Глава 1

Чем можно оправдать высылку мальчишек-кадет в солдаты? Сколь ни размышляй, ни подыскивай объяснения, не находится никаких разумных доводов. Кроме одного, что генерал Демидов проявил излишнее рвение из страха пред новым императором и собственной жестокости. По столице распространялся страх – беспричинный, ползущий от ног по спине до самой макушки, словно морозный сквозняк от плохо прикрытой двери. Всё общество было потрясено казнью пятерых офицеров; дворяне, затаив дыхание, гадали, что ждать от дня грядущего, ожидали его с ужасом, пугали сами себя и распространяли страх всё шире и всё дальше. Давно, очень давно никого из российских дворян не приговаривали к смерти, к тому ж столь позорной – через повешение. Елизавета сама давала обещание, что никого на плаху не отправит, Екатерина, хорошо понимая, что её права на трон сомнительны, боялась ссориться с дворянством и вынужденно проявляла снисходительность. Мудрейшая императрица выказывала своё недоброжелательство, кого-то отправляла в отставку, удаляла от двора, но не более! Одному сенатору-взяточнику подарила на именины вышитый собственноручно огромный кошель, чтоб было куда деньжищи ворованные класть. И что с того? Посмеялись, пошушукались придворные, да на том и дело кончилось. Недовольна была Екатерина, что дворяне в масонские общества вступают, не обращая внимания на её запретительные указы. Но наказала ль кого в исполнение сих указов? Нет, лишь пьесы сочиняла, в которых франкмасоны высмеивались. Её внук Александр, принявший корону из рук убийц императора Павла, как и бабка, был замаран, повязан с цареубийцами и также не смел никого казнить. А Николай Павлович, император Николай Первый осмелился. Он был строг, и все признавали: имеет на то полное право! Его нельзя упрекнуть ни в узурпации власти, ни в чём другом, он ничем не запятнан.

Боялись и только с самыми доверенными лицами, причём – шёпотом! – осмеливались обсуждать все тревожащие их новости ещё и потому, что самого императора знали недостаточно: до восхождения на престол великий князь Николай Павлович был простым бригадным генералом, оставался в тени старших братьев, за ним не следили пристально, плохо знали и его характер, и наклонности. Общество более присматривалось и восхищалось его супругой: Александра Фёдоровна, величественная и грациозная, строгая и веселая, представлявшая законченный тип немецкой красоты, вдобавок ко всем своим достоинствам являлась дочерью прусского короля Фридриха, а не какого-нибудь малозначащего герцога, то есть не ровня немецким принцессам, что въезжали в Россию до неё. И сам Николай Павлович, в отличие от старших братьев, не заводил романов на стороне: он обожал супругу, был счастлив в браке. Вот и ещё одна причина робости пред ним: многие ли в высшем обществе соблюдали супружескую верность? А вдруг и за это осудит?

Столица замерла, словно бы затаилась. Всё на первый взгляд оставалось тем же: серо-голубое небо над головой, прямые проспекты с браво марширующими гвардейцами, та ж толкотня на соседних с проспектами нешироких улицах, крики лихачей да лотошников: «Прокачу!», «Пирожки!». Но в воздухе как будто появилось нечто невидимое, свинцово-гнетущее, тревожное, отчего люди оглядывались недоверчиво на незнакомых, в каждом невзрачном человечке подозревали шпионов, втягивали головы в плечи, словно опасаясь, что сверху на них непременно должно что-то свалиться. Телятьев, отсутствовавший два с половиной года, ощутил это отчётливо. Над Петербургом витал страх. Размышляя о причинах, Телятьев признавал, что император имел право казнить бунтовщиков. Вот и генерал Лапин утверждал, что распустились господа, подражать французским смутьянам взялись, наказание заслужили. Но кадеты-то при чём? Их-то за что было из корпуса изгонять да отправлять под конвоем в солдаты, зачем их юные жизни губить? На эти вопросы и Александр Петрович, который знал гораздо больше, чем говорил, лишь недоумённо пожимал плечами и отвечал, что император ещё не успел вникнуть во все дела, надо, мол, надеяться, что он разберётся, и справедливость восторжествует. Но когда ещё он разберётся, сколько времени мальчишкам в отдалённых гарнизонах солдатские ранцы таскать? А если рьяные унтера забьют кого-то из мальчишек до смерти?

Тяжело дышалось в эту зиму в любимом Санкт-Петербурге, и поручик поспешил с отъездом в армию. Не дай Бог, страх окажется заразным, прилипнет, и потом попробуй-ка, избавься! В дороге перебирал документы, подготовленные для него писарями из канцелярии Лапина. Александр Петрович посоветовал изучить историю полка, в котором предстояло служить, и перед прощанием вручил толстую папочку с бумагами: копии документов, выдержки из газет, брошюр, в общем, всё, что нашлось о Харьковском полку и местности, где он стоит.

Глава 2

История Слободских полков

Степное и лесное пространство между Доном и Днепром в прошлом было незаселённым и именовалась Диким полем, Диким, потому что служило коридором для кочевых татар меж Донским казачеством и Украинской гетманщиной. Через него крымские татары ходили на Русь, выбирая те пути, по которым не надо было переплавляться через глубокие и широкие реки, или те, где имелись броды. Пути их так и назывались – бродами. Например, печально знаменитый Муравский шлях начинался от крымского Перекопа и шёл до Тулы (всего 160 верст до Москвы). Книга «Большого чертежу» называла одиннадцать таких татарских шляхов-бродов.

Иван Васильевич Грозный, покорив Казань и тем избавив русские селенья от набегов с востока, обратил свой взор на юг и в 1571 году отправил князей Воротынского, Тюфякина и боярина Булгакова со стрельцами создавать сторожевую службу на татарских бродах, устраивать заставы на пограничной линии. При его сыне Фёдоре Иоановиче заставы превратились в города Воронеж, Валуйки, Белгород, Курск, Ливны. Засечная, сторожевая линия понемногу переносилась на юг, всё далее и далее от Москвы. Смута начала XVII века на время приостановила продвижение Руси в степь, но вскоре после воцарения Михаила Романова оно продолжилось. По велению государя на окраины переселялись, в первую очередь, служилые люди: стрельцы, дети боярские и русские казаки. Крестьян было мало. Кроме великороссов на Слобожанщину устремились черкасы: так называли жителей Правобережной Украины. Они, черкасы, искали спасения от произвола польских панов на левом берегу Днепра и играли большую роль в борьбе с татарами. Чем сильнее притесняли православных людей в панской Польше, тем быстрее заселялось Дикое поле. Большинство нынешних слобожан – потомки тех черкас, то есть православных русских людей, перебравшихся с правого берега.

В 1617 году 10 тысяч казаков из Запорожья поселились на реке Донец. В 1638 году запорожский гетман Яков Остряница с тысячью казаков, оставив пределы Речи Посполитой, с позволения московского царя поселился на месте нынешнего Чугуева вместе с московскими стрельцами. В 1640 году еще 5 тысяч черкас перешли под «высокую руку» русского царя. Краснокутск, Острогожск, Ахтырка, Харьков, Змиёв, Печенеги, Хорошево основаны выходцами из польских пределов. К 1654 году на Слободской Украине насчитывалось уже 80 000 жителей, состоявших из казаков, несущих военную службу и владельческих крестьян-подданных.

Массовый исход днепровских казаков на Слобожанщину начался в период восстания против Польши, поднятого Богданом Хмельницким. Хмельницкий изгнал поляков, присягнул русскому царю, но не все гетманы его поддержали. Россия не обладала в ту пору достаточной армией, чтобы помочь православным Западной Украины, потому присяга Хмельницкого русскому царю не восстановила спокойствия в этих землях. Одни из казачьих гетманов держали сторону Польши, другие – России, третьи – Турции. Да, были и такие, кому не хотелось подчиняться ни царю, ни королю, и они заключали договоры с султаном. Надеялись, видно, что султан далеко, и они, формально подчинившись Османской Империи, сохранят независимость, однако турецкие паши и беки, коих посылал султан якобы им в помощь, не считались с мнением гетманов и вели себя в украинских землях как самые жестокие грабители. В эти смутные годы количество переселенцев с правого берега Днепра на Слобожанщину исчислялось уже сотнями тысяч. Благодаря этому города среднерусской полосы были избавлены от набегов с юга – удары татарских орд принимали жители Слобожанщины, прочно занявшие водораздел Днепра и Дона. Для своевременного оповещения о татарской угрозе близ каждого укрепления, каждого хутора сооружались по древнему казачьему обыкновению маяки из пропитанных смолой и дёгтем хвороста и соломы. Казаки, бывшие гайдамаки, закалившиеся в частых стычках с гонористой шляхтой и с турками, умело противостояли набегам крымчаков.

Поскольку жители Слобожанщины охраняли южные границы Московского царства от крымских и ногайских татар, правительство освобождало их от уплаты налогов, позволяло свободно заниматься промыслами. Поселяне были «ослобождены» и их поселения назывались слободами: слобода Сумского полка, слобода Ахтырского полка, Харьковского, Изюмского... Здесь сложилось полково-сотенное устройство, где полк одновременно был как военной, так и территориальной единицей.

Постепенно, по мере того, как исчезла многовековая опасность со стороны степей, край всё более терял свой военный характер. Казачество превращалось в мирных земледельцев, ремесленников, городских торговцев, казачьи старшины сближались с российским дворянством по своему быту и ментальности. Когда был завоеван Крым, надобность в сторожевых заставах совсем отпала, и вольные казаки стали облагаться такими ж налогами, податями, и на них стали распространяться ограничениями в правах, как и на крестьян центральной России. По манифесту Екатерины II от 1765-го года казаки лишились привилегий и превращены в военных обывателей, обязанных платить подушный налог.

Последние вольности отнял Александр I, образовав на месте Слободско-Украинской губернии военные поселения. Говорят, Аракчеев – деспотичный, но далеко неглупый чиновник – на коленях умолял Государя не вводить на Руси военных поселений, ибо предвидел возмущение народа, но Александр, воспламенившийся идеей перевоспитать русских на правильный прусский и австрийский манер, был непреклонен. И даже мощные бунты, произошедшие в России в 1817-1819 годах, не переубедили Благословенного, он выразился: «Военные поселения будут, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова».

Глава 3

Харьковский полк, как и другие Слободские полки, поначалу был казачьим, потом – уланским, гусарским, драгунским, и наконец, в 1827 году снова преобразован в уланский. Превращение драгун в улан было, наверное, одной из важнейших новостей для местного люда, кровно связанного с полком: это можно было понять по обрывкам разговоров, случайно подслушанных на почтовых станциях, в придорожных трактирах. Перед поворотом к штаб-квартире Телятьев остановился, чтобы купить заманчиво пахнущих пирожков да семечек на маленьком базарчике. На нём была новая с иголочки форма, сшитая по образцу из столичного военного департамента, и пышнотелая торговка оценила её. Насыпая в кулёк жареных семечек, она улыбнулась широко:

-Якый гарный кавалер до нас пожаловал! Новэнькый, Ваше благородие? Из столыци, напэвно? Угощайтесь, да и в гости заходьтэ! – а после, кивнув соседке, добавила. – А мундир до чого ж хорош! И шо той Маруськин постоялец крысится?

Отозвалась, видно, сама Маруська:

-Е з чого! Он только-только мундир обновил, уйму денег потратил, а тут новый шей, плати!

В разговор вмешалась ещё одна баба:

-Невже у офицера грошей немае? И тебе-то, Маруська, яка така кручина? Ведь он для тебя без мундира милее... Невже не так?

-Шо ты городишь?! А? – взвизгнула и вскочила Маруська. – На шо поклёпы наводишь?!

Телятьев не стал наблюдать, чем закончится бабья перепалка, вернулся к карете, а его человек Васятка задержался возле торговок, пришлось прикрикнуть. Тот уже на ходу вскочил на подножку, оправдываясь торопливо:

-Хотел поглазеть, дойдёт ли до драки. Ничего смешней нет, чем когда бабы волосья друг у друга дерут!

-А если б и тебе досталось?

-Мне-то с чего? – искренне изумился парень.

-С того, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали... – назидательно высказал слуге поручик.

-Не-е, Вашблародь, это не про меня... – беззаботно ответствовал тот.

Штаб находился на высоком холме в приземистом и широком одноэтажном доме. Скинув шинель на руки Васятки, Телятьев зашёл в указанную часовым приёмную, увидел в ней раскачивающегося на стуле тёмноволосого подпоручика с книгой в руках. Не поднимая головы, тот сообщил, перелистывая страницу:

-У полковника совещание, приказано не отвлекать.

-Не подскажете, надолго ль? – поинтересовался Телятьев.

Подпоручик оторвался от книги, снизу вверх окинул глазами посетителя, задержал взгляд на ордене, перевёл на эполеты, на лицо, снова на орден, на эполеты, и только тогда поднялся, отложил книгу на подоконник и, смущённо улыбнувшись, представился:

-Прошу прощения, думал, кто из наших... Подпоручик Дмитриев... Алексей Данилович...

Дмитриев оказался кареглазым крепышом среднего роста: пониже, чем Телятьев, а в плечах... (померяться бы!) ...в плечах, может, и шире. Улыбка его была довольно симпатичной.

-Телятьев Антон Андреевич, – и протянул Дмитриеву руку.

-Вы к нам в полк?– пожимая руку, спросил дежурный офицер, и снова смутился. – Ах, простите, что я спрашиваю?.. В форме нашего полка... Откуда? – и снова перевёл чуток завистливый взгляд на орден Анны. Стало быть, вопрос заключался в том, где и за что поручик награду заслужил.

-Служил в Карабахе, в 42-м егерском полку.

-С персами воевали? – уважительно поинтересовался новый знакомец.

-Так точно.

Подпоручик немного помялся, потом дёрнул охраняемую им дверь и, заглянув, громко сообщил:

-Иосиф Романович, к нам новый офицер по назначению: поручик Телятьев. Прикажете подождать?

Ему что-то ответили, и подпоручик, обернувшись, прошептал:

-Документы при Вас? Давайте!

Забрал поданные Телятьевым бумаги, скрылся за дверью и через пару минут распахнул её:

-Заходите!

Полковник вышел из-за стола навстречу и протянул руку; он оказался высоким, стройным, светловолосым – типичный остзейский немец. А в целом присутствующие штаб-офицеры и ротмистры (командиры эскадронов) встретили нового субалтерн-офицера менее восторженно, чем дежуривший в приёмной подпоручик: была насторожённость, вопрошающее недоверие, что, впрочем, обыкновенно для людей, только что представленных друг другу. Подполковник – начальник штаба, сразу же счёл нужным предупредить, мол, здесь не Кавказская линия, а там, говорят, распущенность в одежде, и устав не считается обязательным. Здесь своеволие, что позволяют себе кавказцы, не будет поощряться.

Полковник Анреп (кстати, граф) спросил:

-В документах сказано, что Вы обороняли Шушу, а потом и в битве под Елисаветполем приняли участие. Как Вам удалось побывать и там, и там?

Телятьев объяснил, что после снятия блокады с Шуши был направлен с донесением, пришёл к главной армии как раз накануне Елисаветпольской битвы.

-Это делает Вам честь, – похвалил полковник. – С донесениями обычно отправляют самых надёжных офицеров. Я уверен, что и у нас Вы себя хорошо проявите.

Однако последовал вопрос, отчего поручик, чья карьера на Кавказе столь удачно складывалась, переведён оттуда.

-Не могу знать, – ответил Телятьев. – Приказ пришёл, когда я в госпитале находился. Могу лишь предположить, что удовлетворено моё прежнее ходатайство: по окончании учебы я подавал прошение зачислить меня в уланы, но тогда в уланских полках не было вакансий.

-О! Вон в чём дело! – поднял брови темноволосый ротмистр с узко поставленными карими глазами, весело оглядывая товарищей. – Мы-то ломаем головы, с какой стати наш полк из драгунского в уланский превратили, а оказывается: ради поручика Телятьева, чтобы его мечта сбылась!

Слова не возымели действия, на которое, вероятно, рассчитывал шутник: кто-то криво усмехнулся, кто-то недовольно поморщился, полковник сухо ответил ротмистру:

-Это было б неплохо. Если б только ради Телятьева переформирование затеяли, то вслед за его прибытием и на весь полк всевозможные привилегии и льготы бы посыпались.

-О да! – сокрушённо вздохнул начштаба. – Увы, на наши головы сыплются только новые требования да противоречащие одна другой инструкции...

Телятьев получил назначение в третий эскадрон, под команду ротмистра Эсса – белесого остзейца, только в отличие от полковника, без титула. Этому очень обрадовался Дмитриев: он командовал взводом в этом же эскадроне, и вызвался помогать Телятьеву во всём. Он же предложил и квартировать вместе с ним:

-Располагайтесь со мной, я снимаю неплохой домик... Хотя б на первое время, а ежели не устроит, другую квартиру подыщете.

Проболтав вечер, Дмитриев и Телятьев поняли, что им легко приходить к взаимопониманию по всем вопросам, и сообща решили, что незачем терять время на осмотры другого жилья. Вдвоём жить веселее, от добра добра не ищут.

Офицеры ввели поручика в местное дворянское общество. Он произвёл благоприятное впечатление, что, впрочем, неудивительно. Вроде бы, недурён собой, да к тому ж орден на груди – заурядное и очень распространённое украшение кавказского офицера, но редкое в частях, расположенных внутри империи – романтизировал его в глазах мечтательных барышень. Дмитриев подтрунивал:

-Имеешь успех, Телятьев. Барышни гадают, спорят, на которой из них ты взор свой задержишь?

Что греха таить? Приятно было сие слышать, однако сходиться с кем-то поближе опасался. Выяснение отношений между Татьяной и Сергеем, скандал, коему Антон был свидетелем, в душу глубоко запал. Телятьев, конечно, обязан был принять сторону младшей сестры, отчитал кадета Лапина: «слово дал, значит, держи!» – но в глубине души по-мужски сочувствовал ему. Всего ж восемнадцать лет вьюноше, а уже погулять по-молодому, без оглядки, не имеет права, чтоб невеста привередливая себя не сочла оскорблённой! Другие гуляют, а ему – ни-ни! Причём сам же Лапин и лишил себя свободы: кто его за язык тянул, кто требовал, чтобы он предложение в столь раннем возрасте делал? Мог бы сперва, как все сверстники, пожить беззаботно, не стесняя себя никакими обязательствами, а потом и о женитьбе думать. Поэтому Телятьев про себя решил, что пока не нагуляется, надо избегать серьёзных отношений. И на заинтересованные взоры нежных барышень – дочерей местных дворян и старших офицеров – старался не обращать внимания. После, после, когда холостяцкая жизнь опостылеет...

Глава 4

Весной пришёл приказ о передислокации: вторая армия переводилась поближе к границам империи на случай возможной войны с Оттоманской Портой. Осенью 1826 года в Аккермане с представителями султана было подписано мирное соглашение, в котором Россия не выдвинула никаких новых условий, только требовала соблюдать все пункты договоров, что заключались между империями прежде. Однако по поведению турок было не похоже, что они собираются выполнять взятые обязательства, наверное, надеются, что у России, воюющей с Персией, не хватит сил отвечать на их провокации. Бугская уланская дивизия подошла к самой границе, заняла Молдавию и Бессарабию, а четвёртой уланской, в которую входил Харьковский полк, был отведён район на западной Украине с центром в Умани.

При сборах была неразбериха, хаос, однако в назначенное время, как ни странно, всё оказалось упакованным, уложенным в полковые фуры и в походные кавалерийские саквы. Офицеры, занимаясь подготовкой обозов, подсчитывая амуницию, оружие, проверяя прочность фур, злились, костерили начальство (полк ещё и переформирование не успел толком завершить, а уже в поход отправляют!), ругались друг с другом, но тут же мирились, утешаясь, что вот разместится полк возле Умани – и начнётся воистину райская жизнь. Там же полячки: остроумные, жизнерадостные, умеющие развлекать себя и гостей как никто другой. Каждый военный знал, что нигде нельзя найти большего удовольствия, увеселений всякого рода, как в польском обществе. Постоянные спутницы гарнизонной тоски армейца – карты – даже они бывали забываемы, если часть стояла в крае, обетованном для молодых офицеров: в бывших польских владениях, среди очаровательных полячек. Музыку, танцы, скачки на лошадях, охоту и любовь – стихию польских дам, вот что с вожделением и нетерпением ждали в конце пути.

Прибыли в сей уезд в конце июня. Ожидания подтвердились: штабисты, приехавшие сюда намного раньше и успевшие завести знакомства, привезли приглашения на бал, что давал граф Потоцкий. В поражающем изысканной роскошью графском дворце их приветствовали местные дворяне. Уланы к своей немалой радости подметили, что средь уманской знати количество дам соотносится с количеством штатских кавалеров примерно как дивизия с полком. То ли гордые шляхтичи, зная, что нынешний бал дается в честь кавалеристов, не пожелали присутствовать при триумфе соперников, то ли в уезде их и было-то недостаточно. Как и во всех провинциальных городах, городках и сёлах империи, дочери помещиков чаще всего оставались под неусыпным надзором папенек и маменек до замужества, а сыновья стремились выпорхнуть из-под родительской опеки как можно скорее: они либо где-то служили, либо штудировали науки в университетах, либо путешествовали по заграницам. Дамы излучали счастье при виде бравых кавалеристов в парадных мундирах – уж сегодня-то ни одна из них не будет скучать возле стены, пряча за веером свою досаду, когда оркестр исполняет мазурку или гавот, а приглашённые на танец приятельницы в парах с кавалерами скользят, порхают по паркету. И танцевальные вихри закружили, подхватили удалых улан и счастливых панночек.

О, танцы, танцы: мазурки, польки, кадрили, вальсы! Тот родился стариком, кто не любит вас! На волнах музыки чувствуешь себя словно парящим над землей, легко порхаешь между барышнями, кружишь их, кружишься вместе с ними! Музыка подхватывает, как волна подхватывает лёгонькую щепочку, управляет движениями танцора, и подчинённые музыкальным тактам и ритмам, ноги и руки дам и кавалеров выписывают такие па, такие причудливые кренделя, кои в спокойном состоянии, без влекущей за собой музыки кажутся невозможными. К тому ж – сияние оголённых плеч, шуршание дамских нарядов, мелькание ножек в шёлковых чулочках, кои обнажались под взмывающими вверх подолами, блеск кокетливых глазок, обнадёживающие улыбки... Как это всё пьянило, одурманивало! ...Феи, нимфы, богини, афродиты, венеры, терпсихоры! Каких только комплиментов в адрес дам не звучало сегодня!

Первую панночку, что пригласил Телятьев на кадриль, звали Розалия, вторую – Стефани, третью – Анна-Мария... Говорил им нежности, они строили глазки и кокетливо улыбались. Потом всё смешалось, перепуталось, уже не укладывались в голову ни имена, ни лица: поручик заблудился в сём благоухающем ароматами и сверкающем подзывающими взорами цветнике, где одна панночка краше, остроумней другой, и только улыбался каждой, приглашал на танцы уже без разбору, всех подряд. О да, недаром товарищи заранее восторгались полячками, предвкушали встречу с ними, как праздник.

И в столице есть юные красавицы, с коими молодому человеку хотелось бы поближе сойтись, но там строгое чопорное общество столько внимания уделяет соблюдению чисто внешних правил приличия, маменьки столько преград возводят для кавалеров, что невозможно ни к одной подступиться! Бедная девица, как пленница, боится слово молвить: вместо того, чтоб ответить на адресованный ей комплимент милой шуткой, что, может быть, и вертится у неё на языке, стыдливо опускает очи и отмалчивается, дабы не прослыть вульгарной. Похоже, все те строгие правила этикета придумали обозлённые на мир уродливые старые девы, чтоб хорошеньких барышень и их поклонников мучить. А в полячках – никакой скованности, каждая смела в разговоре, весела, обаятельна. Вот, например, к одной красавице Телятьев подлетел одновременно с ротмистром Брюховецким, и оба пригласили её на танец. В столице у Телятьева был похожий случай, и тогда еле удалось избежать дуэли, девица отказала обоим. А панночка, умилительно подняв бровки-домики, подумала мгновение, потом, указывая на кавалеров, сказала одному «Право», другому – «Лево», обернулась, выхватила из роскошного букета, стоящего у неё за спиной, похожую на ромашку космею и живо начала обрывать лепестки, приговаривая: «право», «лево», «право», «лево», и, подчинившись решению цветка, подала руку одному, а в ладонь другого вложила руку своей приятельницы. Сколь мило, весело, без обид – всё решило гадание на цветке! И никаких взыскательных взоров со стороны матрон, те и сами не прочь полюбезничать с офицерами, вспоминая молодость. Похоже, что девиз полячек – лишь бы не упустить шанс повеселиться, порезвиться, потанцевать! Что ни говори, а нежным столичным барышням живётся сложнее: маменьки, бонны и гувернантки запугали их, внушая, что главное – не оскандалиться! (И при этом те ж строгие маменьки закрывают глаза, если кое-кто из мужей их приятельниц давно-предавно носит ветвистые, словно у северного оленя, рога.) Потому, милые прекрасные петербурженки, поверьте, офицеры боготворят вас, но гораздо свободней чувствуют себя вдали, им пляшется и даже дышится вольготней в обществе провинциальных барышень, а от панночек они просто без ума.

Вдобавок ко всем немыслимым сложностям этикета в столице у каждой барышни, выезжающей в свет, заведён специальный блокнотик, куда она кавалеров заносит: захочешь красавицу на танец пригласить, она открывает его и сообщает примерно следующее: «У меня расписаны следующие семь танцев, Вас я могу поставить на восьмой». И не дай Бог кавалеру со счёта сбиться, вспомнить о приглашении не перед восьмым танцем! Если раньше подбежишь, она упрекнёт в торопливости, а если позже – позор для девицы: она пропустила танец! – её брат иль отец потребуют отчёта за такое «преступление», могут и на дуэль вызвать! Телятьев забыл о тех блокнотиках, приглашая миленькую заскучавшую девицу, потому и случился у него спор с гвардейцем, который записался к ней в начале бала, да видно, чуток запамятовал и припоздал к началу танца. У местных барышень, к счастью для улан, никаких блокнотиков для длинной очереди партнёров замечено не было.

Телятьев, хоть и давал себе зарок не влюбляться, но чувствовал себя охмелевшим, очарованным. Пожалуй, не потерял окончательно голову, не отдал сердце ни одной из прелестниц лишь потому, что глаза разбегались: одна обворожительнее и живее другой. Вечер и ночь прошли, как одно прекрасное пьянящее мгновение! А к утру за отворотом его рукава скопилось много визиток, приглашений посетить соседственные с Уманью панские мызы и фольварки.

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ