***

        Откуда могло возникнуть странное мнение, что социализм и коммунизм занимается освобождением рабочих и крестьян? Что общего между коммунизмом и рабочими? Откуда явилась мысль, что социализм есть единственный ответ на «рабочий   вопрос»?

        Европейские рабочие все еще не могут догадаться, что социализм есть вполне правильный ответ, но на совсем иной вопрос, мало для них приятный — на вопросы как властвовать над рабочими? Платон, творец коммунизма, именно так понимал «рабочий вопрос»: как сделать, чтобы правители-философы и стражи властвовали над ремесленниками и земледельцами? С тех пор ничего не изменилось в постановке вопроса.

        Нам скажут: но неужели можно игнорировать тот факт, что социалисты и коммунисты заботятся о рабочих, о их жизни, о их здоровье, о количестве их труда, даже порою (если они не марксисты) искренно любят рабочих? Можно ли забыть Жореса, покоящегося в Пантеоне? Это несомненно, и даже необходимо: наездник любит лошадь, на которой он выигрывает призы, и погонщик любит своего осла; осел может ему доверить свою судьбу: он не даст ему умереть с голода, будет даже лечить и давать отдых; одно, в чем нельзя быть никогда уверенным: он может продать своего осла.

        Платон требовал коммунистической власти над рабочими и крестьянами во имя идеи; иной «партиец» тоже вообразит, что нужно властвовать над ними во имя идеи и даже видные теоретики партии иногда к этому склонялись. Но истинный философ марксизма не может допустить такого платонического идеализма: в материалистическом миросозерцании нет места идеям и ничего не делается во имя идеи — все делается во имя интереса и материальной выгоды, все есть надстройка над экономическим фундаментом. Интерес и материальная выгода властвования над рабочими и крестьянами — очевидны. Таково материалистическое объяснение существования коммунистической партии.

        Но, может быть, интерес и выгода властвующих совпадают с интересом и выгодою подвластных? Может быть интерес партии совпадает с интересом и выгодами рабочих и крестьян? Так что последним выгодно вручить власть «компартии»? Это означало бы, что ослу выгодно вручить власть погонщика; его собственное благо требует полного повиновения: тогда он будет сыт и цел. Замечательно, что таким именно путем Аристотель доказывал целесообразность рабства — путем совпадения интересов: существуют рабы по природе, их подчинение выгодно им самим. Это рассуждение будет убедительным для рабочих и крестьян только в том случае, если они признают себя рабами по природе или ослами. Pyccкиe рабочие и крестьяне давно почерпнули эту мудрость из пережитого трагического опыта. Удастся ли ее как-нибудь   и   когда-нибудь   передать западной   Европе?   Но   неужели   никакие pa6очиe, кроме русских,   не   догадались о том, что социализм вообще не имеет ничего   общего   с   рабочим   вопросом и нужен  только  тем,   кто  никогда  не был рабочим и никогда не собирается им стать? Taкиe paбочиe есть! Кое-кто до этого додумался, и прежде всего Председатель   Американской   Федерации   Труда, глава   и   истинный   представитель   американского  рабочего  движения  —  Самуэль Гомперс.     Он   является  несомненным представителем   американского  рабочего движения,   самого   сильного   в   смысле организации   и   самого   пролетарского   по своему составу. Оно состоит из действительных рабочих и опирается на демократически организованные      профессиональные  союзы  и  сам  Гомперс  был настоящим рабочим.   И   вот   все   это движение вовсе не связано с социалистической идеологией и даже по своему духу является резко    антисоциалистическим. Громадный интерес в этом отношении представляет посмертная    автобиография Гомперса,  только   что   появившаяся  (он умер  в  1925  г.).   Гомперс  убежден, что     профессиональное рабочее движение совершенно  не нуждается  ни  в  каком социализме, т. к.    социализм совсем не разрешает  рабочего   вопроса  и   вообще никакого   социального  вопроса не  разрешает: «с экономической точки зрения вы ошибаетесь (также, он обращается к социалистам), с социальной точки зрения вы неправы, с промышленной точки зрения вы невозможны».  Этот    действительный представитель      общественного       мнения американских рабочих, «король четвертого   сословия»,   наложивший   свое   «veto» на все проекты признания большевиков, тот, согласия которого президент Вильсон    спрашивал   перед   объявлением войны — он один высказал то, что для банальных социалистических писаний кажется      ошеломляющим      парадоксом: что Советская система является действительным  выражением  социализма.  Вот над этим стоит задуматься: глава американских   рабочих   отказался   признать коммунизм,  т.   к.   он  преступно  нарушает права и интересы рабочих. Нужно еще иметь в виду, что Америка есть страна, в которой лучше всего живется рабочим, тогда как нигде рабочим не живется так плохо, как в единственном социалистическом государстве миpa.

***

        Но и во Франции, постоянно носившейся с социализмом, был мыслитель, уже давно высказавший то положение, что социализм совершенно не нужен рабочим и совершенно не решает рабочего вопроса и социального вопроса. Этим мыслителем был Прудон, к голосу которого начинает все более и более прислушиваться французский синдикализм; быть может он будет наконец услышан и широкими кругами французских рабочих. Сила Прудона в том, что он принял в свое сердце и выразил своим разумом все ценное, благоразумное и правомерное, что есть в стремлениях рабочих к освобождению и к борьбе с эксплуатацией. Будучи глубочайшим противником капитализма, он однако пророчески предвидел и предсказал, что социализм и коммунизм будут еще гораздо худшим всеобщим угнетением. Рабочий вопрос здесь решается так: все население обращается в пролетариат*),  управляемый абсолютной властью так называемых «социалистов». Все социалисты на вопрос о том, как реализовать их утопии, отвечают одинаково: необходимо немедленно вручить им, социалистам, всю власть и все богатство страны.**) Таким образом социалистические правители становятся монопольными капиталистами и коммунизм превращается в карикатуру капитализма.***)    Вожди    социализма   необходимо становятся эксплуататорами и угнетателями.*) Вот почему рабочие прежде всего, а затем и все друзья свободы и раскрепощения должны с отвращением отбросить такое решение социального вопроса. Прудон дает им такой завет, в котором выражает свое основное убеждение свое profession de foi и свой критерий: «Quiconquepourorganiserletravailfaitappelaupouvoiretaucapitalamenti, parcequel'organisationdutravaildoitêtreledécheanceducapitaletdupouvoir».**)

        Прудон так современен, так свеж и так нов, по сравнению с рутиной социализма именно потому, что утверждает антикапитализм и антиэтотизм; его пафос есть пафос свободы, права и справедливости, и коммунизм он отвергает, как абсолютное нарушение свободы, как худший вид монопольного капитализма и государственного абсолютизма. Принцип коммунизма, говорит Прудон, есть диктатура: диктатура индустрии, диктатура торговли, диктатура мысли, диктатура социальной жизни и частной жизни, диктатура — везде. Такова его догма, в согласии с Платоном, Робеспьером, Наполеоном и Луи Бланом. Коммунизм неизбежно приходит к абсолютизму. И тщетно указание на то, что это абсолютизм «переходный»: «La transition est éternelle!»***)

        Прудон был самоучкой в философии и не обладал философским богатством, но все же мы не встречаем у него той «нищеты философии», которую неизменно обнаруживает Маркс и за ним современные  социалисты.  Прудон умеет  видеть сущность и чувствует историческую связь идей. Он понимает напр., что коммунизм есть предельное выявление сущности социализма*), он чувствует, что Платон выразил идею коммуны.

_______________________

         *) «Chacun   est   ouvrier   national,   et travaille au compte de l'Ètat, qui ne paye personne»         Proudhon. Philos. de la misére. Oeuvres     compl.   Paris  1923.   Ed.   Marcel Riviere. Vol. II, p. 284.

         **) Ib. 270, 272.

         ***) «Chaque fois qu'il essaye de se reproduire il se résout en une carricature de la propriété». Ib. 258. Когда Прудон нападает на собственность, он всегда имеет в виду капиталистическую собственность. Для него ясно, что коммунизм есть предельный капитализм: «La communauté c'est la propriété! Ceci ne se comprend plus et pourtant c'est indubitable» (ib. 301). «Il n'y a rien dans l'utopie socialiste qui ne se retrouve dans la routine propiétaire» (ib. 293).

         *) «Inégalité dans le partage des biens... voila ce que veulent ces reformateurs hypocrites, a qui la justice, la raison, la science ne sont rien pourvu qu'ils commandent aux autres et qu'ils jouissent. Ce sont, en tout, des partisans déguisés de la propriété: il commencent par précher le communisme, puis ils confisquent la communauté au profit de leur ventre». ib. 276-277.

         **) Ib. 310.

         ***) Ib. 301. Коммунизм есть полицейская организация индустрии. Ib. 293.

***

        Прошли   долгие   века   индивидуальной тирании и индивидуального преступления и наступил век социальной тирании и социального преступления. Социальное преступление бесконечно страшнее    индивидуального. Один депутат коммунист во французском парламенте, отвечая на обвинения партии в убийстве лиц, присутствовавших  на  избирательном   собрании, сказал: «мы не признаем индивидуального террора, мы признаем только массовый!». Это значит: мы кладем в основу   принцип   социального   преступления. Задача международного  коммунизма организовать социальное преступление «в мировом масштабе». Индивидуальное    преступление   проходит,    забывается;    социальное   преступление   пребывает,   увековечивается памятниками, на нем воздвигается   мнимое     благосостояние   презренных масс, оно не знает раскаяния, ибо легализуется,   возводится  в  закон,   в принцип, в идею. Революционная идеология есть самооправдание и самовосхваление социального преступления; но точно также идеология тиранически-инквизиционная; и каждый революционер — это надо помнить — мгновенно превращается в великого   или   маленького   инквизитора.   От contrat social Руссо до   коммунистического манифеста продолжалась разработка идеологии социального преступления и социальной тирании. Сходство того и другого в том,  что  volonté  générale,  la  commune желала совершать преступления и провозглашала: все позволено во имя коллектива.

        Идеология преступления знает два пути: один — отрицание всяких абсолютных (мистических) запретов, «все позволено» и нет различия между добром и злом; другой путь — оправдание преступления какой-либо  возвышенной и  обыкновенно бесконечно далекой целью. Руссо, Робеспьер и все сентиментально-риторические палачи революции избирали второй путь. Марксистский коммунизм избрал оба. Он поставил проблему сначала так: какое миросозерцание отрицает преступность преступления и дает «все позволено»? И нашел решение: безрелигиозный материализм. Достоевский раскрыл смысл этой диалектики преступления. Безрелигиозный материализм есть то миросозерцание, на котором маркиз де-Сад с изумительной последовательностью строил свое кощунственное обоснование преступления и вражды к Богу. Маркс во всем несамостоятельный эклектик, и здесь имеет за собою солидный авторитет. Де-Сад отлично знал и диалектику «экспроприации экспроприаторов». Он именно утверждал, что все суть грабители и ничтожества, а потому всех можно грабить и уничтожать. Он стоит только на несравненно болee невинной точке зрения индивидуального преступления. Для него преступление и ненависть есть еще Privatsache.

        Напротив, Маркс социализировал, обобществил ненависть. Впрочем, всякая революция обобществляет орудия производства преступления: гильотина не может быть частной собственностью. Этого не допускает принцип социализации преступления.

        Самые великие преступления, совершенные на земле — были социальными преступлениями. Они не были совершены индивидуальными преступниками, корыстолюбцами или безумцами, рисковавшими головою. Достаточно вспомнить отравление Сократа и распятие Христа. Преступления революций тоже были социально организованными и социально оправданными преступлениями и они имели своих теоретиков и свою идеологию. Тот, кто наблюдал сам или созерцал в памяти истории ту низкую жажду преступления, которая неудержимо захватывает революционную чернь и революционных инквизиторов, не может не спросить себя: неужели «гуманно прогрессивные» идеи какого-нибудь Руссо или Маркса сами по себе и непосредственно рождают эту злобу? Или, напротив, все подонки души и подонки человечества жадно схватились за какую-то «идею», чтобы иметь право совершать преступления? «Идея» эта, большей частью, никем ясно не мыслится, и весьма различна в различные века, но одно неизменно и устойчиво: наличность «добровольцев»,  жаждущих  броситься  совершать безнаказанные и оправданные преступления

_________________

         *) «Социализм» и «коммунизм» везде употребляются promiscue. См. напр. ib. 280: «LacommunautéouleSocialisme»...

______

.

        Существуют ли революционеры и великие инквизиторы, которые до конца уговорили себя, что совершаемые ими преступления суть подвиги? Едва ли. Достоевский колебался в ответе на этот вопрос. Но если бы такое самоубеждение было достигнуто, то, конечно, это было бы пределом преступности. Ибо, если Сократ считал пределом глупости дурака, считающего себя мудрецом, то предел низости — это злодей, воображающий   себя   благодетелем   человечества.

        Такого рода благодетели и друзья человечества редко стоят на точке зрения неразличения добра и зла; чаще всего они предпочитают оправдывать зло какой-либо прекрасной и бесконечной далекой  целью: террор, диктатура, тирания «к сожалению необходимы» для грядущего царства свободы, которое, конечно, придет не скоро, очень не скоро. Если официальные и прогрессивные историки французской революции несколько смущенно говорят о  Сентябрьской резне, как «излишней жестокости», которая, однако, дала возможность многого достигнуть в смысле республиканского благосостояния, — то все же они должны признать, что грядущее царство свободы, требуемое теорией прогресса, по-прежнему предстоит в бесконечном удалении и необходимы «к сожалению» новые жертвы, чтобы еще приблизиться к этому светлому царству... и т. д. до бесконечности. Бесконечно далекий идеал обеспечивает бесконечную возможность совершения преступления, любовь к дальнему санкционирует бесконечную ненависть к ближнему.

        Таков революционно — прогрессивный принцип, оправдывающий преступление. На нем покоится теория социальной революции и диктатуры пролетариата, на нем покоится коммунизм и в значительной степени современный социализм. И он в известном моменте логически и исторически совпадает с консервативно-инквизиционным принципом. Тот и другой имеют общую предпосылку в своей политике. Она навеки запечатлена Каиафой:

        «Вы ничего не знаете и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели, чтобы весь народ погиб».

        Вот вечная формула социального оправдания преступления:   весь  народ — это la commune, коллектив. Согласно этой формуле был распят Сын Человеческий и долго еще будут распинаться сыны человеческие.

        Можно бесконечно изменять и ослаблять содержание этой формулы, но она всегда останется формулой преступления; можно сказать: лучше у одного отнять, нежели чтобы другие были лишены... Лучше одного лишить прав и унизить, нежели чтобы другие были лишены прав и унижены... и т. п.*) Однако никогда и ни в каких революциях она не применялась в таком ослабленном виде: бескровных  революций  не  бывает.

        Но формула Каиафы вовсе не есть только революционная формула: Каиафа не был революционером и Сократ был отравлен не революционным, а консервативно-реакционным демократическим большинством. Здесь должно наступить некоторое смятение в головах у тех, кто отождествляет консерватизм с добром и революционность со злом, совершенно также, как и у тех, кто поступает наоборот; то и другое есть особая форма морального идиотизма, распространившегося в XIX веке. Прогрессисты и консерваторы, революционеры и реакционеры могут совпадать в своем отношении к социально-оправданному преступлению. Революционер, захватавший власть, мгновенно становится охранителем и инквизитором. «Великий инквизитор» тождествен с Шигалевым — он есть последнее слово реакционного рабства и последнее слово прогрессивно-коммунистической религии человечества. Пункт тождества того и другого есть абсолютное уничтожение индивидуальной свободы и свободной индивидуальности. Это и есть сущность преступления (человекоубийство), и революционер, напр. Маркс, более чем кто-либо обязан признать свою «диктатуру пролетариата» — преступлением, равно как «деспотическое вторжение  в  право   собственности»  (выражение коммунистического манифеста), другими словами, грабеж и убийство, — ибо принципом всякой оценки является для  него  «царство  свободы».

_________________

        *) Пусть не скажет кто-либо, что неправда этой формулы раскрыта Кантом: действуй так, чтобы человечество, как в твоем лице, так и в лице каждого другого, никогда не было для тебя только средством, а всегда вместе с тем и целью. Эту формулу соблюдал и Робеспьер: человечество всегда было для него целью, даже в лице казнимых!

_________

        Но существует и другое миросозерцание: такое, которое с отвращением отвергает всякое благосостояние, построенное на человекоубийстве, всякое обогащение, построенное на отнятии, всякое освобождение,  построенное на  порабощении.

        Нельзя разрешить себе преступление, хотя бы оно было уничтожением скверной старушонки или мучением ребенка, необходимым для «блага человечества». А если разрешить, то это значит встать на путь Каиафы. Для христианина вопрос этот решен. Но и для не христианина, в сердце которого есть еще закон совести, в душе которого есть еще честь и справедливость — вопрос решается также. Если бы действительно удалось на некоторых «необходимых и неизбежных» преступлениях построить общее благосостояние, обогащение и даже справедливое устроение, то оно было бы особенно мерзким, гнусным и обреченным на вечное проклятие и своею удачею безмерно увеличило бы тяжесть греха и преступления. Есть ли что презреннее преступника, устроившего на плодах преступления тихую, скромную, добродетельную семейную жизнь? А если такая жизнь устраивается не индивидуальным, а социальным преступлением, то ее называют «завоеванием революции»! Только низкая чернь, не знающая никакой чести, может мечтать о честной и мирной жизни добрых граждан, которая будет построена на убийстве Андре Шенье, Лавуазье, короля и королевы и бесчисленных, невинно-казненных жертв.

        Удавшееся преступление, конечно, хуже неудавшегося. Но великая милость Провидения состоит в том, что революции никогда не удаются, также как и тирании: они разрушаются тираниями, также как и тирании разрушаются революциями. И дурная бесконечность этого порочного круга, которую заметил еще Платон, хотя и не знал истинного выхода из  нее, есть дурная бесконечность греха и преступления. Достаточно какой-нибудь революции провозгласить: «хлеб, мир и свобода» (а это провозглашали все революции), — как начинается голод, война и тирания! В этом «Мне отмщение и Аз воздам», в этом великая милость Божия, не дающая человеку успокоиться на преступлении и на плодах его.