Меня всегда сильно интриговал этот длинный голубой дом на углу Школьной и Торговой. Было в нем что-то действительно детское, наивное, простодушное, а где именно притаилось оно -- не понять. То ли в аршинной вывеске с кривым серпом и молотом на слишком тонкой ручке, то ли в ряде прозрачных занавесок. Или, может быть, просто -- так? Просто, подходя к этому дому, я почему-то настраивал себя на грустно-сентиментальный лад? Бог его знает...
       
       -- Мне приходилось слышать, что советская власть все-таки что-то сделала на "младенческом фронте", -- сказал я однажды Петьке -- долговязому парню, проходившему курс наук в местной гимназии после того, как он года два уже был обременен семейством, столь же многочисленным, сколь и голодным.
       Петька кивнул головой:
       -- Как это ни странно, но это -- правда; им удалось достигнуть крупных успехов. Хотите, отправимся завтра в дом ребенка? У меня там знакомые.
       -- С большим удовольствием. В серии моих наблюдений не хватает именно этой области -- воспитания грудных ребят.
       -- Там не только грудные, -- сказал Петька, подбрасывая в буржуйку угля, который он с некоторым риском для здоровья еженощно крал на вокзале.
       Спустя несколько дней мы отправились.
       
       Светлые, не совсем грязные комнаты. Картинки этакого веселенького содержания на стенах -- лубочные Психеи с пухлыми Амурами, прилизанная весна, непременный член приличного общества -- "Остров мертвых", зайцы вверх головами. Все -- как в лучших домах.
       
       Диван, большой, широкий, с просиженной насквозь клеенкой. Хорошенькая, слишком хорошенькая девушка в розовой блузке несколько вольного покроя. Петька долго жмет ей руку ("у меня там знакомые"), ржет -- смеяться по-человечески он не умеет, пытается обнять.
       -- И всегда вы так, Петя... А еще образованный! -- кокетничает девушка и говорит мне: -- Они, можно сказать, совсем ненормальные, как что -- сразу целоваться лезут.
       
       Петька берет меня за руку.
       -- Мой лучший друг, хотя насчет баб -- балбес. Сволочь, одним словом.
       Я уже успел привыкнуть к Петькиной ругани, но все же пытаюсь остановить его:
       -- Замолчите! Ведь, все-таки это детский дом...
       
       Петька чешет затылок.
       -- Ага... Конечно, вы правы. Да, кстати, о детях. Вот, Катюша, сей молодой, но многообещающий человек поместил в прошлом году сюда своего годовалого сына и горит любопытством знать, где таковой в настоящее время болтается. Понимаешь, отцовское чувство и так далее. Откровенно говоря, такого папашу надо было бы выдрать по первое число, но я, как друг, должен помочь.
       
       "Отец", т.е. я, стоит у зеркала и стойко сносит поклеп, вспоминая, как звали его легендарного сына.
       
       -- Это можно, -- говорит Катюша, -- я сейчас по книгам справлюсь. Имя и фамилия?
       Петька быстро отвечает:
       -- Константин Шампанский. Такой, знаешь, здоровый, все орал, все орал, подлец.
       
       Девушка роется в толстых книгах, тетрадях, подносит отдельные листы к большим, близоруким глазам, деловито кусает пухлые губы. Мой бедный сын, Константин Шампанский, без вести пропал, и Петька теряет терпение.
       -- Тут, милая, люди свои. Ты в комиссии по ликвидации безграмотности только до буквы "мэ" дошла; дай-ка я поищу. Я его живо, прохвоста, на свежую воду выведу. Давай.
       
       Смущенная Катюша протягивает ему толстую книгу в потрепанном переплете.
       
       -- Авдеенко Степан. Доставлен вторым участком милиции. На левой щеке родимое пятно. Твой? -- спрашивает Петька, читая по алфавиту.
       -- Нет, у меня же этот... Шампанский. У него родинки на животе -- три звездочки.
       -- Аксанова Елена. Блондинистая. Особых примет не обнаружено. Твой?
       -- Это, кажется, девочка...
       -- Это все равно. Байко Григорий. Найден у ворот. Скончался... Отчего это он, а?
       -- В помойку упал, -- говорит Катюша. -- Няньки при нем не было...
       
       Петька нежно хлопает по обнаженному плечу девушки. Та ёжится, гримасничает.
       
       -- Молодец девка. Медали тебе за это не выдали?
       -- Я-то при чем? Говорю -- нянька. Ухажеры к им каждый день шляются.
       -- Ты тоже не зеваешь. Воловников Сидор. Твой?
       -- Нет. У меня Константин.
       -- Тут и Элеонору на Сидора переделают.
       
       Моего "сына" в списках живых и умерших (последних было втрое больше) не оказалось, и девушка, сияя прелестными синими глазами, просит подождать, пока из Женотдела придет заведующая домом -- она, наверное, знает о судьбе моего Костеньки. Соглашаемся. Петька -- совсем ненормальный! -- располагается на диване, как дома: нога на ногу, в зубах -- устрашающего вида трубка; его руки начинают подозрительно скользить по розовой блузке. Катюша смеется.
       
       В соседнюю комнату приоткрыта дверь. По не совсем грязному полу расползлось человек десять детей, бледных, в неимоверно засаленных рубашонках. Один упал со стула и орет во всю ивановскую, что, видимо, мало занимает особу средних лет, художественно накрашенную. Особа смотрит [...] пытается пленить мое сердце очаровательнейшей улыбкой.
       
       -- Много у вас детей?
       Особа начинает грызть ноготь и постукивать ножкой по полу.
       -- Это у нас выясняется по вечерам.
       -- Почему по вечерам?
       -- Система у нас, значит, такая. На день они расходятся по городу, многие удирают, а многие...
       -- Мрут?
       -- Вот так сказал: мрут! Всякие несчастные случаи бывают. За всеми не присмотришь.
       
       У дверей стоит мальчуган в дырявом костюме из рогожи. У него воспаленные, залитые гноем глаза; лицо в какой-то омерзительной сыпи. С невольной брезгливостью глажу русую головку, спрашиваю:
       -- Как тебя зовут, малыш?
       -- Карл.
       -- Ты из колонистов? Немец?
       -- Он подкидыш, -- поясняет особа, -- и мы его записали в честь нашего великого учителя так: Карл Маркс. По-моему, очень остроумно.
       -- Очень. Ты сегодня обедал?
       -- У нас обедов нету, -- шепчет Карл, пугливо оглядываясь назад. Особа поясняет:
       -- По недостатку средств мы даем им только ужин. Да и то только потому даем, что иначе они все разбегутся, дурачье такое. Разве они понимают что-нибудь? Чувствуют добро? Дубины.
       -- Что же ты ел сегодня, Карл?
       -- По добрым тетям походил, а они мне хлебца дали.
       Не дождавшись заведующей, мы уходим. На улице Петька долго и обстоятельно рассказывает о прелестной Катюше. Мне как-то не по себе, тяжело. Завернув за угол, я спрашиваю:
       -- Неужели кто-то серьезно думает, что это -- дом ребенка.
       -- Никто и не думает. Дети -- только ширма. А на самом деле в этом "доме" все, начиная с заведующей и кончая последней нянькой, -- уличная дрянь; в нем процветают спирт и медицинские операции, законом недозволенные. Очень просто. Давно уже... следовало этот дурацкий серп и молот заменить красным фонарем. А в городе этот "дом ребенка" недаром называется "домом от ребенка"...

    (Русские вести. 1923. 3 марта. No 231)