Поезд освобожденных шел… 

И вот  случилось…  случилось в пути  страшное,  явился  как бы знак  предостерегающий,  знамение  показанное  Судьбой,  тревожный сигнал  в пути: «блюдите,  како  опасно ходите!»  

Бесснежны,  голы были  сибирские  просторы.  Кажется,  28 марта,  а может быть и  первого  апреля  была Пасха.  Весенняя  тишина  стояла в тайге,  шумели ручьи.  Вечерами  пустынные  огоньки костерков  давали  приют  подтягивавшимся  к городам  освободившимся  с революцией  каторжанам уголовным.  Бритоголовые,  серые,  поглядывали они  на  призывающие  к свободе  плакаты  поезда-ревуна,  выделывали  что нужно  на остановках.  

Иные из них подсаживались и в  поезд,  рассказывая  про горевую  свою  судьбу и «зловредность  проклятого  самодержавного  режима»,  ни за что,  ни про что  высосавшего  из них  «трудовую  пот-кровь». Их  принимали  братски. Они «отходили» на людях, с красными  бантами  на груди , с их лиц  сползала  сероватая  нелюдимость-тайна,  и удивительные истории  подвигов и страданий  иногда  развертывались  перед сочувствующими  им слушателями.   Почти каждый из  «пострадавших»  мог  с недомолвками  намекнуть,  что  и он принимал  участие  в «великом  деле  освобождения». Здесь  были  и пострадавшие  за «народную правду»,  проломившие череп  или выпроставшие «чрево»  у старшины-живоглота.  Были потерявшие  заработок  по проискам  разных «лакеев самодержавия», по капризу  господ  вынужденные пойти  в услужение  «к генералу  Кукушкину», и почти  все  убийцы  были  убийцами  «из  души», «из правды», и почти  у каждого  жертвами были   буржуи-толстопузые,  исправники,  становые,  урядники, сыщики и городовые. 

Они  соскакивали  иногда перед  большой станцией,  руководствуясь  только одним им  ведомыми  географическими признаками,  урочищами,  товарищескими  связями,  и планами.  На место  одних  подсаживались  другие,  в смешном одеянии,  в шляпах и  папахах,  в кофтах и даже бурках.  Много их было по откосам,  еще больше,  конечно, в тайге.  И все  они были  теперь  свободны. 

Наступил  вечер  Великой Субботы,  солнечной  Субботы,  вдруг потемневшей,  захмурившейся ночи. Вдруг  повалило снегом,  и белая,  зимняя  Сибирь  уже белела за  окнами.  В салон-вагоне  и по вагонам-столовкам  освобожденные,  немного затихшие  почему-то,  разговлялись.  Пасхи из творога и  куличи  в розанах из  бумаги,  в красных цветах  рождающейся  весны-Пасхи, красные  яйца горками,  без радостного  «Христос Воскресе»,  и бегущая  в загустившейся  за окнами  ночи  белая,  зимняя Сибирь, − все  вызывало непреодолимую тоску по чем-то,  уже утраченном. Это чувство  передалось и матерым  революционерам. Помню,  один  из них,  принимая из  рук  печальной  сестры-санитарки  крашеное  яичко,  спросил ее: 

− Почему вы такая  грустная? 

Она  пожала плечами,  дернулась. 

− Почему?.. У нас уже больше   н е   б у д е т  Светлого  Дня… 

− У нас  теперь  все дни  будут  с в е т л ы е! − лихо ответил  матерой  революционер. 

− Как  вы наивны и близоруки!  − выкрикнула  сестра. − Или  лжете сами себе.  Ч т о   вы делаете с народом?!  Вы его  убиваете! 

Он только  пожал  плечами. А она со слезами, с  болью  начала говорить, говорить  кричать истерично. 

Была уже глубокая ночь. Густая  метель  крутилась  за окнами. Сугробы  уже наметало  в лиственницах,  на  рельсах,  у верстовых  сторожек.  Черная собаченка  прыгала  по рыхлому снегу,  увязая по уши. Я стоял  в коридоре вагона.  Кто-то,  рядом  со мной,  чавкал. Кто  такой? Это был  вышедший подышать  из купе  представитель  рабочих  Иваново-Вознесенска.  Он стоял у окна,  угрюмо  смотрел  на снег,  тяжко  сопел  и обгладывал  куриную ножку. Пахло крепкой мадерой. 

− Да-а-с… − сказал  он  в мою сторону. − Вот и  Пасха-с!  С праздничком  вас… 

Тут не  было  никого больше. Главное: не было  слушателей. И я многое  высказал  ему − с глазу  на глаз.  Он все молчал. Потом,  вытянувшись так,  что хрустнули  все суставы,  сказал,  зевая: 

− Так-то  оно  все так… и право,  полегшее  надо!.. 

Но он все же не стал  «полегшее». 

А когда  он ушел  в  купе,  появился возле меня  «матерой»  и долго, молча смотрел, как  бежала  зима за окнами.          

− Конечно, вас не убедила сестра? 

Он ответил задумчиво: 

− Да,  правда...  что-то не совсем ладное… 

Утро  встретило нас зимой,  пышной зимой под сибирским небом,  белесым, туманным. Метель затихла,  снег таял,  валился  с лапистых лиственниц.  Выглядывало  на миг солнце.  Поезд подходил к станции.

− Какая?.. 

− «Зима»! 

− «Зима»?!  Нет, серьезно?... 

Действительно  это была станция «Зима».  Обычная сибирского типа,  станция,  кажется  деревянная,  длинная,  с поленницами дров  швырковых,  с  мужиками в треухах и лохматых шапках,  в валенках, в тулупах.  Вдруг  быстрые-быстрые  шаги, и в дверь вагона кричит  побледневшее лицо  черноватенького  герольда,  возвещавшего  обычно публичные  выступления:  

− Вы слышали,  что случилось сегодня ночью?!  Каторжане  целую семью вырезали у станции… 

Да, случилось.  В эту метельную ночь,  первую революционно-пасхальную ночь Сибири,  на станции  «Зима», мало кому известной,  освобожденные  революцией  каторжане зверски зарезали  семью из семи человек,  семью машиниста товарного  поезда: молодую жену,  мальчика  и двух девочек,  свояченицу-подростка,  шурина-прапорщика  и заночевавшего  неизвестного никому солдата.  Русскую трудовую  семью  русского трудового человека.  

Зарезали освобожденные каторжане,  двое  болтавшихся  с вечера «матерых»,  двое волков из тайги,  на  человечьих ногах,  с человечьими лицами, пропавших в метельной ночи. 

И пошло  из вагона в вагон: 

− Слышали? Какой ужас!..  

− Вы слышали?!  Вырезали семью… 

Слышали все  и никому в голову не пришло,  что  на великой станции человечества,  их же руками  совершается  величайшее из убийств,  еще неведомое истории, − убийство  целой страны,  убийство  многомиллионного  народа − растление его духа. 

Прошел  «поезд  свободы»,  не заметив  красного  флага,  тревожного знака,  поставленного в пути  Судьбой:  «Блюдите,  како опасно ходите!»   

Пошел и пошел….