Леонид Евсеевич Ещин (1897—1930) — русский поэт, журналист.

Старший сын журналиста и политического деятеля Евсея Марковича Ещина. По окончании нижегородской гимназии поступил на историко-филологический факультет Московского университета. В 1915 г. оставил университет и поступил в Александровское военное училище.

После Октябрьской революции вошёл в состав тайной офицерской организации, руководимой полковником А. Перхуровым. Летом 1918 г. выехал в Ярославль, где принял участие в антибольшевистском восстании. Покинул Ярославль за 4 дня до подавления восстания в составе отряда из 50 человек во главе с Перхуровым, высланного за подкреплением; с ним добрался до Казани, где поступил на службу в Народную армию.

С 1919 г. служил адъютантом командира Ижевской стрелковой дивизии полковника В. Молчанова. Участвовал в Великом Сибирском Ледяном походе, с войсками Молчанова дошёл до Приморья. Попав в 1921 г. во Владивосток, сотрудничал с местной печатью, выпустил книгу «Стихи таёжного похода».

В 1922 г., после захвата большевиками Владивостока, был переправлен на японском судне в Корею, где около года провёл в беженских лагерях. С 1923 г. жил в Харбине. Изредка публиковался в местной прессе. По свидетельствам современников, умер от крайней нищеты и злоупотребления алкоголем; существует также неподтверждённая версия о самоубийстве поэта.

О Ещине оставили воспоминания Ю. Крузенштерн-Петерец, А. Несмелов, также он фигурирует в рассказах Несмелова «Удачный заголовок», «Чудесный подарок», «Голубое одеяло». Крайне искажённый портрет Ещина под именем Евсеев дан в романе Н. Ильиной «Возвращение». В архиве матери Ильиной, Е. Д. Воейковой, сохранились стихи Ещина (в том числе посвящённые ей), опубликованные посмертно.

Таёжный поход

Чугунным шагом шел февраль.

И где-то между льдами ныла

Моя всегдашняя печаль –

Она шла рядом и застыла.

И пешим идучи по льду

Упорно-гулкого Байкала,

Я знал, что если не дойду,

То горя, в общем, будет мало.

Меня потом произведут,

Быть может, орден даже будет,

Но лошади мне не дадут,

Чтоб выбраться, родные люди.

Трубач потом протрубит сбор,

И наспех перед всей колонной,

В рассвете напрягая взор,

Прочтут приказ угрюмо, сонно.

И если стынущий мороз

Не будет для оркестра сильным, –

То марш тогда «Принцесса Грёз»

Ударит в воздухе пустынном.

А я останусь замерзать

На голом льду, нагой перине,

И не узнает моя мать,

Что на Байкале сын застынет.

Тогда я всё-таки дошёл

И, не молясь, напился водки,

Потом слезами орошал

Свои таёжные обмотки.

Я это вспомнил потому,

Что и теперь я, пьяный, воя,

Иду в июне, как по льду,

Один или вдвоём с тоскою.

Я думал так: есть города,

Где бродит жизнь июньским зноем,

Но, видно, надо навсегда

Расстаться мне с моим покоем.

В бою, в походах, в городах,

Где улиц светы ярче лампы,

Где в буйном воздухе, в стенах

Звучат напевы «Сильвы», «Цампы»,

Я одиночество своё

Никак, наверно, не забуду,

И если в Царствие Твоё

Войду – и там печальным буду!

Год в походе (Двадцатый год)

Двадцатый год со счётов сброшен,

Ушёл изломанный в века...

С трудом был нами он изношен:

Ведь ноша крови не легка.

Угрюмый год в тайге был зачат.

Его январь – промёрзший Кан,

И на Байкальском льду истрачен

Февраль под знаком партизан.

А дальше март под злобный ропот,

Шипевший сталью, что ни бой.

Кто сосчитает в сопках тропы,

Где трупы павших под Читой?

Тот март теряется в апреле,

Как Шилка прячется в Амур.

Лучи весны не нас согрели,

Апрель для нас был чёрств и хмур...

Мешая отдыхи с походом,

Мы бремя лета волокли,

Без хлеба шли по хлебным всходам,

Вбивая в пажить каблуки.

Потом бессолнечную осень

Безумных пьянств прошила нить...

О, почему никто не спросит,

Что мы хотели спиртом смыть?

Ведь мы залить тоску пытались,

Тоску по дому и родным,

И тягу в солнечные дали,

Которых скрыл огонь и дым.

В боях прошёл октябрь-предатель,

Ноябрь был кровью обагрён,

И путь в степи по трупам братьев

Был перерезан декабрём.

За этот год пропала вера,

Что будет красочной заря.

Стоим мы мертвенны и серы

У новой грани января.

Зарево

Как язвой, заревом запад застлан,

А небо стало угрюмо сизым;

Занозой месяц заткнулся снизу

Напротив места, где солнце гасло.

Пейзаж пронизан угарным дымом.

Горят деревни, с морозом споря;

Ведь край суровый, залитый горем,

Забыт стал ныне Отцом и Сыном.

Согреть мороза пожар не может;

Зима, как раньше, люта и грозна,

Замёрзнет много из нас бесслёзно

В тайге сегодня, в окопе лёжа.

От стужи ёжась в пади у прясла,

Смотрю, как заревом запад застлан.

Ижевцы отходят

Из рати братий с Урала мало 

В Сибири шири плелось устало. 

Отсталых в поле враги ловили; 

В погоне кони все в мыле были. 

В метелей мели зудел мороз. 

Мы шли и пели о море роз, 

В бураны раны вдвойне горели, 

И с кровью в горле мы шли и пели. 

Мы этой кровью добудем счастье; 

Велите все вы, кто будет властью, 

В победе меди унять немножко 

И вспомнить пенье под звук гармошки. 

Под бабьи визги в обозе с горя 

Ижевцы пели: «Да как на взмо-о-рье…» 

Декабрь 1919 года

Из цикла "Таёжный поход"

Скрипя ползли обозы-черви. 

Одеты грязно и пестро, 

Мы шли тогда из дебрей в дебри 

И руки грели у костров. 

Тела людей и коней павших 

Нам окаймляли путь в горах. 

Мы шли, дорог не разузнавши, 

И стыли ноги в стременах. 

Тянулись дни бесцельной пыткой 

Для тех, кто мог сидеть в седле, 

И путь по трупам незарытым 

Хлестал по нервам, словно плеть. 

Глазам в бреду бессонной муки 

Упорно виделись в лесу 

Между ветвями чьи-то руки, 

В крови прибитые к кресту.

Январь 1920 года

Про Москву

В этой фанзе так душно и жарко.

А в дверях бесконечны моря,

Где развесилась пламенно ярко

Пеленавшая запад заря.

Из уюта я вижу, как юно

От заката к нам волны бегут.

Паутинятся контуры шхуны

И певучий её рангоут.

Вот закат, истлевая, увянет, –

Он от жара давно изнемог, –

И из опийной трубки потянет

Сладковатый и сизый дымок.

Этот кан и ханшинные чарки

Поплывут – расплываясь – вдали,

Там, где ткут вековечные Парки

Незатейливо судьбы мои.

«Ля-иль-лях» – муэдзин напевает

Над простором киргизских песков,

Попираемых вечером в мае

Эскадронами наших подков.

И опять, и опять это небо,

Как миража дразнящего страж.

Тянет красным в Москву и в победу

И к Кремлю, что давно уж не наш.

А когда, извиваясь на трубке,

Новый опийный ком зашипит,

Как в стекле представляется хрупком

Бесконечного города вид.

Там закат не багрян, а янтарен,

Если в пыль претворилася грязь

И от тысячи трубных испарин

От Ходынки до неба взвилась.

Как сейчас. Я стою на балконе

И молюсь, замирая, тебе,

Пресвятой и пречистой иконе,

Лика Божьего граду – Москве.

Ты – внизу. Я в кварталах Арбата

Наверху, посреди балюстрад.

А шафранные пятна заката

Заливают лучами Арбат.

А поверх, расплываяся медью,

Будто в ризах старинных икон,

Вечной благостью радостно вея,

Золотистый ко всенощной звон…