Когда мы съ Машей сошли послѣ ужина съ балкона, насъ охватила сразу такая тьма, что казалось, мы не найдемъ дороги къ флигелю. Было уже поздно, въ усадьбѣ спали; вблизи деревня тоже дремала, и только березы на канавѣ ровно шумѣли — тихимъ, безпредѣльнымъ шумомъ.

Около флигеля пришлось лѣзть за спичками; вспыхнуло, освѣтилось Машино лицо, и вся ея фигурка, такъ давно любимая, маленькая и усталая.

«Помнишь этотъ флигель? Тутъ мы спали, когда были ребятами, и все онъ такъ же вотъ стоитъ».

Да, конечно, я помню. И эту Машу, что тогда была дѣвочкой, а теперь у ней самой дѣвочка — тоже помню.

«Я не хочу еще спать. Только Танечку пойду гляну, а потомъ выйду къ тебѣ и пройдемся. Ничего, что темная такая ночь?»

Маша ушла, а я дожидаюсь ее. Она права; надо намъ пройтись, поговорить, побыть вдвоемъ; ужъ три года не видались, много за это время воды ушло. А съ ней мы старые друзья: жили вмѣстѣ дѣтьми, вмѣстѣ дрались и ревѣли, потомъ учились вмѣстѣ, и когда приходилось разставаться, все же чувствовалъ, что откуда-то издали идетъ на твою жизнь ласковый вѣтерокъ — любви и дружбы.

«Спитъ моя сердешная, только волосенки растрепались. Слава Богу, не хвораетъ давно, эта такая вѣдь мука».

Я беру Машу подъ руку. Ничего, что темно, пройдемъ до большой дороги, вотъ у меня палка съ набалдашникомъ, я буду рыцаремъ этой маленькой женщины.

Мы идемъ по усадьбѣ; направо людскiя — бѣлѣютъ стѣны, ночникъ свѣтится въ окошкѣ — отдыхаютъ отъ дня работы рабочiе люди; молочная, гдѣ вечерами гудитъ сепараторъ, и скотный дворъ; все давно знакомое, давно привычное; и одинаково все стелетъ безбрежная ночь.

Здѣсь когда то мы встрѣчали Костю. Онъ тогда былъ студентомъ, сидѣлъ въ тюрьмѣ за безпорядки и мы съ красными флагами бѣжали по этому полю отъ молочной. Какъ тогда чувствовалось! «Маша, помнишь, къ горлу подступали слезы, кажется — вотъ ѣдетъ герой, и мы тоже герои, бѣжимъ по этому клеверу какъ-то необычайно, сердце рвется къ великому. Хороша молодость!»

Маша молчитъ.

«Хороша, но была. Знаешь, братъ, все это было. А время себѣ идетъ… и ничего не остается отъ нашихъ съ тобой слезъ, и чувствъ… благородствъ».

Мы попираемъ ногами ту же дорогу, гдѣ не разъ выходилъ такъ же поздно въ великiй храмъ полей къ ночи; молча идешь тогда, ни о чемъ не думая, лишь касаясь того непонятнаго и темнаго, что стоитъ передъ тобой въ молчанiи; и въ усталой душѣ что-то родимо приникаетъ къ нему, какъ къ вѣчной праматери. А сейчасъ ночь почти жаркая, теплая-теплая: это iюль, и вдали стали крестцы ржей, а вотъ тутъ, рядомъ, копны клевера; сладкiй и томный духъ идетъ отъ нихъ.

«Что же, Маша, это правда; какъ тамъ ни верти, какъ себя ни обманывай и ни выдумывай, — мы старѣемъ; ничего не подѣлаешь: такъ, перевалило за какой-то бугорокъ дороги чуть замѣтный, и дорожка книзу: книзу, книзу, и ничѣмъ ты ее не воротишь».

«А про что же я и говорю? Помнишь, жили мы, когда учились? Развѣ такiе были! Господи, какъ это все было давно! Катались на каткѣ — съ гимназистами, гимназистками… Я была влюблена. Помнишь, былъ такой велосипедистъ отчаянный въ гимназiи? А ты въ актрису влюбился и даже не былъ знакомъ».

Мы смѣемся, и въ нашемъ смѣхѣ есть что-то трогающее насъ самихъ и сжимающее сердце: никогда, никогда не увидѣть ужъ и не полюбить этого курносаго гимназиста-сердцеѣда, и самый этотъ городъ сталъ другимъ, въ немъ живутъ другiе люди и другiе актеры и актрисы играютъ; а той уже нѣтъ, или если есть, такъ теперь покажется она обыкновенной, скучной барыней.

«А я, братъ, кромѣ того, просто очень устала въ жизни… очень, очень…» Маша смолкаетъ, и въ ея голосѣ я чувствую щемленiе горла — точно вотъ-вотъ брызнутъ у ней изъ глазъ слезы. «Я за послѣднее время столько намучилась, столько наплакалась — кажется, домъ можно выстроить на этихъ огорченiяхъ».

Да, это такъ и было, разумѣется; хотя мы и не видались, но когда любишь, трудно не угадать: и давно я угадывалъ, какъ сестрѣ туго.

«Братъ, ничего, что я ною, можетъ, это тебя разстраиваетъ?» Но тутъ же Маша видитъ, что это неправда; что настолько близки и любовны наши сердца, что ея боль тоже и моя, и она продолжаетъ. Много разсказываетъ она мнѣ о своей жизни этого времени, о провинцiи, городѣ, гдѣ работаетъ. О крахѣ своего сердца, одиночествѣ и беззащитности; о пропажѣ личной жизни: «знаешь, все, что есть лучшаго въ существованiи для такой, какъ я  — ну, хоть женщины, все это сзади; а и есть оно по правдѣ говоря одно: любовь. Мнѣ ея ужъ не знать; никогда мнѣ не жить и не любитъ, кого еще любила, — а вотъ, буду только работать, работать на дѣвочку да прошлое вспоминать».

Эти ея слова осаждаются въ сердцѣ тяжелымъ туманомъ. Развѣ это она? И такъ ли, такъ ли должно было все это сложиться?

Тяжко, больно и сѣро.

Мы доходимъ, наконецъ, до дороги. Не хочется итти назадъ, лучше бы посидѣть, послушать эту ночь вдвоемъ, попередумать свои думы: горькiя и старыя. На крестцѣ овса мы расположились довольно удобно: я верхомъ, Маша въ сторонѣ, протянувшись во весь ростъ.

«Вотъ ты мнѣ и скажи: такъ, родились мы съ тобой, жили сестрой и братомъ и любили другъ друга и люди мы ничего себѣ: а, однако — главнымъ образомъ страдаемъ… и умремъ, надъ нами все будетъ такая же ночь, да могила еще сверху. Какъ ты думаешь, къ чему все это? Такъ себѣ, зря или не зря?»

Ахъ, сестра, сестра, — она мнѣ попадаетъ въ самое больное мѣсто: да, къ чему все это? И ея печаль, и скорбная жизнь, данная ей, и смерть, и наша безпомощность?

Она смотритъ на меня и ждетъ. Я вѣдь долженъ сказать что-нибудь. Но молчу, сижу — какiя слова я могу сказать?

«Какъ, и ты не знаешь? Слушай, братъ, неужели и ты живешь такъ же, тоже и ты въ потемкахъ… и ничего, ничего?..»

Голосъ Маши срывается и трепещетъ, вдругъ вся она приникаетъ ко мнѣ въ дрожи и беззащитности, и сквозь острыя слезы бормочетъ: «братъ, братъ, неужели же ничего? неужели и ты?» Я молчу, цѣлую ея лобъ, и ѣдкiя слезы стоятъ въ моемъ сердцѣ: слезы упадка и гибели.

_______

Такъ мы сидимъ, придавленные и тихiе, какъ два полевыхъ сурка, прикорнувъ другъ къ другу; и пологъ ночи надъ нами какъ прежде густъ, безмѣренъ; вся наша усадьба, дорога, совсѣмъ сгинули въ немъ. И пока мы раздумываемъ, поле по своему живетъ, въ немъ стоятъ его звуки, Богъ знаетъ откуда взявшiеся — и тихонько иной разъ налетаетъ на насъ вѣтеръ; то полынный, то — далекiй и тонкiй, ржами. Вотъ шуршитъ что-то на межѣ все быстрѣй, быстрѣй: чей-то ровный, сильный скокъ. Въ пятидесяти шагахъ

// 114

отъ насъ остановился; тихо, непрiятно. Мы тоже не двигаемся, глаза стараются прорѣзать тьму, бьется сердце, и точно что-то пустое, напряженное появилось между имъ и нами. И кто онъ? Что ему надо? Волкъ, собака? Неизвѣстно — снова прыжекъ и снова тотъ же ровный, прямой галопъ. И черезъ двѣ минуты такъ же непонятно и безслѣдно исчезъ этотъ странный путникъ, какъ и появился.

«Пойдемъ, говоритъ Маша: темно…» Я опираюсь на палку, мы шагаемъ. «Что это было, какъ ты думаешь?» «Собака бездомная, вѣрно». Маша молчитъ. И хотя мы навѣрное знаемъ, что была или собака, или лиса, волкъ, и ничего въ этомъ нѣтъ особеннаго — все же тяжкая тѣнь легла на сердцѣ, и не хочется думать, говорить. Вотъ мы подойдемъ къ усадьбѣ, и тотъ же мракъ будетъ окутывать ее, какъ и насъ; старится все въ ней, ветшаетъ, дряхлѣетъ; въ такую ночь вѣрно сама смерть тихо разгуливаетъ по нашимъ службамъ и старымъ «личардамъ», и около тети Агнiи она гуляетъ и вся тянется дать ей свою чашу: темную чашу гибели.

«Братъ, скоро свѣтаетъ?» Вынимаю часы, освѣщаю папироской. Да, ужъ теперь скоро. Но пока еще на небѣ грузно и хмуро, березы поютъ свою тьму, и въ усадьбѣ лаютъ собаки: не воръ ли? Или та, приблудная?

Мы ускоряемъ шаги.

_______

Совсѣмъ уже около дома сталъ крапать дождичекъ. Какъ-то затихло все, чуть посвѣтлѣло, помутнѣло предразсвѣтнымъ туманомъ, и когда мы подошли къ флигелю, на березахъ висѣли свѣтлыя капельки, а дождикъ уже пересталъ. Снова, и по другому теперь, тянуло рожью — влажнымъ и нѣжнымъ запахомъ, и стало такъ слабо и звонко въ воздухѣ, что кажется, скажи «а», и кто-то, какъ живой, отзовется изъ-за рѣчки за усадьбой: «а-а»… — точно протянетъ свирѣль.

Спать еще не хочется; пускай сестра ушла во флигель, и передъ глазами послѣднiй разъ мелькнуло похолодалое лицо, блѣдное въ полусумракѣ утра, съ потемнѣвшими губами — можно еще посидѣть на скамеечкѣ у ея окна. Старый Полканъ, огромный, похожiй на побурѣвшаго медвѣдя, подошелъ и сѣлъ рядомъ: мы сидимъ съ нимъ, какъ два нахохленныхъ ночныхъ сторожа, передъ этимъ флигелемъ, усадьбой, утромъ. Стало-быть, всѣ мы погибнемъ. И онъ, и я, и сестра Маша, и старая тетя Агнiя — въ этотъ тихiй утреннiй часъ это кажется яснымъ особой, прозрачно-спокойной ясностью. Да будетъ. Намъ дано жить въ тоскѣ и скорби, но дано и быть твердыми — съ честью и мужествомъ пронести свой духъ сквозь эту юдоль, неугасимымъ пламенемъ — и съ спокойной печалью умереть; отойти въ вѣчную обитель ясности. Это непреложно, и это даетъ сердцу миръ и твердость. И тишина теперь, не есть ли она отображенiе той вѣчной тишины, что ждетъ насъ?

Боже, Боже, пусть будетъ всегда такъ въ нашемъ усталомъ сердцѣ.

______

«Мнѣ не спится все, да и душно тутъ». Окно остается открытымъ. Въ немъ бѣлѣетъ слабый контуръ сестры. «Знаешь, братъ, я никакъ заснуть не могла. Господи, я смотрѣла на дѣвочку на свою и такую я къ ней любовь чувствовала… слушай, милый, не тоскуй — это ничего, что намъ плохо, право это ничего… я не знаю, я не умѣю говорить, но когда раскроется такъ сердце… знаешь, я вдругъ такую любовь къ ней и жалость почувствовала — ну, пусть, пусть мы умремъ всѣ, но мы такъ любили, такъ любили»…

Можетъ быть, сестра и заплачетъ сейчасъ, но ужъ не тѣми слезами, и я чувствую это тоже прояснѣвшей душой — вдругъ изъ дѣтской слабенькiй пискъ. И черезъ минуту Маша снова выходитъ — съ Танечкой. «Гулька ты моя, бѣленькая моя Гулька, что пищишь? Гулечка ты моя». — Она цѣлуетъ дѣтку въ лобикъ, въ щечку, а этотъ маленькiй человѣкъ понимаетъ, тянется къ ней лапками, «обымаетъ» за шею, и вокругъ Маши вновь сiяетъ тихое дуновенiе; въ немъ разбрелись маленькiя морщины и уходитъ человѣческое, чтобы дать мѣсто божьему, — а Танюша снова улыбается, и теперь сразу виденъ божескiй трепетъ обѣихъ: старшей, что мучилась и любила, спотыкалась впотьмахъ, и лучится сейчасъ новымъ свѣтомъ, и младшей — обѣтованiя неясной и вѣчной жизни, что вотъ-вотъ зарѣетъ въ зарождающемся утрѣ.

«Ахъ, братъ, если бъ ты зналъ, что это за чувство…» Она не договариваетъ. Да, конечно, такъ. Я ничего не отвѣчаю; но долго смотримъ мы другъ на друга и читаемъ другъ въ другѣ нѣчто; а потомъ она свѣшиваетъ изъ окна бѣлую руку, и я цѣлую ее въ ладонь — благоговѣйно, будто прикладываюсь къ золотой ризѣ. Она встаетъ, закрываетъ окно, и еще мгновенiе вижу я сквозь стекло ея облегченный, какъ бы просвѣтлѣвшiй и одухотворенный образъ. Снова все тихо. Начинаетъ свѣтать. Роса задымилась по травѣ. Полканъ задремалъ. Отойдя къ открытому скату усадьбы, я негромко кричу «а-у-у!» И съ той стороны кто-то тоже негромко, протяжно-таинственно отвѣчаетъ: «а-у-у!»