V

Святая ночь опустилась на землю — синяя и скромная, как все предшествующие ночи. Но за этою скромною синевою таилось что-то необычайное. Это чувствовал весь Лебяжий хутор, начиная с отца Георгия и кончая маленьким подпаском Митькой. Как только сгустился вечер, на колокольне замелькали таинственные огоньки и послышались стуки, будто там прибивали что-то. Площадь около церкви золотилась толстым слоем желтого песка. Низенькая церковь смотрела по-весеннему: ее одели со всех сторон зеленые вербы, и вся она была веселенькая, подновленная...

В самую полночь она ярко и весело загорелась, будто вспыхнули сразу ее узкие и длинные оконца, и колокольня запылала, как факел. И торжествуя, залились колокола — часто и радостно, и чудилось, будто вся степь придвинулась к маленькой церкви и стояла здесь, чутко внимая. А кругом церкви длинным и широким кольцом шел золотистый торжествующий крестный ход...

После обедни отец Георгий вышел на амвон и сказал:

— Друзья мои! Я хочу пойти сейчас на могилки и отслужить там панихиду. Кто хочет, пойдемте со мною!

И пошли все. С веселыми лицами пришли на зеленые могилки и стали вразбивку, и тихая грусть прошла тут в душу... Отец Георгий в белых ризах стоял при входе на кладбище и возглашал молитвы о вечном упокоении усопших. А старый дьячок — в ответ ему — пел святые песни о Воскресении. Лежала над могильными холмиками весенняя мгла и неясно мерцали звезды. И было все полно раздумья, весенней грусти, тихого-тихого счастья... Когда окончилась панихида, отец Георгий громко воскликнул:

— Христос воскресе, братья!

И все присутствующие повторили: "Христос воскресе!" Повторила далекая степь: "Христос воскресе!" И колокола, вздымаясь высоко в своем неудержимом радостном стремлении, разбрасывали всюду, как золотистые брызги: "Христос воскресе!.."

В этот день у отца Георгия был необычный праздничный гость: "профессор". Он пришел, по-прежнему словно стесняясь чего-то, с прежним туманным, будто вспоминающим взглядом. Но было на лице его, как робкая улыбка, что-то светлое, праздничное. Он протянул отцу Георгию руку и сказал, улыбаясь:

— Христос воскресе!

Отец Георгий в ответ крепко поцеловал его. Они сели. "Профессор" начал расспрашивать батюшку, кто у него родители, какое учебное заведение он кончил, когда стал священником. В середине разговора вошла матушка — в простом беленьком наряде, вся светлая и праздничная. Она поцеловалась с "профессором" и, увидя его сконфузившееся лицо, сказала весело:

— Сегодня уж такой праздник!

И постепенно исчез куда-то сухой, формальный разговор. Матушка рассказала, как она сегодня христосовалась с хуторянами.

— Подходит старушка, на вид такая добрая-добрая, и говорит: "Христос воскресе!" Поцеловались мы. А с нею внучка — маленькая девочка. И она тоже тянется целоваться. А у меня в руках было яйцо. Поцеловала я девочку и даю ей яичко... А у нее глаза заискрились, а старушка, бедная, заплакала...

Этот рассказ был прост и мил. И "профессор" начал рассказывать, уже не стесняясь, как хорошо было в эти дни в церкви.

— Понимаете, как может одухотворить церковную службу священник! И, конечно, как при других обстоятельствах может умертвить ее! Я давно не был в церкви. И меня, знаете, так приятно поразила эта никогда прежде не замечаемая мною теплота в церкви. Стоишь, а у тебя на душе тепло, тепло! Увидел я это в первую же вашу службу, и потом нарочно приходил погреться к вашему костру... Хороший вы священник, отец Георгий...

— Спасибо вам... Только знаете, какой у нас Учитель, какой Предшественник? Христос! А перед Его делом наше маленькое дело — капля... Вы ясно представляете себе Христа?

— Да... От детства кое-что осталось. Подробно, конечно, не приходилось заниматься...

— Вы верите?

— Нет...

В светлой, полной весенних лучей комнате, стало жутко. Но спасла матушка:

— Хорошо. Мы часто будем говорить об этом. И — кто кого? Согласны?

Свет пробежал в туманных очах "профессора". И, с недоверчивой улыбкой, он согласился:

— Хорошо!..

"Профессор" остался обедать... Уходя вечером, он крепко пожал руки отца Георгия и матушки.

— До свиданья! Спасибо вам! К себе приглашаю теперь вас, отец Георгий, а вас, матушка, нет: у меня в доме такой сумбур!..

— Приду, нарочно приду, — шутила матушка...

А ночью, перед сном, отец Георгий подошел к матушке и, взяв ее руку, сказал:

— Ниночка! А ведь все у нас хорошо! Спасибо тебе, моя тихая!..

VI

Быстро-быстро побежали дни после Пасхи: Преполовенье, Вознесенье, Троица, и вот уже не за горами Петров день. В лугах звенели косы, и вечером лились там песни. В луговых озерцах бродили бабы и вытаскивали на колкий скошенный берег невода, полные шемары и маленькой рыбы. Зажигались костры над водой, и ключом вскипала в котелках уха. И далеко за полночь стояли над лугами веселые разговоры и живые раскатистые песни...

А в садах уже поспевала малина и наливались вишни. В полдни стояли тут широкие прохладные тени. Под развесистыми яблонями устраивались летние столы, и утром и вечером пились долгие чаи — на прохладе, под тихий шум деревьев и аромат спеющих яблок...

Степь давно поблекла. Когда-то зеленые бугорки ее пожелтели и щетинились колючим серым ковылем. Иногда над ней бродили низкие белые облака, но дождем проливались редко и обычно уходили куда-то за гумны и там опускались на землю синими частыми полосами...

В один из июньских дней прибежал к батюшке церковный сторож:

— Должно, плантации горят. С колокольни видать, как дым дюже забирает... И галки бросает высоко...

Плантации были расположены в пяти верстах от хутора. Они принадлежали татарам, и около них стояло татарское поселение... Крестьяне не любили татар-плантаторов: не любили за веру и за то, что те всегда ловили на своих плантациях забиравшихся туда ночью хуторян...

Теперь оттуда поднимался густой дым, и порою сверкало пламя... Плантации горели...

Отец Георгий вышел на площадь и увидел, что хутор спокоен, как всегда. Никто не бежал и не ехал на огонь и дым.

Он остановил крестьянина, гнавшего в степь корову:

— Лукич! Что ж ты не идешь на пожар? Помог бы!

— Далеко, батюшка! — ответил крестьянин. — И жарко. А дорога — один песок...

— Что ты, Лукич! Ведь надо помочь! Побеги, голубчик!

Крестьянину было неловко.

— Ну вот, батюшка, корову прогоню. И пойду. Право слово, пойду!

— Да что корова, Лукич! Там надо скорее, как можно, а ты — "корова"!.. Пожалуйста! Я пойду, кликну других мужиков...

Он входил в дворы и звал. Но почти все отвечали: "Далеко... жарко... и один песок..." А с плантации доносилась гарь и высоко-высоко плавали черные клубы дыма...

Отец Георгий прибежал в церковную караулку.

— Власич! Бей в большой колокол! Скорей!..

Власич ударил. Необычный звон пошел по селу. Народ спешно начал подходить к церкви.

— Братцы! Что вы делаете? Бога побойтесь! Люди горят, а вы здесь сидите... Надо скорее туда! Представьте, если бы у вас случился пожар. Как дорог был бы всякий лишний человек. Братцы, скорей! Там и народу мало: что они сделают! И говорю вам, как пастырь: Христос не любит таких людей. И такие — не христиане!..

Через минуту крестьяне бежали к горящим плантациям. Впереди всех бежал, тяжело дыша, батюшка...

Они прибежали, когда половина татарского селенья была объята пламенем. Суетились люди — с короткими непонятными восклицаниями. Трещало пламя, обваливались доски. И было душно от копоти и дыма...

Крестьяне бросились к огню, но не знали, что делать. Произошло замешательство. Но скоро осмотрелись они, и дело наладилось. Пожар трещал, шипел и медленно угасал... Вдруг послышался резкий — будто пронзили кого-то — крик:

— Абдулки нет! В огонь он... Под лавка спит!..

Будто обухом ударил всех этот крик. Ребенок в огне! И, разбрасывая всех с дороги, отец Георгий побежал туда, где раздался страшный крик.

— Где ребенок? — задыхаясь, спросил он у катавшейся по земле женщины.

— В огонь... Там!.. В огонь... Спал...

— Вон там! — показал на пылавший дом маленький испуганный татарчонок и заплакал.

Отец Георгий сбросил верхнюю рясу и, перекрестившись, скрылся в горевшей хате. В пламени и дыме пред крестьянами пронеслась смерть. И забились часто-часто сердца. А пожар, шипя и треща, угасал...

— А ведь батюшка-то как бы не задохся! — выразил кто-то опасение.

И все почувствовали, что батюшка может задохнуться. И все заспешили и торопились, будто сами задыхались. Кто-то сказал:

— Надо туда пойти — посмотреть!

Вызвались сразу пятеро. Но только они приготовились скрыться в дыме, оттуда показался отец Георгий. У него было обожженное лицо и одежда на краях истлела. Волосы обгорели и завились барашками. В руках была куча тряпья... В них без чувств лежал маленький Абдулка.

Когда отец Георгий вышел из дыма, к нему бросилась мать ребенка, но, увидя, что ребенок лежит без движения, упала на землю... И отец Георгий тоже начал тихо опускаться и вдруг побледнел и упал навзничь...

— Воды! Воды!..

Сбрызнули обоих — батюшку и ребенка — и оба открыли глаза. Батюшка привстал, бледный и усталый, и спросил у крестьян:

— Жив ребенок?

Ему ответили, что жив. И он облегченно перекрестился. Пожар совсем кончался. Только дымок шел из раскаленных толстых бревен, а огня не было...

Около отца Георгия образовался кружок из крестьян и татар.

— Твой батюшка будет? — спрашивал молодой с крепкой квадратной головой татарин.

— Наш, наш!..

— Добрый батюшка! — убежденно заявил он.

Вдруг толпа раздвинулась и сквозь нее быстро прошел "профессор". Он был взволнован.

— Нет ли ожогов, отец Георгий?.. На лице есть... Да... Но глаза не тронуты... Хорошо... Нет ли ушибов? Нет... Хорошо... — бормотал он, склонившись над отцом Георгием. — Батюшка, пожалуйста, благословите меня! — вдруг добавил он шепотом...

Бледный батюшка поднял глаза и увидел склонившегося над ним "профессора". И широко знаменуя крестом, он вложил свою обожженную руку в маленькие аристократические руки "профессора". Тот поцеловал.

— Спасыбо тебе, добрый батюшка! — кланяясь в землю, благодарил несчастный татарин-погорелец, отец Абдулки. — Умирать буду, помнить буду! — И он тоже поцеловал обожженную священническую руку...