с собою, но побеждала желание мести - добродетель превосходная в Монархе! Уверенная в своем величии, твердая, непреклонная в намерениях, объявленных ею, будучи единственною душею всех Государственных движений в России, не выпуская власти из собственных рук - без казни, без пыток, влияв в сердца Министров, Полководцев, всех Государственных чиновников живейший страх сделаться ей неугодным и пламенное усердие заслуживать ее милость, Екатерина могла презирать легкомысленное злословие, а где искренность говорила правду, там Монархиня думала: "Я властна требовать молчания от Россиян современников, но что скажет потомство? И мысль, страхом заключенная в сердце, менее ли слова будет для меня оскорбительна?" Сей образ мыслей, доказанный делами 34-летнего владычества, отличает ее Царствование от всех прежних в новой Российской Истории; то есть Екатерина очистила Самодержавие от примесов тиранства. Следствием были спокойствие сердец, успехи приятностей светских, знаний, разума.

Возвысив нравственную цену человека в своей Державе, она пересмотрела все внутренние части нашего здания Государственного и не оставила ни единой без поправления: Уставы Сената, Губерний, Судебные, хозяйственные, военные, торговые усовершенствовались ею. Внешняя политика сего Царствования достойна особенной хвалы: Россия с честию и славою занимала одно из первых мест в Государственной Европейской системе. Воинствуя, мы разили. Петр удивил Европу своими победами, - Екатерина приучила ее к нашим победам. Россияне уже думали, что ничто в мире не может одолеть их; заблуждение славное для сей великой Монархини! Она была женщина, но умела избирать вождей так же, как Министров или Правителей Государственных. Румянцев, Суворов стали на ряду с знаменитейшими Полководцами в мире; Князь Вяземский заслужил имя достойного Министра благоразумною Государственною экономиею, хранением порядка и целости. Упрекнем ли Екатерину излишним воинским славолюбием? Ее победы утвердили внешнюю безопасность Государства. Пусть иноземцы осуждают раздел Польши - мы взяли свое. Правилом Монархини было не мешаться в войны чуждые и бесполезные для России, но питать дух ратный в Империи, рожденной победами.

Слабый Петр III, желая угодить Дворянству, дал ему свободу служить или не служить. Умная Екатерина, не отменив сего закона, отвратила его вредные для Государства следствия: любовь к Святой Руси, охлажденную в нас переменами Великого Петра, Монархиня хотела заменить гражданским честолюбием; для того соединила с чинами новые прелести или выгоды, вымышляя знаки отличий и старалась поддерживать их цену достоинством людей, украшаемых оными. Крест Св. Георгия не рождал, однакож усиливал храбрость. Многие служили, чтобы не лишиться места и голоса в Дворянских Собраниях; многие, несмотря на успехи роскоши любили чины и ленты гораздо более корысти. Сим утвердилась нужная зависимость дворянства от Трона.

Но согласимся, что блестящее царствование Екатерины представляет взору наблюдателя и некоторые пятна. Нравы более развратились в палатах и хижинах: там от примеров Двора любострастного, здесь от выгодного для казны умножения питейных домов. Пример Анны и Елисаветы извиняет ли Екатерину? Богатства Государственные принадлежат ли тому, кто имеет единственно лице красивое? Слабость тайная есть только слабость; явная - порок, ибо соблазняет других. Самое достоинство Государя терпит, когда он нарушает Устав благонравия; как люди ни развратны, но внутренне не могут уважать развратных. Требуется ли доказательств, что искреннее почтение к добродетелям Монарха утверждает власть его? Горестно, но должно признаться, что, хваля усердно Екатерину за превосходные качества души, невольно воспоминаем ее слабости и краснеем за человечество. Заметим еще, что правосудие не цвело в сие время; вельможа, чувствуя несправедливость свою в тяжбе с Дворянином, переносил дело в Кабинет; там засыпало оно и не пробуждалось. В самых Государственных учреждениях Екатерины видим более блеска, нежели основательности: избиралось не лучшее по состоянию вещей, но красивейшее по формам. Таково было новое учреждение Губерний, изящное на бумаге, но худо примененное к обстоятельствам России. Солон говорил: "Мои законы несовершенные, но лучшие для Афинян". Екатерина хотела умозрительного совершенства в законах, не думая о легчайшем, полезнейшем действии оных; дала нам суды, не образовав судей; дала правила без средств исполнения. Многие вредные следствия Петровой системы также яснее открылись при сей Государыне: чужеземцы овладели у нас воспитанием; Двор забыл язык Русский; от излишних успехов Европейской роскоши, дворянство одолжало; дела бесчестные, внушаемые корыстолюбием для удовлетворения прихотям, стали обыкновенное; сыновья Бояр наших рассыпались по чужим землям тратить деньги и время для приобретения Французской или Английской наружности. У нас были Академии, высшие училища, народные школы, умные Министры, приятные светские люди, герои, прекрасное войско, знаменитый флот и Великая Монархиня: не было хорошего воспитания, твердых правил и нравственности в гражданской жизни. Любимец Вельможи, рожденный бедным, не стыдился жить пышно. Вельможа не стыдился быть развратным. Торговали правдою и чинами. Екатерина - Великий Муж в главных Собраниях Государственных - являлась женщиною в подробностях Монаршей деятельности, дремала на розах, была обманываема, или себя обманывала; не видала, или не хотела видеть многих злоупотреблений, считая их, может быть, неизбежными и довольствуясь общим, успешным, славным течением ее Царствования.

По крайней мере, сравнивая все известные нам времена России, едва ли не всякой из нас скажет, что время Екатерины было счастливейшее для гражданина Российского; едва ли не всякой из нас пожелал бы жить тогда, а не в иное время.

Следствия кончины ее заградили уста строгим судиям сей Великой Монархини, ибо особенно в последние годы ее жизни, действительно, слабейшие в правилах и исполнении, мы более осуждали, нежели хвалили Екатерину, от привычки к добру уже не чувствуя всей цены оного и тем сильнее чувствуя противное; доброе казалось нам естественным, необходимым следствием порядка вещей, а не личной Екатерининой мудрости, худое же - ее собственною виною.

Павел восшел на Престол в то благоприятное для Самодержавия время, когда ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства; но что сделали Якобинцы в отношении к Республикам, то Павел сделал в отношении к Самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных, претерпенных им неудовольствий, он хотел быть Иоанном IV; но Россияне уже имели Екатерину II, знали, что Государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низвергает народ с степени гражданственности в хаос частного естественного права. Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность Отечества: к неизъяснимому изумлению Россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким Уставам, кроме своей прихоти; считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг; отнял стыд у казни, у награды - прелесть; унизил чины и ленты расточительностию в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды Государственной мудрости, ненавидя в них дело своей матери; умертвил в полках наших благородный дух воинский, воспитанный Екатериною, и заменил его духом капральства. Героев, приученных к победам, учил маршировать; отвратил Дворян от вринской службы; презирая душу, уважал шляпы и воротники; имея, как человек, природную склонность к благотворению, питался желчию зла; ежедневно вымышлял способы устрашать людей и сам всех более страшился; думал соорудить себе неприступный Дворец и соорудил гробницу! Заметим черту, любопытную для наблюдателя: в сие Царствование ужаса, по мнению иноземцев, Россияне боялись даже и мыслить: нет, говорили, и смело; умолкали единственно от скуки частого повторения, верили друг другу и не обманывались. Какой-то дух искреннего братства господствовал в столицах; общее бедствие сближало сердца, и великодушное остервенение против злоупотреблений власти заглушало голос личной осторожности. Вот действия Екатеринина человеколюбивого царствования: оно не могло быть истреблено в 4 года Павлова и доказывало, что мы были достойны иметь Правительство мудрое, законное, основанное на справедливости.

Россияне смотрели на сего Монарха как на грозный метеор, считая минуты и с нетерпением ожидая последней; она пришла, и весть о том в целом Государстве была вестию искупления; в домах, на улицах люди плакали от радости, обнимая друг друга, как в день светлого Воскресения. Кто был несчастливее Павла? Слезы горести лились только в недрах его Августейшего семейства; тужили еще некоторые, им облагодетельствованные, но какие люди! Их сожаление не менее всеобщей радости долженствовало оскорбить душу Павлову, если она по разлучении с телом озаренная наконец, светом истины, могла воззреть на землю и на Россию! К чести благоразумнейших Россиян не умолчим об их суждении. Сведав дело, они жалели, что зло вредного царствования пресечено способом вредным. Заговоры суть бедствия, колеблют основу Государств и служат опасным примером для будущности. Если некоторые Вельможи, Генералы, телохранители присвоят себе власть тайно губить Монархов или сменять их, что будет Самодержавие? Игралищем Олигархии, и должно скоро обратиться в безначалие, которое ужаснее самого злейшего властителя, подвергая опасности всех граждан, а тиран казнит только некоторых. Мудрость веков и благо народное утвердили сие правило для Монархий, что закон должен располагать троном, а Бог, один Бог, жизнию Царей. Кто верит Провидению, да видит в злом Самодержце бич гнева Небесного! Снесем его, как бурю, землетрясение, язву, - феномены страшные, но редкие, ибо мы в течение 9 веков имели только двух тиранов; ибо тиранство предполагает необыкновенное ослепление ума в Государе, коего действительное счастие неразлучно с народным, с правосудием и с любовию к добру. Заговоры да устрашают народ для спокойствия Государей! Да устрашают и Государей для спокойствия народов. Две причины способствуют заговорам: общая ненависть или общее неуважение к Властителю. Бирон и Павел были жертвою ненависти, Правительница Анна и Петр III - жертвою неуважения. Миних, Лесток и другие не дерзнули бы на дело, противное совести, чести и всем уставам Государственным, если бы сверженные ими властители пользовались уважением и любовию Россиян.

Не сомневаясь в добродетели Александра, судили единственно заговорщиков, подвигнутых местию и страхом личных опасностей; винили особенно тех, которые сами были орудием Павловых жестокостей и предметом его благодеяний. Сии люди уже большею частию скрылись от глаз наших в мраке могилы или неизвестности: едва ли кто-нибудь из них имел утешение Брута или Кассия пред смертию или в уединении. Россияне одобрили юного Монарха, который не хотел быть окружен ими и с величайшею надеждою устремили взор на внука Екатерины, давшего обет властвовать по ее сердцу.

Доселе говорил я о царствованиях минувших: буду говорить о настоящем, с моею совестию и с Государем, по лучшему своему уразумению. Какое имею право? Любовь к Отечеству и Монарху, некоторые, может быть, данные мне Богом способности, некоторые знания, приобретенные мною в летописях мира и в беседах с мужами великими, то есть в их творениях. Чего хочу? С добрым намерением испытать великодушие Александра и сказать, что мне кажется справедливым и что некогда скажет История.

Два мнения тогда были господствующими в умах: одни хотели, чтоб Александр к вечной славе своей взял меры для обуздания неограниченного самовластия, столь бедственного при его родителе, другие, сомневаясь в надежном успехе такого предприятия, хотели единственно, чтобы он восстановил разрушенную систему Екатеринина Царствования, столь счастливую и мудрую в сравнении с системою Павла. В самом деле, можно ли и какими способами ограничить самовластие в России, не ослабив спасительной Царской власти? Умы легкие не затрудняются ответом и говорят: "Можно; надобно только поставить закон еще выше Государя". Но кому дадим право блюсти неприкосновенность этого закона? Сенату ли? Совету ли? Кто будут члены их? Выбираемые Государем или Государством? В первом случае они угодники Царя, во втором - захотят спорить с ним о власти; вижу Аристократию, а не Монархию. Далее: что сделают Сенаторы, когда Монарх нарушит устав? Представят о том его Величеству? А если он десять раз посмеется над ними, объявят ли его преступником? Возмутят ли народ? Всякое доброе Русское сердце содрагается от сей ужасной мысли. Две власти Государственные в одной Державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга; а право без власти есть ничто. Самодержавие основало и воскресило Россию; с переменою Государственного Устава ее, она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных, из коих всякая имеет свои особенные гражданския пользы. Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей махине производить единство действия? Если бы Александр, вдохновенный великодушною ненавистию к злоупотреблениям самодержавия, взял перо для предписания себе иных законов, кроме Божиих и совести, то истинный добродетельный гражданин Российский дерзнул бы остановить его руку и сказать: "Государь! ты преступаешь границы своей власти: наученная долговременными бедствиями, Россия пред Святым Олтарем вручила

Самодержавие Твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание Твоей власти, иной не имеешь; можешь все, но не можешь законно ограничить ее!.." Но вообразим, что Александр предписал бы Монаршей власти какой-нибудь Устав, основанный на правилах общей пользы и скрепил бы оный святостию клятвы. Сия клятва без иных способов, которые все или невозможны, или опасны для России, будет ли уздою для преемников Александровых? Нет, оставим мудрствования ученические и скажем, что наш Государь имеет только один верный способ обуздать своих наследников в злоупотреблениях власти: да царствует добродетельно! Да приучит подданных ко благу! Тогда родятся обычаи спасительные; правила, мысли народные, которые лучше всех бренных форм удержат будущих Государей в пределах законной власти. Чем? Страхом возбудить всеобщую ненависть в случае противной системы царствования. Тиран может иногда безопасно господствовать после тирана, но после Государя мудрого - никогда! "Сладкое отвращает нас от горького", сказали послы Владимировы, изведав веры Европейские.

Все Россияне были согласны в добром мнении о качествах юного Монарха: он царствует 10 лет, и никто не переменит о том своих мыслей; скажу еще более, все согласны, что едва ли кто-нибудь из Государей превосходил Александра в любви, в ревности к общему благу; едва ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и столь умел быть человеком на троне, как он! Но здесь имею нужду в твердости духа, чтобы сказать истину. Россия наполнена недовольными: жалуются в Палатах и в хижинах; не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры. Удивительный Государственный феномен! Обыкновенно бывает, что преемник Монарха жестокого легко снискивает всеобщее одобрение, смягчая правила власти. Успокоенные кротостию Александра, безвинно не страшась ни Тайной Канцелярии, ни Сибири и свободно наслаждаясь всеми позволенными в гражданских обществах удовольствиями, каким образом изъясним сие горестное расположение умов? Несчастными обстоятельствами Европы и важными, как думаю, ошибками Правительства, ибо, к сожалению, можно с добрым намерением ошибаться в средствах добра. Увидим...

Начнем со внешней политики, которая имела столь важное действие на внутренность Государства. Ужасная французская революция была погребена, но оставила сына, сходного с нею в главных чертах лица. Так называемая республика обратилась в Монархию, движимую гением властолюбия и побед. Умная Англия, испытав невыгоду мира, старалась снова поднять всю Европу на Францию, и делала свое дело. Вена тосковала о Нидерландах и Ломбардии: война представляла ей великие опасности и великие надежды. Берлин хитрил, довольствуясь учтивостями: мир был для него законом благоразумия. Россия ничего не утратила и могла ничего не бояться, то есть находилась в самом счастливейшем положении. Австрия, все еще сильная, как величественная твердыня, стояла между ею и Франциею, а Пруссия служила нам уздою для Австрии. Основанием Российской политики долженствовало быть желание всеобщего мира, ибо война могла изменить состояние Европы; успехи Франции и Австрии могли иметь для нас равно опасные следствия, усилив ту или другую. Властолюбие Наполеона теснило Италию и Германию; первая, как отдаленнейшая, менее касалась до особенных польз России; вторая долженствовала сохранять свою независимость, чтоб удалить от нас влияние Франции. Император Александр более всех имел право на уважение Наполеона: слава Героя Италийского еще гремела в Европе и не затмилась стыдом Германа и Корсакова. Англия, Австрия были в глазах Консула естественными врагами Франции; Россия казалась только великодушною посредницею Европы и, неотступно ходатайствуя за Германию, могла напомнить ему Требию и Нови, в случае, если бы он не изъявил надлежащего внимания к нашим требованиям. Министр, знаменитый в хитростях дипломатической науки, представлял Россию в Париже; избрание такого человека свидетельствовало, сколь Александр чувствовал важность сего места и даже могло быть приятно для самолюбия Консулова. К общему изумлению, мы увидели, что Граф Марков пишет свое имя под новым разделом Германских южных областей в угодность, в честь Франции и к ее сильнейшему влиянию на землю Немецкую; но еще с большим изумлением мы сведали, что сей Министр, в важном случае оказав излишнюю снисходительность к видам Наполеона, вручает грозные записки Талейрану о каком-то Женевском бродяге, взятом под стражу во Франции; делает разные неудовольствия Консулу в безделицах и, принужденный выехать из Парижа, получает голубую ленту. Можно было угадать следствия; но отчего такая перемена в системе? Узнали опасное властолюбие Наполеона? А дотоле не знали его?.. Здесь приходит мне на мысль тогдашний разговор одного молодого любимца Государева и старого Министра. Первый, имея еще более самолюбия, нежели остроумия, и весьма не сильный в Государственной науке, решительно объявил при мне, что Россия должна воевать для занятия умов праздных и для сохранения ратного духа в наших армиях; вторый с тонкою улыбкою давал чувствовать, что он способствовал Графу Маркову получить голубую ленту в досаду Консулу. Молодой любимец веселился мыслию схватить ее в поле с славным Бонапарте; а старый Министр торжествовал, представляя себе бессильную ярость Наполеона. Несчастные! Одним словом, история Маркова посольства, столь несогласного в правилах, была первою нашею политическою ошибкою.

Никогда не забуду своих горестных предчувствий, когда я, страдая в тяжкой болезни, услышал о походе нашего войска... Россия привела в движение все силы свои, чтоб помогать Англии и Вене, то есть служить им орудием в их злобе на Францию без всякой особенной для себя выгоды. Еще Наполеон в тогдашних обстоятельствах не вредил прямо нашей безопасности, огражденной Австриею, Пруссиею, числом и славою нашего воинства. Какие замыслы имели мы в случае успеха? Возвратить Австрии великия утраты ее? Освободить Голландию, Швейцарию? Признаем возможность, но только вследствие десяти решительных побед и совершенного изнурения Французских сил: что оказалось бы в новом порядке вещей? Величие, первенство Австрии, которая из благодарности указала бы России вторую степень, и то до времени, пока не смирила бы Пруссии, а там объявила бы нас Державою Азиатскою, как Бонапарте. Вот счастливая сторона - несчастная уже известна!.. Политика нашего Кабинета удивляла своею смелостию: одну руку подняв на Францию, другою грозили мы Пруссии, требуя от нея содействия! Не хотели терять времени в предварительных сношениях, - хотели одним махом все решить. Спрашиваю, что сделала бы Россия, если бы Берлинское Министерство ответствовало Князю Долгорукову: "Молодой человек! Вы желаете свергнуть Деспота Бонапарте, а сами, еще не свергнув его, предписывали законы политики Держав независимых!.. Иди своим путем: мы готовы утвердить мечем свою независимость". Бенигсен, Граф Толстой ударили бы тогда на Пруссию? Прекрасное начало; оно стоило бы конца! Но Князь Долгоруков летел с приятнейшим ответом: правда, нас обманули, или мы сами обманули себя.

Все сделалось наилучшим образом для нашей истинной пользы. Мак в несколько дней лишился Армии; Кутузов вместо Австрийских знамен увидел пред собою Наполеоновы, но с честию, славою, победою отступил к Ольмюцу. Два сильные воинства стояли готовые к бою. Осторожный, благоразумный Наполеон сказал своему: "Теперь Европа узнает, кому принадлежит имя храбрейших: вам, или Россиянам", - и предложил нам средства мира. Никогда политика Российская не бывала в счастливейших обстоятельствах, никогда не имела столь мало причин сомневаться в выборе. Наполеон завоевал Вену, но Карл приближался, и 80 000 Россиян ждали повеления обнажить меч. Пруссия готовилась соединиться с нами. Одно слово могло прекратить войну славнейшим для нас образом: изгнанник Франц по милости Александра возвратился бы в Вену, уступив Наполеону, может быть, только Венецию; независимая Германия оградилась бы Рейном; наш Монарх приобрел бы имя благодетеля, почти восстановителя Австрии и Спасителя Немецкой Империи. Победа долженствовала быть, по крайней мере, сомнительною: что мы выигрывали с нею? Едва ли не одну славу, которую имели бы и в мире. Что могло быть следствием неудачи? Стыд, бегство, голод, совершенное истребление нашего войска, падение Австрии, порабощение Германии и т.д. Судьбы Божие неисповедимы: мы захотели битвы! - Вот вторая политическая ошибка (молчу о воинских)!

Третья, и самая важнейшая следствиями, есть мир Тильзитский, ибо она имела непосредственное влияние на внутреннее состояние Государства. Не говорю о жалкой истории полуминистра Убри, не порицаю ни заключенного им трактата (который был плодом Аустерлица), ни Министров, давших совет Государю отвергнуть сей лаконический договор. Не осуждаю и последней войны с Французами - тут мы долженствовали вступиться за безопасность собственных владений, к коим стремился Наполеон, волнуя Польшу. Знаю только, что мы в течение зимы должны были или прислать новых 100 тысяч к Бенигсену, или вступать в мирные переговоры, коих успех не был вероятен. Пултуск и Прейсиш-Эйлау ободрили Россиян, изумив Французов... Мы дождались Фридланда. Но здесь-то следовало показать отважность, которая в некоторых случаях бывает глубокомысленным благоразумием: таков был сей. Надлежало забыть Европу, проигранную нами в Аустерлице и Фридланде, надлежало думать единственно о России, чтобы сохранить ее внутреннее благосостояние, то; есть не принимать мира, кроме честного, без всякого обязательства расторгнуть выгодные для нас торговые связи с Англиею и воевать со Швециею, в противность святейшим Уставам человечества и народным. Без стыда могли бы мы отказаться от Европы, но без стыда не могли служить в ней орудием Наполеоновым, обещав избавить Европу от его насилий. Умолчим ли о втором необходимом для нашей безопасности условии, от коего мы долженствовали бы отступить, разве претерпев новое бедствие на правом берегу Немана, условии, чтобы не быть Польше ни под каким видом, ни под каким именем? Безопасность собственная есть вышний закон в политике: лучше было согласиться, чтоб Наполеон взял Шлезию, самый Берлин, нежели признать Варшавское Герцогство.

Таким образом, великие наши усилия, имев следствием Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над Европою и сделали нас чрез Варшаву соседами Наполеона. Сего мало: убыточная война Шведская и разрыв с Англиею произвели неумеренное умножение ассигнаций, дороговизну и всеобщие жалобы внутри Государства. Мы завоевали Финляндию: пусть Монитер славит сие приобретение! Знаем, чего оно нам стоило, кроме людей и денег. Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и нравственное могущество; жертвуя честию, справедливостию, вредим последнему. Мы взяли Финляндию, заслужив ненависть Шведов, укоризну всех народов, и я не знаю, что было горестнее для великодушия Александра - быть побежденным от Французов или принужденным следовать их хищной системе.

Пожертвовав союзу Наполеона нравственным достоинством великой Империи, можем ли надеяться на искренность его дружбы? Обманем ли Наполеона? Сила вещей неодолима. Он знает, что мы внутренне ненавидим его, ибо его боимся; он видел усердие наше в последней войне Австрийской, более нежели сомнительное. Сия двоякость была необходимым следствием того положения, в которое мы поставили себя Тильзитским миром, и не есть новая ошибка. Легко ли исполняется обещание услуживать врагу естественному и придавать ему силы! Думаю, что мы, взяв Финляндию, не посовестились бы завоевать Галицию, если бы предвидели верный успех Наполеонов. Но Карл мог еще победить; к тому же, и самым усердным исполнением обязанности союзников мы не заслужили бы искреннего доброжелательства Наполеонова: он дал бы нам поболее, но не дал бы средств утвердить нашу независимость. Скажем ли, что Александру надлежало бы пристать к Австрийцам; Австрийцы не пристали к нам, когда Бонапарте в изнурении удалялся от Прейсиш-Эйлау и когда их стотысячная Армия могла бы доконать его. Политика не злопамятна, без сомнения, но 30 или 40 тысяч Россиян могли бы также не подоспеть к решительной битве, как Эрц-Герцог Иоанн к Ваграмской; Ульм, Аустерлиц находились в свежей памяти. Что бы вышло? Еще хуже: Бонапарте, увидев нашу отважность, взял бы скорейшие, действительнейшие меры для обуздания оной. На сей раз лучше, что он считает нас только робкими, тайными врагами, только не допускает мириться с Турками, только из-под руки стращает Швециею и Польшею. Что будет далее, известно Богу, но людям известны сделанные нами политические ошибки; но люди говорят, для чего Граф Марков сердил Бонапарте в Париже? Для чего мы легкомысленно войною навели отдаленныя тучи на Россию? Для чего не заключили мира прежде Аустерлиц? Глас народа - глас Божий. Никто не уверит Россиян, чтобы Советники Трона в делах внешней политики следовали правилам истинной, мудрой любви к Отечеству и к доброму Государю. Сии несчастные, видя беду, думали единственно о лользе своего личного самолюбия: всякий из них оправдывался, чтобы винить Монарха.