Племянница моей квартирной хозяйки представила мне его не без гордости:
       -- Особоуполномоченный всеукраинского ревтрибунала Алексей Алексеевич Бобринский, бывший граф.
       Я невнятно прожевал свою фамилию, сказав обычное:
       -- Очень рад.
       Хорош, нечего сказать! Папашу, может быть, сварили в котле с кипящим сахаром -- были такие случаи, -- а сынок по ревтрибуналам путается... А через пять минут особоуполномоченный и бывший граф оказался Сашенькой О., вольноопределяющимся... -ой зенитной батареи крымского периода Добровольческой армии.
       
       -- Но почему же -- бывший граф? Ведь это так контрреволюционно...
       -- Видишь ли... -- сказал Сашенька (принадлежал он к тому сорту людей, с которыми уже после минутного знакомства становишься друзьями и на "ты"). -- Коммунары страшно любят, когда у них служат представители громких фамилий, а если такой титулованный тип -- партийный, для него нет ничего невозможного. Вот я в особо важных случаях и напяливаю на себя графскую или княжескую корону. Для пользы дела, так сказать.
       -- А какой "особо важный" случай у тебя в настоящее время? -- полюбопытствовал я.
       -- Еду в Одессу на ревизию карательных учреждений. Вот мои удостоверения личности, мандат, партийный билет. Без скромности могу сказать, что работа художественная.
       
       Действительно, все было прекрасно -- бумага с водяными знаками, штампы, подписи, фотографическая карточка с сургучной печатью комиссариата юстиции, даже следы грязных пальцев на краях билета -- примета истинного коммуниста.
       
       Болтая о прошлом и теперешнем, до сумерек просидели мы с Сашенькой под сморщенной грушей, и я узнал несложную, но такую маловероятную биографию его последних лет. Пожалуй, я бы не поверил ей, счел бы ее забавной выдумкой, если бы несколькими днями позже мне не пришлось быть свидетелем рискованных проделок этого находчивого и неглупого Хлестакова, этого милого Рокамболя советской марки.
       
       Попав в Симферополе в плен, Сашенька, благодаря, вероятно, своей удивительно добродушной физиономии, как-то выкарабкался из "овечки" (отдел ве-че-ка) и поступил на красный бронепоезд "За власть Советов", с которого и сбежал по приезде в Харьков, предусмотрительно захватив с собой целую кипу незаполненных бланков, скрепленных, однако, подписями и печатью бронепоезда. В Харькове Сашенька сунулся было в университет, но быстро ожегся: там знали о его службе в Белой армии; из дому писали: не вздумай так рано приезжать сюда, тебе надо еще лечиться, а климат у нас суровый, как никогда. Надо было некоторое время провисеть в пространстве, и Сашенька, недолго думая, поехал в Екатеринослав на съезд коммунистической молодежи, а также закупить, кстати, вагон пшеницы для питательного пункта станции Люботиц, на что у него имелось предложение за подписью самого Раковского.
       
       -- Позволь, -- прервал я его, -- а деньги?
       -- Какие деньги?
       -- Ну, за пшеницу... это, значит, миллионы нужны. Где же ты их взял?
       Сашенька удивленно поднял брови.
       -- Деньги? Вот новости еще! А для чего тогда комиссариат финансов существует? У меня ведь эти... боны или купоны... черт их знает, как они там... Закупил что-нибудь и даю такую бумажку: деньги, говорю, получите в любом казначействе или отделении государственного банка. Всех благ! Ну, и тут надо скорее на вокзал и давать стрекача, потому что хотя боны эти самые и настоящие -- знакомая одна целую книжку сперла, -- но подпись на них -- моя, а печать -- комиссариата здравоохранения, только слово "здравоохранение" затерто. Очень просто.
       
       Чуть ли не в каждом городе были у Сашеньки родные, друзья, хорошие знакомые, снабжавшие его в изобилии бланками, образцами подписей, печатями различных ведомств и войсковых частей. Здесь же, в Екатеринославе, продав пшеницу за полцены (не был он коммерсантом), Сашенька поехал на дачу в Славянск, потом -- в Алупку за вином для киевского Губздрава, оттуда -- на Вольшь закупать скот для интендантства армии Буденного. Справедливость требует сказать, что у него никогда не было заранее определенного плана; все делалось у него по наитию свыше, зависело от тех или иных реальных возможностей в виде особенно удачно сформированных документов, причем довольствовался Сашенька малым.
       
       -- Служить в советских учреждениях или в Красной армии я не могу и не хочу принципиально, -- говорил он мне, -- а жить дома или учиться не дают. Что прикажешь делать? Вот я и плаваю в мире сильных ощущений риска игры с чекой. Конечно, я мог бы составить себе порядочный капитал на совдепской неразберихе, но, ей-богу, меня тошнит. Ведь -- жульничество, как-никак. Потому я поставил себе за правило "зарабатывать" только необходимое, не больше. Рад, что и обезоруженный наношу вред красным. Чего же мне еще надо?
       
       На следующий день утром, встреченный весьма почтительно, Сашенька получил в исполкоме железнодорожный пропуск в Одессу, а вечером, почему-то изменив решение, направился в том же костюме (ходил он всегда в английской шинели и "танках") и в тот же исполком с документами на имя какого-то Сергеева ходатайствовать о пропуске в Ростов на предмет организации сборов в пользу больных и раненых красноармейцев.
       
       Я страшно беспокоился за него.
       -- Послушай, это уже не смелость и даже не нахальство, а просто безрассудство.
       -- Ты думаешь? Ничего! Вечером будет только дежурный, который, кажется, меня утром не видел.
       
       Пропуск в Ростов был выдан, но Сашеньку заметили. Знакомая барышня из исполкома срочно сообщила нам, что на вокзале прогуливается некто в черном, жаждущий схватить моего друга со всеми атрибутами его веселой профессии -- фальшивыми бумагами, печатями, разноцветными карандашами и чернилами, красноармейскими, курсантскими и рабфаковскими значками, знаками отличая всех степеней и видов.
       -- Какой он "вумный"! -- захохотал Сашенька и поздней ночью укатил на обывательской подводе в глухое село объявлять... мобилизацию лошадей согласно приказу окружного военного комиссариата от 19 августа за No 9345-а (приказ такой действительно был, и, выдавая Сашеньке мандат, я действовал, таким образом, почти законно).
       
       Через неделю меня посетил высокопоставленный босяк интернационального типа и принес небольшое письмо от "товарища председателя харьковской губернской рабоче-крестьянской инспекции, такого молодого, такого идеалиста", с которым он имел честь познакомиться в поезде.
       
       "Мобилизация не удалась, -- пишет Сашенька, -- только девять лошадей и куль белой муки. Продал в другой губернии. Еду отдохнуть на Волгу. Устал я как-то. Vale {Привет (лат.).}. Саша".
       
       Уже в Петрограде я получил от него еще одно, последнее, письмо, написанное тем же милым, женственным почерком. "Сижу в Москве третьи сутки. Здесь еще противнее, чем у нас, на юге, но я попал сюда по делу -- украинский комиссариат земледелия послал меня за информацией. Думаю переменить службу. Мне обещали место во Внешторге. Удастся ли -- не знаю. Сложно это очень..."
       
       И теперь в стране холодной, неуютной я все время жду его. Каждый раз, узнав о новой торговой делегации, о новом посольстве советского "правительства", думаю: а вдруг Сашенька? Но куда писать ему? Кто знает -- какая баронская корона украшает бесшабашную голову моего веселого друга -- "такого молодого, такого идеалиста"?..
       Сашенька, откликнись!