ОБЪЯВЛЯЕТСЯ КОНКУРС ИМ. ИВАНА САВИНА

    Мой затерявшийся в бескрайних полях город, такой старомодный, такой пыльный, такой прелестный... Широкие улицы, еле сдерживаемые рядами хрупких домов: прозрачные глаза окон, днем -- серые, с белыми ресницами дрожащих занавесок, вечером -- темно-темно-синие, с яркими зрачками керосиновых ламп. Кривые доски тротуаров: над ними зеленые, мохнатые руки кленов и лип. Старый, сгорбленный собор над обрывом. Жизнь радушная, теплая, как солнце. Солнце, как жизнь...
       А когда я проснулся, -- в окно стучали капли чужого дождя. Чужое море билось в холодную стену скал. Чужое небо мутной сталью висело над чужим городом. Где-то ходили, смеялись непонятным смехом, говорили на незнакомом языке чужие, непонятные люди. И почему-то -- странно скачет наша издерганная мысль! -- вспомнил я эту грустную, такую обыкновенную в наше необычайное время, историю. Историю маленького человека, кровавым сапогом вдавленного в выгоревшую землю моего далекого-далекого, такого пустого теперь и страшного города.
       Павел... Павел Харитонович? Да, его звали -- Павел Харитонович. Много лет служил он в казначействе, исписывал толстые книги цифрами, щелкал на счетах и был счастлив. Невысокого роста, чуть сгорбленный, с лицом таким, какие бывают на старых выцветших фотографиях, он так шел к нашим серым улицам, к пыльной площади у кладбища.
       Бог не дал ему детей, ему и жене его, такой же милой, как и сам Павел Харитонович, и супруги всю силу своей искавшей выхода любви обратили на двух собачек. Собачки эти -- совершенно одинаковые, длинные, рыжие, на кривых лапах, помесь таксы с дворняжкой -- всегда бежали впереди них мелкой размеренной рысцой, благовоспитанно виляя хвостами. Если Павла Харитоновича видели на улице одного, считалось чуть ли не долгом осведомиться о супруге: если оба они шли без собачек -- собачки были больны или наказаны за какую-нибудь шалость. Над этой дружной семьей добродушно подсмеивались, но и любили ее с той почтительной мягкостью, которую таила в себе русская глушь.
       Теперь и ее нет, ничего нет...
       За несколько лет до революции Павел Харитонович начал строить домик на Лисовской улице, где у него был купленный раньше клочок земли. Нанять рабочих он не мог -- где столько денег взять? -- и принялся сам за постройку. "Склеить две комнаты с кухней -- не бог весть какая сложная работа, да и знакомый подрядчик советами помогает", -- говорил он.
       Надо было видеть, с каким любовным усердием, даже нежностью, "супруги с собачками" месили глину, клали кирпичи, белили, суетились, бегали по городу с просьбой "занять, ну -- рублей тридцать до двадцатого, до жалованья... Понимаете, все готово, только полы осталось выкрасить... пожалуйста!".
       Наконец скромный дом был выстроен, скромное новоселье отпраздновано, и с лица Павла Харитоновича сошло выражение неустанных забот и усталости. На воротах зазеленела долгожданная табличка "Дом Павла Харитоновича Ч.", из окон выглянули горшки с геранью и рыжие морды собак.
       Время шло. Дремлющей стаей проплыли годы мира; звоном искрящейся стали прогремела война; пронесся смерч революции. Рушились троны; в муках борьбы рождались новые государства; в пропасть безысходного горя впадали миллионы великого, обманутого народа... А в доме на Лисовской по-прежнему бродила добродушная тишина, цвела герань и смотрели из окон собачки, немного, впрочем, похудевшие.
       -- Смотрите, Павел Харитонович, -- шутили иногда те, что не потеряли еще способности шутить, -- отнимут у вас дом. Ведь вы буржуй, живете на нетрудовой доход. У вас, говорят, даже утки есть...
       Павел Харитонович удивленно поднимал брови.
       -- Никогда этого не может быть. Ведь сам, понимаете, сам, своими руками построил свой дом. На трудовую копейку, собственным трудом заработанную... А вы говорите -- нетрудовой доход. Шутник вы, право...
       Так в простоте сердечной думал маленький человек, потом и недоеданием создавший свое маленькое благополучие.
       Но пришли большие люди. Люди, считавшие себя большими... Люди, не брезгавшие и такой копейкой -- "с миру по копейке -- коммунисту рубль"... В прошлом году Павла Харитоновича "уплотнили" -- вселили в одну из комнат беспокойную, нахальную семью, криками и бранью наполнившую его безмолвный домик. Через месяц эта семья заняла и вторую комнату, вытеснив хозяев в кухню.
       Павел Харитонович смирился, молчаливо перенес это горе. Он ходил по двору еще больше пожелтевший и осунувшийся, утром и вечером убирал сор, выброшенный жильцами из окон, виновато улыбался, когда над ним грубо смеялись его неожиданные квартиранты, и молчал. Только один раз сказал незлобно:
       -- Вот вы рубите дрова в комнатах, портите полы... А мы с женой по ним лазили, сами грунтовали, красили... сколько труда... Если вам не хочется выходить во двор, то вот -- на крылечке можно или в сенях...
       За это у него отняли кухню и милостиво разрешили жить в сарае. Быть может, и до сих пор они, четверо -- два маленьких человека и две маленькие собаки, -- жили бы, тесно прижавшись друг к другу, в маленьком сарае под соломенной крышей, если бы большие люди не вздумали еще раз пошутить над ними, лишить их последней радости -- уток. Павел Харитонович аккуратно собрал под окнами перья -- такой смешной! -- пошел жаловаться кому-то, показывать вещественные доказательства кражи...
       ...Его выгнали со двора совсем, -- сарай нужен был для дров.
       -- Фюйт! -- свистнул ему вслед один из жильцов, -- Жаловаться? Ах ты, лизун буржуйский, крыса казначейская! Тоже домовладелец выискался... "Мой дом, мой дом!"... Какой это, дурак, твой дом? Народный, а не твой... Ну, при, при ко всем чертям, да не оборачивайся, а то еще в морду дам!
       А через два дня на базаре шушукались бабы: "...Вин дистав десь (где-то) ливорверт... убыв одного жильця, раныв трех... та и выбиг, як самасшедший, на вулицю... схватылы его, а вин плаче..."
       ...Павла Харитоновича расстреляли. Жена его сошла с ума. А рыжих собачек кто-то в приступе жестокой жалости убил у родных ворот...