ОБЪЯВЛЯЕТСЯ КОНКУРС ИМ. ИВАНА САВИНА

    Содержание
       
       I. Сливки общества
       II. В деревне
       III. Комячейка
       IV. Сашенька
       V. Дом ребенка
       
       Хорошо было раньше, лет эдак с десяток тому назад: сидишь где-нибудь на пограничной станции (или даже в соседней губернии), пишешь друзьям красивые открытки и, болтая с бочкообразным буфетчиком о делах внутренних и внешних, досыта надышишься российскими сплетнями и слухами -- сладким и приятным дымом отечества...
       А каково теперь? Поняв, что -- бежать... но куда же? -- на время не стоит труда, а вечно бежать невозможно... -- сделал привал на первой попавшейся станции и, вздыхая, оглядываюсь назад. Ни красивых открыток, ни бочкообразного буфетчика, ни отечества. Дела внутренние и внешние ограничены, правда, серьезными, но не общегосударственными вопросами: почему меня в детстве не отдали в сапожники -- зашибал бы я теперь свежую копейку... двадцатого за квартиру... дров нет. А друзья... одних уж нет, а те -- далече... Жизнь, словом, не так чтобы очень уж плохая, но, собственно говоря, черт бы ее побрал совсем! Жестянка, а не жизнь.
       И все же, танцуя под чью-то мерзостную дудку собачий вальс бездомия, иногда отходишь в сторону и в углу, чтоб никто не видел, как четки перебираешь свои такие свежие воспоминания о том, что брошено. Ибо престранная машина человек: тяжким молотом разбейте в нем самые хрупкие части и все нити перережьте острым серпом, а он, с перебоями и хрипом, по инерции, гудит старым, привычным темпом, скрипя расшатанными винтами...
       Это очерки советского быта, прокопченные дымом горящего отечества, были написаны минувшей осенью у окна, где, почти никогда не просыпаясь, тихонько похрапывал добрый и грязный кот Чушка.

    Гельсингфорс, 1923 г.
      

    I. Сливки общества
       -- Он еще спрашивает -- за что! Сказано -- за подозрительную физиономию.
       -- Но позвольте...
       -- Я знаю, что делаю. Товарищ, уведите его.
       
       Товарищ -- нечто вроде смотрителя, полный и безучастный -- привычным жестом распахнул гостеприимные двери Угрозыска Николаевской железной дороги (Лиговка, 10) и крикнул:
       -- Третья камера, принимай!
       
       Приняли меня радушно. В законопаченной -- более подходящего слова не выдумаешь -- вонью комнате зашевелились столы (на них спали); на печке, почти под потолком (там уже проснулись) кто-то лихо заиграл на гребешке, несколько хриплых голосов оглушили приветствиями:
       -- Послушайте, вы не туда попали!
       -- Дунька, ставь самовар, принимай гостя!
       -- Какая тут сволочь по ногам топчется?
       -- Пойди сюда, папаша!
       
       Я вежливо, но решительно отверг предложение безносой девицы, отцом которой я неожиданно оказался, и присел на край нар, устланных грязной ветошью. На ветоши было в поэтическом беспорядке разбросано бесчисленное количество голов, ног и рук, и между ними -- молодой человек в щегольском пальто. Молодой человек гадал: отодвигая в противоположные стороны руки с вытянутыми указательными пальцами, сдвигал их снова, стараясь, закрыв глаза, попасть пальцем в палец.
       
       Я кашлянул.
       -- Гадаете? Скучно, небось?
       -- Нет, с голоду. Насчет жратвы тут совсем даже паршиво. Шрапнель и та вонючая.
       -- А вы за что здесь?
       -- Политический.
       
       С другого конца нар поднялась лысая голова.
       -- Что арапа запускаешь? Нечто это политика, коли человек по карманам лазаит?
       "Политический" открыл правый глаз.
       -- Ай ты, лысый барабан. Дрыхни там себе и вшов считай... А вы из себя кто будете? -- обратился он ко мне.
       -- Я? Как вам сказать... быв... -- чья-то рука, быстро скользнув по лицу, вырвала у меня изо рта папиросу, -- бывший студент; теперь, как и многие, -- пролетающий...
       Левый глаз моего нового друга открылся изумленно.
       -- И вы с таким талантом здесь пропадаете?
       Камера грохнула от смеха всяких тонов и оттенков, до ослиных криков включительно.
       -- У вас тут весело. -- Вздохнул я. -- Кто это ослу подражает?
       Тот, кому я наступил на ноги, промычал:
       -- Ему и подражать нечего. Потому -- осел всамделишный.
       -- А ты -- домушник, по квартерам смертоубийством промышляешь! -- крикнул "осел" и выругался сочно, с большим наслаждением. -- В Лесном семерых придавил? На Миллионной -- пять? А на островах чикал головки топором да и засыпался? Вот стерва... Разговаривает еще. Пропишут тебе еще ленинских пилюль, подожди еще малость!
       
       Мне показалось интересным это новое лекарство.
       -- Что еще за "ленинские" пилюли?
       Парень в щегольском пальто плюнул в затканный паутиной угол. Слюна, прорвав паутину, повисла на гвозде, где когда-то висела икона.
       -- Пилюльки-то? Оченно обыкновенные -- свинцовые.
       
       Сзади кто-то осторожно тронул меня за плечо; я повернул голову и увидел старика в больших дымчатых очках, с лицом ласковым и сконфуженным.
       -- Что вам?
       -- Скажите, вы знаете французский язык?
       -- Предположим.
       -- Как будет по-французски: дайте мне, пожалуйста, папиросу.
       Я не мог не улыбнуться такой просьбе, а "дочь" моя -- безносая девица -- посоветовала по-родственному:
       -- Дай ему, папаша, в морду по-русски!
       -- Нет, отчего же... -- И я начал было уже развязывать свой кулек с провизией и табаком, как вдруг на меня наскочили, воистину с быстротой молнии, несколько оборванцев, сшибли с ног, вырвали кулек и так же быстро растаяли в общей массе.
       -- Ловкие ребята! -- только и сказал я, потирая сильно ушибленное колено.
       Старик помог мне встать.
       -- Не сердитесь на них слишком, молодой человек. Понять их надо -- ведь нас здесь почти не кормят. Ну, у кого здесь родные живут -- туда-сюда еще, передачи носят, да и то половина добрая к чьим-то рукам прилипает. А у кого никого нет, что таким делать? Вот они и обрабатывают таким манером каждого новичка. Как звери... Вчера я видел такую, например, картину: сел на пол мальчишка и давай с грязного пола крошки слизывать. На языке у него больше песку и плевков, чем крошек, а -- ничего, жует, свинья голодная... Фу-ты, Господи! Надоели мне эти экзамены -- каждый день одно и то же.
       
       У окна, заколоченного деревянной решеткой (с четвертого этажа все равно не прыгнешь!), стоял красноармеец в засаленной буденновке и кричал:
       -- Переведите, товарищ, -- РСФСР.
       На что сидевший на печке отвечал нараспев:
       -- Приблизительный перевод: ребята, смотри, -- Федька сопли распустил...
       Более точный: редкий случай феноменального сумасшествия расы...
       -- Правильно. А что такое советская власть?
       -- Советская власть -- лучший повар.
       -- Пять. А кто ее маменька?
       -- Октябрьская проститутка.
       Безносая девица захихикала.
       -- И выдумают, ей-богу! С такими мужчинами сидючи, со стыда треснешь.
       
       -- Однако знаете, очень откровенно... экзамен этот, -- сказал я.
       -- Им рисковать нечем -- люди стеночные. Красноармеец в каком-то бунте замешан, а тот, -- старик показал на печку, -- заметьте, бывший паж, устроил лимонный завод и довольно продолжительное время конкурировал с экспедицией заготовления государственных бумаг. Человек, конечно, с душой вывихнутой, но интересный, шутит все время... Эх, отпустили бы скорей, что ли!
       -- А вы в чем обвиняетесь?
       Старик раздраженно махнул рукой:
       -- В том-то и дело, что ни в чем не обвиняюсь.
       -- Как это?
       -- А очень просто. В доме, где я живу, во втором этаже -- моя квартира в подвале -- обокрали какого-то нэпмана, на Невском ювелирный магазин. Обокрали, ну и шут с ним: не мое. Но так как вор, уходя из квартиры с бриллиантами в кармане, встретился со мной на лестнице -- это было днем -- и я имел несчастье запомнить его физиономию, то и торчу здесь вот уже второй месяц в качестве свидетеля. Каждый день показывают мне разных бродяг и спрашивают: он?.. Даю вам слово, что скоро не выдержу уже и на первого попавшегося скажу: он! Безобразие.
       -- Н-д-да... -- согласился я.
       -- И таких "преступников" здесь много. Мальчишка тот самый, что крошки лизал, -- видел, как какие-то молодцы угнали автомобиль со двора гостиницы "Спартак". Чем не свидетель, спрашивается? А вот... видите, на четвертой от окна наре сидит девочка? В зеленом плюшевом пальто? Недели две тому назад налетчики убили ломом ее мать.
       -- Тоже свидетельница?!
       -- Конечно!
       
       Услышала ли девочка, что мы говорим о ней, или показалось ей скучным смотреть в одну точку, -- она повернула к нам темно-каштановую голову и заплакала.
       Бывший паж застучал ногами в лаковых ботинках по печи и сказал нараспев (почему-то вспомнился мне Игорь Северянин, таким же декадентски-ноющим голосом читавший свои поэзы):
       -- Стоит ли плакать? Глупистика одна. Все равно -- все там будем! И потом... Такие сливки светского, то есть советского, общества и вдруг -- на тебе, заплакала. Плюнь! -- И запел дрожащим фальцетом, аккомпанируя самому себе на гребешке:
       
       На днях я съел свой граммофон,
       Вчера доел я пианино,
       Сегодня слопал телефон
       И даже швейную машину...

    (Русские вести. 1923.11, 13 февраля. No 192, 193)