Разрушив  верхнюю  смычку  сложного  здания  государства, свора  социалистов  всех  мастей,  безвольно  направляемая  изъянами их программ,  невежеством  и неопытностью и скрытыми  указаниями крайней  клики,  пошла  раскидывать  и разметывать  все,  до самого  основания,  то наступая дерзко,  то пугливо отскакивая,  чего-то  еще стыдясь,  что-то  еще проглядывая,  чего-то  опасаясь,  что грозным  предупреждением  вставало  даже  перед  опьяненными  легкостью  свершений  и возможностей − очень  не емкими  мозгами.  Раскидала,  порою  пробуя  что-то  строить, не веря друг другу  в правительстве,  подозревая  измену  принципам,  родине,  заданиями партии.  То  отваживаясь  на крутые меры,  до смертной казни включительно,  столь  противной  любвеобильному  сердцу  социалиста,  то вдруг  ощериваясь  на последний  призывной вздох,  на последний  взгляд погибающей  родины:  Корнилова  затравили  и обезвредили.           

Это  постыдная  травля  Корнилова,  выдвинутого  Россией стихийного  из ее  недр,  казака-рыцаря,  которому  Россия  будущая  воздвигнет  великий  памятник  горя и гордости народной; эта  трусливая  суетливость  всех  перед дерзкой  кучкой,  которой  из трусости  развязали  руки; этот  постыдный  отказ  от власти,  так легко  и доверчиво  давшейся  и так  малодушно  брошенной, − все это  закончилось,  наконец  позором: власть  взяли,  подняли  власть  упавшую − власть  над отравленной  и горячечной  Россией,  которую  уже  ничто  не мешало  насиловать,  кто как  хочет. 

Но в спазмах  предсмертных,  давимая врагом  извне,  терзаемая  внутри,  травимая  миллионами  сбитых  и одураченных, и опьяненных  возможностями  сынов  своих,  Россия  даже  в такую  пору величайшего из  отчаяний смогла  еще  выделить  из себя здоровую кровь,  перед  которой  оказался  бессильным гной  безумнейшей  из  безумных  революций,  революции  ненациональной, революции  «углубленной»  безответственными  пришельцами. Эта здоровая кровь −  великое  б е л о е  движение,  порыв  десятков  тысяч  российской  молодежи,  студентов  и офицеров  и лучших детей  народа,  казаков  и солдат русских,  почуявших вдруг нутром,  что дело идет всерьез,  не о  классах,  не о мужиках и барах,  не о материальных  благах,  а о том,  чего не взвесишь и не измеришь,  чего не купишь,  чего не найдешь нигде.  Дело идет о  родине-России,  той колыбели общей,  из которой  все вышли  голыми  и в недра которой  сойдут одинаково  голыми все[ii]. Дело идет  о высшем благе,  о чести имени  русского, о величии,  о существе и ценности всего  русского, − прошлого,  настоящего и будущего, − о том,  часто даже неуловимом,  что может быть  высказано  только  глубоким  вздохом  скорби и радости,  или вдохновенным  стихом поэта. О том,  что не  наполнить  словами,  но что  сольешь в одно слово − Россия. 

Была борьба,  были победы,  удачи и неудачи,  геройские  подвиги и зверства,  порожденные  зверством  т е х,  что еще недавно кричали  яро:  долой смертную  казнь! Чистые  ряды  умиравших  за родину  героев и толпы  появившихся  в тылу  шакалов,  агитаторов и тупиц.  Ряды  святой,  самоотверженной  молодежи,  лучшей крови России,  погибающей  в неравных   боях, изнурявшейся  от несчастных  ран и голода,  и безудержные  тылы уже  отравленных ядом  очертиголовства, произволом начальников и  пропагандой. Порывы светлых вождей − Корнилова, Алексеева,  Деникина,  последние напряжения Врангеля,  пытавшегося  удержать распад, − и явная  слабость власти, неумение  отрешиться  от домогательств  былого  класса владетелей,  во время  крикнуть слово, народу нужное, − слово,  которое должно  было  претвориться  в дело  по совести. Предательства  со стороны социалистов-партийников,  в страшные  для армии  дни рывших  подкопы  под нарождающуюся  власть России,  закончившиеся  выдачей на смерть  другой гордости и отваги  русской − Верховного  Правителя  Колчака − и ему  поставит  Россия  памятник  героя  и гордости − и эта  великая  и святая  борьба  за родину,  борьба против  великого  разложения  души и  тела России, кончилась выходом  на чужбину. Оставленная  союзниками  белая армия,  тень и душа России,  ушла из  нее,  и живет,  и бьется, и ждет. И держит  Россию в сердце. 

А Россия… Она прошла  все испытания,  еще  невиданные  ни одним  народом. Преданная,  обманутая,  забитая,  она все еще бьется в муках.  Еще проделывают над ней  опыт прививки   коммунизма-социализма,  еще  пластают  и раздирают тело.  И равнодушно  поглядывают на нее  народы.  Иные  приглядывают куски,  иные довольствуются  дешевкой соков  ее. Но Россия  еще живет,  живет  какой-то  особой  посмертной жизнью. Кучка  прививщиков,  увеличившая свои  ряды  за счет  очертиголовства  и уголовников,  проделала  со статридцатимиллионным народом  все, что  приходило ей в голову,  чтобы заставить его  жить не так,  как он хочет,  но он все  же живет − своей,  недренной  жизнью,  для многих  − какой-то  странной,  посмертной жизнью.  Но Россия  живет − в могиле.  И придет время  − воскреснет.  Миллионы  сынов  ее убиты казнями по подвалам,  миллионы лучших детей ее. Побито,  потерзано  по подвалам  лучшее,  жившее  сердцем родины.  Миллионы  хозяйств  крестьянских стерты  с лица земли. Десятки миллионов  трудившихся на земле погибли  голодной смертью.  И гибнут, гибнут.  А Россия еще живет,  посмертною живет  жизнью.  Разбита и  убита промышленность,  побиты,  бежали  ее хозяева,  и новый,  Разбойничий, вид  торговли,  и разбойным  народам неведомый  Нэп  дуется  гнойниками,  все заражая  собой,  захватывая  своей гангреной  и самих  делателей «новой жизни».  Гной течет и течет,  буровит  и разлагает кровь русскую,  и Великие Инквизиторы Человечества  пытаются  разложить  и духовный оплот  народа − православную Церковь.  Расстреляв  на Руси  и в подвалах тысячи  священнослужителей  и вождей  церковных,  они пытаются  самую  Церковь сгноить  и этим  окончательно отравить  душу  России. 

И все  же − жива  Россия,  потусторонней,  посмертной  жизнью. В мучениях  жива,  пронесших ее заветы.  В сердцах  и душах жива,  жива в тайниках  народного сердца. 

1924     г.