Приобрести книгу Иван Ильин. Победит правое дело! Аксиомы русского национализма в нашем магазине
Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru
 Грозная беда постигла человечество: оно растеряло свои святыни и расшатало духовные основы своего бытия. Его жизнь стала бесцельна; его творчество — бессмысленно; его благие силы стали скудны и немощны; его влечения — низменны и необузданны. И чем дальше идет время, тем более становится оно слабым в добре и сильным во зле. Есть ли предел этому падению и где он?
Это падение прекратится и этот предел установится; но не ранее, чем в сердцах возродится живое и глубокое чувство священного, — живая и подлинная религиозность. В душах иссякли благодатные источники богосозерцания; они должны вновь забить ключом. Современные люди как бы ослепли для Божиих лучей, пронизывающих мир; им предстоит вновь прозреть. Самодовольный и плоский рассудок восстал против живой тайны Божией; ему предстоит смириться и преобразиться в верующий разум. Божии лучи опять засияют человеку с очевидностью; но до этого и для этого ему предстоит очиститься в глубоких страданиях и унижениях... И из этой глубины он опять воззовет к своему Господу!
Человечество растеряло свои святыни. Они не исчезли и не перестали быть; они по-прежнему реальны. Но человек не видит их, не испытывает их, не трепещет и не ликует от духовного прикосновения к ним, не загорается и не горит, не любит их и не рвется к ним, не борется за них и не ищет их осуществления. То, к чему тянется масса современного человечества — то не священно; а мимо священного она проходит — равнодушная и безразличная, или же буйствующая и кощунствующая. И судьба ее в том, что те, кто сегодня равнодушны, — завтра будут враждебно буйствовать; а те, кто вчера были безразличны, — сегодня уже изрыгают хулу...
В горнем плане реально все по-прежнему. Свят и дивен Господь и в небесах, и в Сыне Своем, и в веянии Своего Духа, и в таинствах благодати, и в тайнах созданного мира. По-прежнему все насыщено священною значительностью. По-прежнему славит Творца — и величие гор, и взволнованное море; и мертвый кристалл, и тайна живого организма; и безошибочность инстинкта, и благоговейно вопрошающая мысль; и пение птиц, и закатные лучи, и молчание ночи. По-прежнему нам дается более, чем мы умеем взять, и прощается более, чем мы этого стóим.
Но с каждым поколением становится все больше и больше людей, которые не живут в горнем плане, не видят его, не знают о нем, и не знают вообще, что он есть. Мир, который они видят, — веществен и случаен; мысли, которые они накапливают о нем, — плоски и мертвящи; чувства, которыми они обращаются к нему, — мелки и похотливы; цели, которые они себе ставят, — коротки и себялюбивы. И вся жизнь их — безблагодатна, безыдейна и бескрыла. И сами они — остаются игралищем собственных страстей и чужих влияний. Они лишены хребта, но не лишены жадного напора. И если их еще сдерживает страх, то идея давно уже не ведет их. Ими правит не дух, а вожделение. Каждый из них имеет «существование», но редко кто из них причастен благодатному бытию и выстраданной, священной, богодарованной силе.
По силам ли им соблазны разнузданных страстей, прикрытых окаменевшим безбожием? Какие священные начала они могут противопоставить пафосу отрицания? Никаких. Священное открывается только духовному оку; оно не открывается ни телесным ощущениям, ни рассудку, ни животным чувствам, ни пустопорожней воле. Что может возразить нигилисту тот, кто не испытывает и не знает ничего священного? Практический материалист, с плоскими мыслями, мелкими чувствами и короткими целями, — что может он противопоставить теоретическому материалисту, утверждающему, что таким и надо быть не стыдясь? Богопустынная душа бессильна перед напором диавола: ибо диавол есть лишь верный идеолог для безблагодатности и безыдейности.
Религиозно слепые и бескрылые поколения нашей эпохи возникли не сразу и выступили совсем не неожиданно: это плод, давно завязавшийся и долго зревший. За этим умонастроением, за этим душевно-духовным укладом лежит история нескольких веков. Этот уклад возник из того, что человек ослепился закономерностью материи и стройностью рассудка; и отдал им центральное чувствилище своего духа; а душевная инерция доделала остальное. Человек зажил такими óрганами души, которые бессильны в обращении к священному, которые будят только внешнюю поверхность предметов и отвлеченную сторону мыслей. Бытовая, техническая полезность утвердила его в этом укладе: любопытствующий наблюдатель стал успешно обслуживать прозаического корыстолюбца, и оба вместе соединенными усилиями воспитали самодовольного резонера. И когда привычный резонер и плоскодум обернулся назад и увидел внешние покровы заброшенных им святынь — он иронически и кощунственно засмеялся.
Вместе с Вольтером и вслед за Вольтером европейское человечество высмеяло и просмеяло свои святыни. Эта слепая, самодовольная и легкомысленная ирония выдавала себя и принималась за проявление света, за высшую зрячесть. А на самом деле она закрепляла в душах слепоту и религиозную немощь. Это был не только отказ от священного; это был отказ от серьезного и благоговейного подхода к священному. Эта ирония не только отрезала религиозные крылья у человека, но как бы прижигала еще своим едким ядом урезанные места: чтобы крылья и впредь не могли вырасти. Она опустошала мир и душу. И, следуя за нею, человек привыкал считать откровение вымыслом, догмат — предрассудком, молитву — чудачеством или ханжеством. Мало того, он привыкал издеваться над молитвою, над собою, прежде молившимся, но более не молящимся, и над самим Предметом своей бывшей молитвы. Религиозная слепота становилась критерием просвещенности; а жизнь, опустошенная от святыни, становилась подлинным царством пошлости.
Солнце не померкло в небесах. Но ослепшие глаза утратили его образ. Душа поверила, что солнца нет, и погрузилась во внутренний мрак.
От нас зависит выйти из этого мрака наподобие того, как вышел из него евангельский слепорожденный: ибо целительная грязь уже возложена на наши глаза и нам остается промыть их и видеть. В этом религиозный смысл нашего революционного крушения.
Без священного человеку нет жизни на земле, а есть только прозябание, кружение в порочных страстях, унижение и гибель. Что мы без святыни? — прожорливые черви, хищные звери или испуганные овцы... Живое отношение к святыне впервые делает человека — человеком; служение ей — строит его личность и созидает его характер.
Восприятие священного — пробуждает душу к жизни от сонного прозябания; и тот, кто не пережил этого, тот пусть считает себя духовно спящим. Испытать священное и узнать его — значит пережить главное в жизни, такое, чем воистину стóит жить и за что воистину стóит бороться и умереть*. Этим восприятием душа бывает потрясена и как бы ранена; ранена — божественным совершенством; но не к болезни, а к исцелению, радости и любви. В этот момент, если он состоялся впервые, в ней совершается как бы некая завязь духа, личности и характера; в этот момент в ней как бы небо отделяется от земли; или в жилище ее как бы воздвигается алтарь; или в граде ее как бы возносится на горе Кремль с его святынями. В человеке возникает его священный центр, к которому отныне все должно стекаться и от которого все должно исходить. Отсюда он будет впредь обращать свой взор к Божественному, и здесь он будет искать вдохновения и умудрения; отсюда будут возноситься его молитвы; здесь будут даваться его страшные и ненарушимые клятвы; здесь будут приниматься жизненные и смертные волевые решения. Пребывать в этом центре и жить его откровениями составляет смысл жизни; оберегать его в себе и укреплять — есть пожизненное задание; служить ему есть вечное призвание человека и источник блаженства. Ибо блаженство — в верности: в верности Божественному зову и указанию.
Где сокровище человека, там и сердце его (Мф. 6,21); и именно поэтому ценность человека определяется ценностью его сокровища. Тот, кто вздыхает о ничтожном — тот сам ничтожен; поклоняющийся пустому — пуст в своей душе. Порочен человек, поскольку он мечтает о порочном; и зол тот, чья воля тянется к злодейству. Но тот, чья радость и любовь отданы священному, кто молится истинному Богу, — тот таинственно и реально приобщается Его правде и Его силе. Он уже не пуст и не ничтожен; в его личности есть не только земное, но и твердь небесная; его алтарь становится главным центром его души, а сама душа его уподобляется Кремлю. По-прежнему его душа, как у всех, имеет свои слабости и страсти, а может быть, и пороки: «животное» и «земное» не исчезает в человеке, пока он живет на земле.
Но личность его уже не сводится к его страстям и слабостям; напротив: утвердившись в священном и создав в себе алтарь живого Бога, она вышла из своих страстей и противопоставила себя им. Она не исключила их из себя; это не удалось ей; и не может удаться, пока она живет на земле. Но владычеству их пришел конец. Она приобрела власть над ними; она уже может не подчиняться и не предаваться им. В любой миг она может сосредоточить свою энергию у алтаря, загореться и воззвать о помощи; и в этот миг она уже осилила и превозмогла. Ибо в ней есть источник высшей силы; и страсти уже не ведут ее к падению с той неотвратимой необходимостью, с которой течет вода и осыпается песок.
Священное зиждет в душе человека алтарь, этот источник священного горения и священной силы. Отсюда власть человека над самим собою; власть, дарующая ему внутреннюю уверенность и свободу. Эта свобода далеко еще не есть праведность; но она есть путь к праведности. Ибо праведность достигается именно через упражнение, укрепление и осуществление этой свободы. Бытие человека начинается именно с этой внутренней власти и свободы; то бытие, которого нельзя ни разложить, ни извратить, ни сломить, которое делает из человека при его жизни — живой очаг духовной силы; и которое светит другим, и ведет других — после самой смерти его.
И вот, избыток этого духовного самообладания помазует человека — к верной власти над другими, к властному ведению и воспитанию их во имя Божие. И люди сами чуют и чувствуют это; и с облегчением приемлют такую власть, зная, что источник ее — в служении священному. Вот глубокий смысл этого трудного и таинственного слова: «нет власти не от Бога» (Рим. 13,1); и напрасно думать, что это слово зовет нас — повиноваться дьявольской власти только потому, что она «успешно» воздвиглась на злых страстях.
Чтó есть человек без святыни?.. Пустая видимость человека; обманная личина личности, не более. К чему способен он, служа своим страстям и прихотям? К слишком «многому», — но именно потому, что он не способен к главному. Можно ли верить ему, если он сам не верит Богу, и если он через эту веру не научился еще — верить себе самому? Оставаясь один на один перед лицом Божиим, он отвертывается от Бога и изменяет себе. Как же могут верить ему другие? Что может он противопоставить хладному и темному духу соблазна? Как противостанет он ему, не имея ни священного знамени, ни священной идеи? Ибо если он ныне отводит соблазн только потому, что он сейчас не сулит ему выгоды, то завтра соблазн придет к нему в обличии выгоды и расчета; и увлечет его на свои пути...
Что противопоставляет современное человечество заразе воинствующего безбожия? Трезвые соображения о том, что коммунизм и порочность «не выгодны». А если через десять лет духовно ослепшие массы найдут, что коммунизм прибылен, а порочность выгодна?.. Тогда они соскользнут в бездну с тою необходимостью, с которою течет вода и обсыпается песок...
Опустошенный и растерянный, современный человек не может и не умеет бороться со стихиею пошлости и с напором дьявольского начала. Для этой борьбы необходим религиозный закал души; необходима преданность священному и верность алтарям. Призрачные люди не могут и не должны участвовать в этой борьбе: они всегда будут подобны картонным кирпичам, заложенным в стену; и чем больше их будет, тем скорее обрушится стена. Для этой священной борьбы необходимы не оглушенные, не опоминающиеся и не прозревающие; но прозревшие, окрепшие и закалившиеся; такие, которые из глубины своего духа поняли, что действительно не стóит жить тем, за что не стóит умереть; и которые волею приняли бремя этой великой, мировой борьбы во имя священного.
Такие люди ясным и спокойным взором узнают друг друга при первой же встрече; и не ошибаются. Они узнают друг друга по священному закалу души; и верят друг другу так, как верит исконно-свой исконно-своему. Ибо ничто не сближает и не соединяет людей так, как верное стояние перед алтарем единого Бога.
От союза таких людей, от их волевого братства в духе и в делах придет спасение России. И каждый из нас призван ныне к тому, чтобы найти в себе свой алтарь; зажечь на нем неугасимый огонь; закалить в нем свое чувство, свою волю и свой разум, — и потом искать своих братьев в духе; и найдя их, связаться с ними священными, закрепленными узами на жизнь и на смерть.
Только в таком рыцарственном служении и союзе создастся и выдвинется необходимое России поколение. Поколение людей, способных вести борьбу и строить святую Русь под знаменем религиозной и национальной, — священной идеи; способных подчинить ей и начало земной власти, и начало земной прибыли; способных создать власть, подлинно идущую от Бога.
Россия спасется и восстановится только через священное служение Священному...
И.А. Ильин
|
