Представьте себе, читатель, громадную, тяжело нагруженную колымагу, медленно движимую по грязной, топкой дороге, шестериком здоровых, крепких, но несколько ленивых коней и тройкой выносных или передовых, на одной из которых усердно беспокоится бойкий форейтор. Колымага то и дело вязнет в глубоких колеях, колеса упираются в рытвины или наворачивают на шины целые пуды грязи; лошади, ощупью отыскивая твердой опоры для копыта, беспрестанно оступаются и проваливаются. Пришлось, наконец, подниматься на гору, за которой, по рассказам, дорога становится лучше. Чтобы одолеть этот подъем, нужно бы дружным усилием всех девяти коней подхватить и вывезти колымагу, но не тут-то было! Беспокойный форейтор, приударив своих лошадей не вовремя, так натянул постромки, что они лопнули; колымага с шестериком засела в трясине, на самом взлобе дороги, а форейтор со своими выносными конями ускакал вперед! И скачет форейтор, не оглядываясь, все вперед да вперед; скачет, не слыша отчаянных криков кучера увязнувшей колымаги, не разбирая дороги, – целиком, по полям и нивам, чрез ручьи и овраги, не заботясь об экипаже, да и не соображая, что во всяком случае грузный экипаж так скоро мчаться не может; скачет, предовольный собой и своей быстрой ездой, и в пылу погони за блудящими огоньками воображает, что везет колымагу к настоящему путеводному свету!..
Мы только подробнее и пространнее начертили образ, на который еще покойный И.В. Киреевский указывал для характеристики просвещения Польши в XVI и XVII веках; но едва ли еще не с большей верностью может он послужить, как сравнение, для самой России. Эта тяжело нагруженная колымага с шестерней добрых коней не наша ли земля с ее материальными и духовными богатствами, не народ ли, оставшийся позади, без средств к просвещению и внешнему преуспеянию, народ, от которого оторвались верхние слои общества?.. Этот форейтор, так шибко скачущий, потому что не тащит за собой никакого груза, не мы ли, так называемое образованное общество, мчащееся во весь опор верхом на цивилизации, подгоняющее ее татарской нагайкой работы немецкого мастера, скачущее к прогрессу не столбовой дорогой, а какими-то особыми кривыми путями, вне всяких исторических, жизненных условий? Эти блудящие огоньки не те ли «идеи века», за которыми так безразборчиво гоняются наши прогрессисты?.. Кстати, об «идеях века»: мы взяли это выражение из одной газеты и находим, что оно очень удачно высказывает точку зрения и характер стремления форейторов-профессистов известного сорта! Им нет дела до содержания идеи! Им достаточно того, что, по справке, она оказывается европейской, современной, и в названии «идеи века» они видят высшую, безусловную похвалу! Они забывают, что не одни идеи Гизо, но и идеи Прудона также идеи века, что такое качество ничего не определяет, а потому и такое выражение ничто более, как пустая бессмысленная фраза! Но фраза-то нас и губит!
В самом деле, покуда форейторский конь, подгоняемый нагайкой, скачет по пути прогресса за идеями века, что делается нами для народа, для его нравственного подъема? Положим, мы и поймали идею века, но что же в том толку, когда за нами и с нами нет народа, когда наши связи порваны, когда мы с ним на разных путях, когда мы лишены его опоры и сочувствия, и сами, со своей стороны, дорожа только мнением Европы, ставя ни в грош его мнение и одобрение, лишаем его нашей, необходимой ему и возможной для нас, подмоги, то есть не заботимся нисколько о том, чтобы угладить ему дорогу, исправить мосты, устранить все, что препятствует народу в его развитии? Все наше просвещение, все наше материальное могущество, наше благоустройство, администрация, блеск, слава, – все это лишено той живительной плодотворной силы, которую дает только союз с народом и цельность всего народного организма. За доказательствами идти недалеко. Возьмите, например, Петербург, который есть, по преимуществу, носитель исторической идеи всего периода времени после Петра. Не есть ли это великолепная столица образованного мира, с его библиотеками, театрами, музеями, торговлею, роскошью и развратом? В нем совершаются явления, свидетельствующие не только о зрелости, но даже о старости общества, много и долго жившего полной жизнью европейских цивилизованных обществ, – и рядом с ним возьмите для сравнения Олонецкую губернию, где народ еще поет песни про князя Владимира. Не целая ли тысяча лет лежит между этими двумя фазами развития? Не два ли это мира? Не разделяются ли они, как целой бездной, преданиями, воззрениями, стремлениями, началами, не говоря уже о внешних отличиях?.. А между тем Олонецкая губерния носит на себе общий тип русской земли, и как Олонецкая губерния к Петербургу, – так сорок или пятьдесят миллионов русского народа относятся к миллиону людей, представителю нашего образования и движения.
Наше образование, наше движение! Движение без ясно обозначенной цели, ничего не влекущее и не ведущее за собой! Образование, соединенное с полнейшим неведением своей страны и народа, а нередко и с презрением к нему! Справедливо сказал один путешественник, что Россия есть царство фасадов. Каких у нас нет великолепных зданий для училищ, с содержанием почти роскошным, и как плохо идет учение! Мы обзавелись даже железными дорогами, но всего менее там, где этого требовали нужды народа! Мы в столицах живем ускоренной жизнью, а вне столиц прозябаем, и время, видно, нам дешево, судя по тому, что мы целые недели бездействуем на переправах и целые месяцы теряем на преодоление наших путей сообщения, именно тех, на которые редко попадают иностранцы. Мы устроили и Академию художеств, но там, где две трети года нельзя заниматься живописью по причине туманов и серого неба! Мы имеем такую цифру газет и журналов, которая любого статистика могла бы привести к заключению о необыкновенной развитости просвещения в нашей стране и о многочисленности грамотных, но вся эта кипучая литературная деятельность и не проникает в народ, за пределы небольшого круга читающей публики! Есть у нас институты, университеты, всевозможные училища и учебные заведения, – и почти нет вовсе народных школ, мы ничего не устроили для народного образования! Мы заводим вверху либеральные учреждения, а внизу, частехонько, расправляемся по-татарски!..
Мы хотим современных свободных уставов, – и в то же время боимся расстаться с сословными перегородками! Мы готовы потчевать народ деликатесами европейской кухни, когда у него нет даже и щей! Мы, форейторы, более ста лет мчась во весь опор то в ту, то в другую сторону, побывали и голландцами, и французами, и немцами, и даже англичанами, только не были русскими!.. Мы только загнали коней, мы ни до чего не доскакались, – не доскакались даже и до сознания, что мы скачем по пустому, без груза, без экипажа и главного возницы (то есть народа) и что мы давно сбились с пути, а без этого сознания нет для нас и спасения! А колымага стоит, засевшая в грязь, и кони поотдохнули, но дорога по-прежнему тяжела, если не пуще расселась. Ускакавшему форейтору время было бы теперь воротиться, принести повинную главному вознице, снова связать постромки, и как ни устали передовые кони, авось либо подсобят они вывести в гору грузный экипаж и выбраться на добрую дорогу, но форейтору надобно зарубить крепко себе на память: не рваться нетерпеливо вперед, прилаживать свою тягу к ходу шестерика, – и слушать кучера!..
Вот в чем должна состоять наша преимущественная работа. Поработали мы довольно. Чего не завели! Чего не устроили! И все это большей частью бесплодно, внешне безжизненно, по крайней мере, не дает жизни народу, живет и совершается вне его участия. Немало у нас хороших законов и учреждений, но недостает одного, чтоб и законы были действительны и учреждения плодотворны – недостает духа жизни, цельности организма, правильного, регулярного кровообращения, недостает общественной силы и ее производительности! Но этой силе нельзя велеть быть по указу, как бы ни было деятельно и благонамеренно правительство: она создается только теми органическими условиями, которые нельзя предписать, равно как нельзя предписать (но можно расстроить) тот или другой порядок органических отправлений. Однако ж правительство может, оно властно отстранить те препятствия, которые мешают ее проявлению, своротить камни, придавившие богато засеянную ниву, и таким образом вызвать на свет Божий те стебли, которые потом дадут хлеб, одним словом – дать простор тем условиям, при которых только и может развиться нравственная общественная сила. Ибо вне общественной силы все «идеи века» останутся бесплодными, а правительство только истощится в благородных напрасных усилиях... Какие же это условия?
В статье на Новый год мы поставили между прочим в числе очередных вопросов вопрос о свободе совести, мысли, мнения и их выражения в слове...