Web Analytics
С нами тот, кто сердцем Русский! И с нами будет победа!

Категории раздела

История [4728]
Русская Мысль [477]
Духовность и Культура [849]
Архив [1656]
Курсы военного самообразования [101]

Поиск

Введите свой е-мэйл и подпишитесь на наш сайт!

Delivered by FeedBurner

ГОЛОС ЭПОХИ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

РУССКАЯ ИДЕЯ. ПРИОБРЕСТИ НАШИ КНИГИ ПО ИЗДАТЕЛЬСКОЙ ЦЕНЕ

Статистика


Онлайн всего: 15
Гостей: 15
Пользователей: 0

Информация провайдера

  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • АРХИВ

    Главная » Статьи » Архив

    М.О. Меньшиков. Родина и герои

    Вербное воскресенье

    I

    Что такое родина? Да вот этот, например, колокольный гул, слышный издалека. Как встрепенулось бы сердце у ста тысяч "наших", заброшенных в манчжурские трущобы, если бы до них донесся этот великопостный или пасхальный гул, хотя бы еле слышный. Именно издалека, с горизонта, из синей дали этот медный звон напоминает погост, серую церковь с темным иконостасом, могилки кругом церкви, поповский дом, пустырь, где на ярмарку разбивают балаганы и гуляют девки с парнями. Как для Одиссея синий дымок над родной Итакой, для наших героев какой восторг был бы услышать этот милый, столь говорящий сердцу звон. Но увы, нынче они его не услышат. Многие не услышат его более никогда...

    Вот за что умирают: за этот малиновый звон, за свежие вербы с беленькими барашками, за огоньки Чистого четверга, за вечную красоту родного уклада жизни, слагавшегося тысячелетиями. Вовсе не за выгоды, которые трудно взвесить, не за корысть, а за поэзию, за красоту, и иначе было бы трудно, почти невозможно воевать. Корысть слишком разумна, это предмет мирной войны - торговли. Чтобы лить кровь без расчета, нужно немножко высокого безумия поэтов, нужно очарования и влюбленности в то, что родина. Здесь, в России, мы часто не замечаем России, мы ее почти не любим. Глубокое своеобразие ее быта кажется страшно обыденным, плоским. Но стоит выехать за границу, стоит попасть в дальние края, тотчас загорается пламенная, страстная любовь к родине, и память невольно и неотступно, как магнитная стрелка к полюсу, тянется в сторону России. Как вы думаете, о чем теперь мечтают на границе Кореи, в Порт-Артуре, у Ньючуанга? Об одном единственном, что дороже жизни и само лезет в голову неотстранимо. О родной деревне, о родных городах, над которыми подымаются зеленые купола и колокольни и несется вот этот грустный великопостный звон.

    Если великая Россия теперь - сплошная дума о своих далеких, заброшенных на край земли, умирающих в ранах, то и они, заброшенные, - сплошная дума о родной земле, для многих - последняя дума... Стоит где-нибудь обледенелый, дрожащий солдатик на часах, за окопами, на весеннем холодном ветре. Крепко держит свою винтовку и прислушивается к говору странного какого-то, желтого народца, который не то манчжур, не то китаец, не то кореец, а может быть, переодетый китайцем японский шпион или хунхуз, - того и гляди, пырнет ножом. Надо зорко глядеть вокруг и нечего тут думать о пустяках... И бодрит себя солдатик, и гонит из головы эти бесконечно милые ему "пустяки": деревню, церковь, колокольный звон, - и никак их выгнать не может. И мерещится ему: "Господи, Владыка живота моего", и как все падают на землю в глубокой скорби. Мерещится умилительное пение "Да исправится молитва моя" и "Ныне силы небесные с нами невидимо служат"... Кое-кто, может быть, из этих солдатиков и сам певал эти захватывающие сердце непостижимо прекрасные песни в приходской церкви. Слеза прошибает завтрашнего героя, идущего на смерть.

    - Вспомнят ли они нас? Не забыли ли? - спрашивает он себя сотый раз, крепко сжимая винтовку.

    Не забыли, родные, не забыли...

    II

    По знаменательной случайности Россия встречает наступающие дни великих битв великим семинедельным постом, покаянием, молитвами о грехах, о помиловании, о помощи свыше. Я говорю о России, о народе русском. Есть сорт довольно дешевой интеллигенции, для которой все эти посты и молитвы - суеверие, почти безумие. Но Россия - не они. Россия наживала это "священное безумие" тысячелетиями, вот эту нежность души, это трепетное стремление к Богу, хотя бы неведомому, эту потребность раскаяния, сокрушения, сладких слез перед мерцающей лампадой. То, что называется верой - вовсе не формула, не рассуждение, а просто свежесть души, пораженной красотой и страхом жизни. Вера - это потребность в родных, привычных, тысячелетних звуках высказать Богу свое счастье или горе, присоединить и свой голос к хору бесчисленных голосов отцов, дедов, прадедов, давно исчезнувших и все еще живых в общей молитве, в общем языке и поэтическом укладе жизни. Вера народная - бессмертная душа народная, и не все ли равно, что возбуждает жизнь души: букетик цветов, приносимый пред статуей Будды, или вот это пение: "Да исправится молитва моя" в голубом кадильном дыме? Кто к чему привык, кто с чем сросся. Нас, русских, за исключением части интеллигенции и сектантов, связывает некая атмосфера чувств, которою мы дышим, не замечая ее, не исследуя, из каких элементов она состоит, что в ней кислород, что азот, что тут разум, что безумие. Разве в том, что любишь, не одинаково прелестно даже нелепое? Чем восхитительны дети, как не своей наивностью? Чем хороша природа, как не своей непосредственностью, ясным, ничего не говорящим разуму бытием? Пусть для тех, у кого разум выел чувство, не нужна эта ветхая вера или нужна какая-то особая, о которой я, признаюсь, не имею точного представления. Но для каждого народа нужна общая стихия нравственных чувств, общая их гармонизация, нечто понятное и дорогое не отдельным людям, а всем вместе. Непременно всем, как мгновенно понятны народная песня и язык. И как хорошо, что, вопреки беспочвенным рационалистам, сектантам, интеллигентам-интернационалистам, мы все-таки, как оказывается, имеем общую живую веру, общую с народом поэзию быта, общую с ним любовь. И только это общее дает силу жить и сопротивляться. Если за что не жаль отдать жизни, то только за это. За благовест бедной церкви, за "Христос воскресе", за землю отцов и дедов, тоже когда-то ливших кровь свою за Русь святую, за святое счастье быть русскими.

    Знаете, что мне пришло в голову. Все то, что собирается теперь в пользу раненых, все пожертвования на "красное яичко" солдатам - все это очень хорошо, так как идет из сердца. Но все это просто ничто в сравнении с неизмеримо тяжелым подвигом, который несут войска. Нельзя никакою ценою оценить решимость, например, хотя бы этих героев-моряков, вскочивших на палубу брандера и перерезавших проволоки адских машин. Фитили уже горели, еще мгновение - и раздался бы адский взрыв и герои были бы разорваны на мелкие части, как этот молодой моряк, трогательный граф Нирод на "Варяге". И они, герои, все-таки бросились почти на верную гибель и одолели ее. Совершенно заслуженно Россия-мать целует их от всего сердца и награждает всем, что в ее власти: орденами храбрых, всенародной славой, портретами, которые пойдут теперь по всей России, до последней крестьянской хаты. Вернутся живыми - будем встречать их торжественно, кормить обедами (смешно, но что же делать), утомлять бесконечными речами и похвалами. На всю жизнь и так называемая "карьера" их, и общественный почет им обеспечены. На всю жизнь у всех останется сознание, что они не посрамили земли русской и выполнили исторический долг за нее непостыдно. И детям, и внукам оставят они почетное имя. Все это относится к героям образованной среды, к офицерам. Но достаточно ли мы благодарны к героям из крестьян, к простым солдатам? Мне кажется, нет, - и теперь же, в начале войны, нужно об этом подумать. Повторяю: никакой ценой благородство неоценимо, никакими почестями и деньгами. Русское войско не наемники, они граждане, защищающие свое же отечество, свои очаги. Но тем обязательнее для отечества отметить неоценимые их заслуги каким-нибудь знаком исключительного внимания. Георгиевским кавалерам из крестьян должны быть, мне кажется, предоставлены особые, почетные права. Если какой-нибудь лавочник-кулак, оставаясь в деревне, занимаясь мирным грабежом, приобретает звание "почетного гражданина", то что же сказать о людях, делающих историю России, о скромных людях долга, изнемогающих от холода и жара, от постоянного сознания близкой смерти? Что сказать о тех, которые на команду "иди!" идут на жерла пушек, задыхаются от ядовитых газов, тонут в пучине, умирают растерзанные гранатами?

    Мне кажется, и живым, и мертвым героям должна быть воздана вся честь, какая во власти народной. Живые должны быть награждены, как сословие благородное, и правовыми, и материальными прерогативами. Их нужно непременно выделить и отличить. Что касается мертвых, им должна быть обеспечена благодарность загробная, и самая великодушная, на какую мы способны. Действующая армия, мне кажется, должна быть вся застрахована на случай смерти (если не ошибаюсь, это и было сделано в Соединенных Штатах в последнюю испанскую войну.), т. е. семейство каждого убитого должно быть обеспечено хоть небольшой суммой. Не все нуждаются, не все возьмут, но видеть, как жена убитого солдата побирается с детьми, просит Христа ради, - это недостойно великой страны. Еще одна мысль. Церковь молится "за убиенных на брани". Отчего бы на стенах приходской церкви не писать и подлинные имена прихожан, "живот свой за отечество и веру положивших", как говорилось в старину? Этот обычай уже принят в храмах военных училищ: убитые на войне записываются на мраморных досках. На стенах храма Спасителя в Москве начертаны имена многих убитых в Отечественную войну. Мне кажется, в деревенских церквах подобные надписи производили бы еще более глубокое и воспитывающее впечатление. Расход ничтожный: деревянная доска и на ней имя героя, название битвы, где он лег и его деревни. "Вечная память" для достойных ее не была бы пустым звуком. Имя погибшего было бы гордостью его поколения, его семьи, его деревни, оно наводило бы на бодрые думы, а повторяемое перед алтарем из рода в род звучало бы как героическое завещание потомству, завещание о доблести и долге. Прежде, когда народ был сплошь безграмотным, такие записи были бы бесполезны, теперь же половина крестьян умеют читать, а лет через двадцать будут грамотными все. Мне кажется, этот скромный "культ героев" был бы великим утешением и для оставшихся, и для тех, кто идет на войну, кто уже чувствует жало смерти. На миру и смерть красна, но для умирающего на поле брани особенно дорога память близкого ему мира захолустной деревни, родного прихода, где лежат кости его дедов. Вы скажете: зачем заводить этот обычай, когда войны исчезают на свете, когда мы - накануне вечного мира?

    Есть простодушные люди, которые серьезно верят в вечный мир. Я же думаю, что этот вечный мир похож на ангельские крылья, о которых мечтают дети. Хорошо бы их иметь, но время идет и они что-то не отрастают. До тех пор, пока исполнится пророчество Исайи и люди перекуют мечи на орала, пройдут, как надо думать, века и, может быть, века веков. Были войны и будут войны. Народу русскому, как и другим, если он дорожит своей свободой, еще долго-долго придется отстаивать ее с тою же решительностью, как теперь. Народу всегда нужны были герои, и чем более их в стране, тем обеспеченнее мир.

    III

    "Героизм, вы скажете, не вяжется с христианством. Церкви не подобает поддерживать культ храбрости. Христос был против войны".

    Против или не против войны был Сказавший: "Я принес на землю не мир, а меч", - я это обсуждать не буду. У меня нет об этом твердого убеждения. Запрета обороны от такой абсолютной опасности, как смерть, я в Евангелии не нахожу. Прощение, кротость, непротивление предписываются, как я понимаю, в случае простых более или менее тяжких обид, которые потому простительны, что, если взглянуть на них философски, вовсе не обиды. У стоиков это превосходно объяснено. Война как нападение есть зло, но оборона от войны? На это в Евангелии нет прямого ответа. Защита ближнего, героизм в благороднейшем его применении предписывается Христом как высшая степень любви ("Нет выше любви как положить душу за друзей своих"). Отказываясь разделить наследство двух братьев, Христос как бы отказался освятить какой-либо дележ между людьми, значит, и тот вечный дележ, который представляет война. Христос не предписывает войны, как Магомет, но решительно и не отвергает ее. Он говорит только, что "войнам надлежит быть" и что "поднявший меч" (нападение) "от меча и погибнет" (защита). Последнее можно понять как признание естественного права крайней самозащиты. При настоящем состоянии человеческой природы, не впадая в фальшь, достаточно считать мерзостью войну наступательную, ничем не вызванную, кроме тщеславия и корысти. Но война оборонительная, как право необходимой обороны, не противна была нравственному сознанию ни мудрецов (Сократ), ни святых (св. Сергий). И закон, и церковь признают это право обороны бесспорно. Таким образом, что же тут неприличного, если на стенах сельской церкви будут начертаны имена героев, худо ли, хорошо ли отдавших души свои за страну родную? Как кровь христианских мучеников, скрепившая Церковь, кровь мучеников за свое Отечество, убитых на войне, священна. Так в старину и смотрели на защиту страны: как на дело религиозное.

    Истинное христианство не есть трусость, наоборот, оно - бесконечное мужество, историческая школа высшего героизма. Самоотречение - в корне нашей веры, может быть потому из всех пород человеческих христианство укоренилось в самой героической расе - европейской. Может быть, воспитание в христианстве и способствовало всемирному торжеству белой расы. Героизму магометанскому не доставало нравственного порыва. Араб или турок умирают, имея в виду наслаждения рая. Христианин отдает жизнь за родную землю; влюбленный в ее счастье, он умирает "за други своя". Как церкви не поддержать этого святого чувства? Как не понести его вглубь времен? Я думаю, мысль о записях убитых на стенах храмов всего более понравилась бы народу.

    "Родина", "церковь", "героизм"... какие все это нелепые, отсталые понятия в глазах множества интеллигентных людей! Нынче опять широкая мода на нигилизм, и признаком ума считается "отрицать" почти все сплошь, даже такие явления, которые, подобно горным хребтам и океанам, существуют спокон века и имеют дерзость переживать самых яростных отрицателей. Да не только их, а и внуков их, и праправнуков. Сколько на моей недолгой памяти промелькнуло мне лично известных этих бешеных, воспаленных врагов природы (ибо родина, церковь, героизм есть нечто натуральное), а она, равнодушная, стоит "у гробового входа" их и сияет красою вечною... Чем ближе я подхожу к концу своей крохотной, почти мгновенной жизни, тем более теряю уважение к беспокойному субъекту, называемому человеческим умом, который шумит и хлопочет, отрицает и установляет почти без всякого влияния на ход вещей. Тем более глубокое смирение меня охватывает пред действительностью, как она есть, пред этой грозной, непоколебимой цепью все тех же явлений, начало которой - в незапамятной старине. Для меня нетрудно отрицать былинку, я наступаю на нее ногой. Но былинка, как род, как явление, бессмертна, а мою высокую индивидуальность скоро понесут в яму. Бессмертна родина, бессмертна вера, бессмертен героизм, какими бы именами не назывались.

    Что мне лично хочется, это чтобы неистребимая и вечная действительность была кругом меня выражена ярко, чтобы если есть родина, так была бы действительно родиной, от всего сердца любящей и любимой, если есть вера, то чтобы была пламенной, как и героизм - искренним, беззаветным. К сожалению, именно этой яркости и полноты бытия, художественной законченности возможного у нас и нет. Бог знает, почему - может быть временно, от столкновения культур и погрома их, у нас все органическое, прекрасное само по себе оказывается часто выродившимся, жалким. Нелепо отвращение нигилистов ко всему органическому, но, может быть, не было бы и нигилизма, не было бы и отвращения, если бы органическое было цветущим, не захудалым, не одичавшим. Перед действительно родной родиной спасовал бы самый ярый космополит, но что прикажете делать, если духовная родина у него не только Россия, но и древняя Греция, и Рим, и немецкие книжки, и еврейские газеты. Перед пламенной народной верой спасовало бы самое мрачное неверие, но вера у нас даже в народе не расцвела, а захудала и заметно поникла вместе с поникшей церковью. Перед беззаветным героизмом смолкнул бы дешевый скептик, но где оно, это героическое в мирном быту? Вне войны часто ли вы встретите мужество, бесстрашное отстаивание своей мысли, верность долгу? Органическое неистребимо, но оно может быть и великим, и мелким, и у нас оно, сказать правду, не особенно крупное. Цивилизация как-то у нас не расцвела, по крайней мере до сих пор. Цивилизация есть культура органических явлений, культура не только овощей и породистых собак, но и таких великих фактов, как государственность, национальность, религия, мужество. Спросите у огородника: достаточно на два, на три года оставить культурную овощ без ухода, и она необыкновенно быстро дичает, из роскошного, огромного организма превращается в тощий, мелкий, грубый. Поглядит на такую овощ требовательный человек и бросит: у него является беспощадное отрицание, и не только отрицание, но даже ненависть, ибо слишком возмущено зрение этой одичавшей формой, слишком оскорблен огороднический идеал. Но подождите же, требовательный отрицатель: благородное растение одичало, но потому только, что без внимания было, без ухода. Что, если поухаживать как следует за родиной, за верой, за героизмом? Что, если потрудиться над ними честно и с упорством пахаря? Не расцветут ли они снова в пышные, полные жизни формы? И не дадут ли снова для нас те непостижимую радость и удовлетворение, какие когда-то давали нашим предкам в старину?

    Органическое нуждается не в отрицании, а в утверждении, в культуре. Культура же есть работа, и не рабская, а любовная, неустанная, художественная, - работа героическая, если хотите.

    IV

    Позвольте немножко остановиться на серой деревенской церкви, чей звон печальный плывет теперь в весеннем воздухе над Россией вместе с песнями жаворонков. Церковь в нищете. Вот страшный факт, если вспомнить, что это самое древнее наше учреждение, древнее Империи и Царства. С внешней стороны за тысячу лет церковь осталась все та же крохотная и тесная, с убогой утварью, с причтом, который делит пироги и яйца и жалкие крестьянские медяки. Церковь в нищете, и интеллигентный отрицатель глядит на нее с японским презрением, как и на нищий народ, толпящийся в церкви. Я получил письмо от одного почтенного священника, сорок лет священствующего в деревне. Между прочим вот что он пишет о местной интеллигенции.

    "А власти (уездные), столь многочисленные, поставленные опекать, оберегать, вразумлять, наставлять, учить уму-разуму этот простой добрый народ, что делают? Что делают, хотите знать? А то, что почти и везде делают эти господа. Кричат, что на Руси все мерзко, что народ угнетен, доведен до нищеты, что ему нужно дать обязательное для всех просвещение, предоставить большие права, освободить от телесного наказания, а им самим удвоить и утроить жалованье, если хотят, чтобы они что-нибудь сделали на пользу народа. А так как жалованье это еще не удвоили, то вот что происходит. Сельский, например, врач, живущий в 35 верстах от Ш-ской волости, за три года ни разу не посетил этой волости, а он, как либерал чистейшей воды, громче всех кричит об угнетении крестьян. Земский начальник 3-го C-го участка, живущий в 20 верстах от волостного правления в своем имении, вот с масленой недели пошел третий год со дня его назначения, а этого, равно и других правлений, ни разу не посетил. Об исправниках что и говорить! Эти за 40 лет раза три являлись в волость, как бывшие члены уездного по крестьянским делам присутствия, и то являлись как метеоры, подъезжая к волости, уже кричали: "Лошадей!"... Ветеринарный врач один раз, двадцать лет назад, был вызван в волость по поводу мора свиней. Уездный врач, хорошо не помню, кажется, ни разу не был. Податной инспектор, со времени учреждения этой должности семь лет назад, приезжал только в гости к лесничему. Г. предводитель дворянства, - этот голова всем властям, - и от этого нельзя и ждать, чтобы он унизил свое превосходительство какими-либо беседами с грязными, вонючими мужиками, хотя живет в 18 верстах от волости. Итак, видите, решительно некому учить народ, как ему лучше жить и что ему лучше делать, и это не от недостатка опекунов. Удвойте, утройте их - все одно выйдет, и все это от какого-то дикого, бессердечного, бессовестного презрения к бедному мужику, для пользы которого никто не хочет и пальцем шевельнуть. Поляки, по крайней мере, открыто называют народ "быдлом", а эти господа в душе также считают его животными, а на словах, за винтом, распинаются за него. Те же лица, которые живут среди народа, стоят лицом к лицу и служат ему денно и нощно, давно оплеваны, забросаны грязью, облиты помоями как "проповедники и проводники суеверий и всяких предрассудков". Это попы, которые жадно собирают пятаки, пожирают пироги, дерут с живого и мертвого, если поверить нашим доморощенным Комбам и Жоресам. Ну-с, а брать с казны деньги и ничего не делать, т. е. попросту красть их у того же мужика, - это ничего? Если священник за свой труд возьмет с мужика или бабы гривенник, вы кричите - караул! Мужика грабят!.. Но сообразите вот что. Я, как священник Северо-Западного края, получаю жалованья, за разными вычетами, 360 руб., а ваши земляки получают 140, 160 и самое большое 180 руб. Я думаю, швейцар в Петербурге получает больше. Он вам выдвинет галоши, вы ему даете 15-20 коп., а священнику за свой труд как брать гривенник или пятак! Но что ж нам делать, когда мы так поставлены, и притом по милости Петербурга. Зачем вы отобрали при Екатерине II от духовенства и церквей имения? Зачем? А теперь глумитесь над нашим убожеством!.."

    Письмо почтенного священника, старика, отца обширной интеллигентной семьи, заслуживает серьезного внимания. Когда читаешь Чехова, с его глубоким отвращением к деревенской интеллигенции, вялой, ленивой, пьяной, резонирующей и ничего не делающей, то думаешь: может быть, это такая повадка, темные авторские очки. Но оказывается, вовсе не повадка, а святая правда, и скорее недосказанная, смягченная. Либерализм - вещь прекрасная, но пора же, однако, господа, его осуществлять. Правительство не только не перечит практическому либерализму, но платит за него жалованье: работайте! Вот вам нива народная, сейте же наконец "разумное, доброе, вечное". Выполняйте свой прямой непосредственный, служебный долг. Но сеятели, оказывается, по три, по семь, по двадцать, по сорок лет не заглядывают на эту бедную ниву, пожиная с нее свое жалованье каждое 20 число. Те интеллигенты, которые действительно погружены в крестьянство - священники и учителя, поставлены в нищенские условия и дичают от нищеты. Те же, кто хорошо обеспечены, сторонятся от народа. Мне кажется, мой корреспондент затрагивает здесь тщательно скрываемую, но глубокую язву быта, в которой может быть часть разгадки "паралича реформ". В самом деле, к чему великодушные идеи, к чему широкие предначертания, если последние их исполнители сидят себе за винтом, в то время как писаря отписываются, что все обстоит благополучно?

    В письме священника еще затронут крайне скорбный факт: факт нищеты церкви, как следствие необдуманной церковной политики. Церковные имущества отбирались не раз, и особенно круто при Екатерине. В тот революционный век это встретило всеобщее одобрение, как отобрание земель у аристократии во Франции. С тех пор прошло более ста лет, и результаты налицо. Церковь не только в нищете, но установился даже странный взгляд, что иначе и быть не должно. Чуть народное бедствие, постоянно слышишь: а наши монастыри? А церковные капиталы? То есть, согласись правительство, казалось бы, все с радостью увидели бы церковь совсем обобранной. Но если вдуматься хорошенько, отобрание церковных имуществ, не принеся казне больших барышей, нанесло страшный и непоправимый вред учреждению самому центральному в народной жизни и сословию самому необходимому для крестьянства. Если народ по крохам собирал церковные богатства, если целыми веками церковь ставилась все в более и более обеспеченные условия, то это не даром и не без важного замысла. Народ и высшие классы безотчетно хотели создать культуру церкви, ее пышный расцвет, при котором только и возможны ценные плоды. Народ ухаживал за этим "институтом" своего духа, как за древом жизни, оберегал его, ставил духовенство в условия независимости, просвещенности, авторитета. В самом деле, если действительно в учении Христа лежит спасительное и творческое начало, то проповеди его нужно помогать всемерно, и апостольское сословие не должно быть изнурено нищетою, невежеством, тяжким трудом и постоянным страхом за свою судьбу. Благочестие народное есть не просто роскошь, которая могла бы и не быть. Это мечта всех здоровых культур, то, для чего люди живут. Добрые нравы суть как бы осуществленная государственность; в народе религиозно-воспитанном сами собой достигаются цели, которые в деморализованном обществе требуют усиленного суда, полиции, острогов, каторги. Понятно, до какой степени церковь есть союзник государства, между тем последнее со времен Петра уронило у нас эту союзную силу и ослабило ее до крайности.

    С церковью произошло то, что несколько ранее - с национальной нашей торговлей и национальной аристократией. Иван Грозный великим погромом новгородским, выселением новгородских и псковских купцов подорвал один из основных корней народного богатства - заграничную торговлю. Из русских рук эта торговля перешла в иностранные руки и остается в них до сих пор. Торговые пути были утрачены, перешли к Польше, торговля вообще упала, одичала, отошла к зародышевому типу. С торговлей упали и поддерживавшие ее промыслы, а с ними обеднела казна, и, чтобы содержать служилый класс, пришлось вводить крепостное право. Таково было возмездие за тяжелый грех отрицания органической действительности вместо поддержки ее. Другое органическое явление - наша национальная знать - была вырезана тем же Грозным, нигилизм которого не останавливался пред разрушением даже самых древних, самых отвечных устоев общества. Великое множество лучших, выдающихся пород были истреблены. С отрицанием столь решительным поник наш культурный класс, исчезло гордое сословие, в котором в течение семи сот лет накапливался государственный опыт, традиции искусства власти, те инстинкты, которыми английская и немецкая аристократия до сих пор служат своим народам с блистательным успехом. Старая наша национальная аристократия умеряла крайности суровой власти, представительствовала за народ с достоинством и авторитетом и заслоняла законодательные органы от наплыва черни. Гибель знати тотчас вызвала смуту, в которой едва не погибла Россия. Искусственная приниженность трех органических начал: торгового класса, аристократии и духовенства - вызвала дальнейшее порабощение России иностранцами и инородцами, паралич самобытной культуры и общий упадок великой народности, несмотря на внешние успехи. Никогда еще ни один народ не расплачивался столь тяжко за свою склонность к отрицанию, за насилие над нежными тканями собственной цивилизации. Разорить так легко, - в один год у нас разорялось то, что накапливалось веками. Вот отчего у нас слово "родина" звучит для многих так странно, возбуждает у многих стыд. Разоренная, она действительно печальна. Но нужно не отрицать ее, а восстанавливать. То же и церковь, и героизм, и все органическое, что составляет тело и дух нации.

    Вернемтесь к героям. Что такое бесстрашные и скромные богатыри этой войны среди офицерства и нижних чинов, что такое они, как не новое рыцарство, не новая аристократия, которую народ вновь выдвигает, как явление необходимое и вечное? Я вовсе не говорю о "привилегиях", "правах". Они, вероятно, явятся сами, - я говорю о мужестве как признаке прекрасной породы, все равно - в крестьянстве или наверху. И если война принесет нам вместе с победой подъем мужества, то, в самом деле, это будет благодетельная война. Что такое, в самом деле, наше интеллигентное отрицание, столь кислое и вялое, как, в конце концов, не трусость? Что, как не жалкая трусость это сиденье уездных господ у себя по канцеляриям в то время, как шумный родной им мир вокруг них гибнет, напрасно крича об участии и поддержке? Общий лозунг отрицающей все на свете, кроме водки и карт, уездной интеллигенции - это "ничего не поделаешь". Руки, видите ли, опускаются. Болезней, например, такая тьма, а средства так ничтожны, что леченье - одна комедия. Невежество так глубоко, а школа так плоха, что ученье - одна комедия, и пр. и пр. Но, может быть, война сдунет этот скверный комедийный гипноз. Может быть, немножко стыдно станет глядеть, как те же плохо-ученые, плохо-леченные крестьяне идут на край света и отдают кровь свою безропотно, не резонируя, не отрицая. Со стыдом вместе, может быть, проснется немножко понимания действительности и даже любви к ней. Без "любви к делу" далеко не уйдешь, а каждое дело: учительское, лечебное, ветеринарное, податное, судебное, полицейское - каждое входит нитью в ткань народного счастья. Не будет нитей, не будет и ткани.

    Чем мы встретим возвращающихся героев? Всего приличнее было бы встретить их их же героическим одушевлением, мирной работой, неотступной и на всех поприщах победоносной. Варяги некогда вдохнули энергию в славянские племена. Новые варяги с благородного судна, могила которого - океан, может быть, разнесут искры своего мужества по всей нашей несколько заснувшей, опустившейся стране. Пушечный гул, как и звон колокола, имеет свойство грома: пробуждать.

     

    1904 г.

     

    Категория: Архив | Добавил: Elena17 (18.10.2019)
    Просмотров: 1192 | Теги: михаил меньшиков
    Всего комментариев: 0
    avatar

    Вход на сайт

    Главная | Мой профиль | Выход | RSS |
    Вы вошли как Гость | Группа "Гости"
    | Регистрация | Вход

    Подписаться на нашу группу ВК

    Помощь сайту

    Карта ВТБ: 4893 4704 9797 7733

    Карта СБЕРа: 4279 3806 5064 3689

    Яндекс-деньги: 41001639043436

    Наш опрос

    Оцените мой сайт
    Всего ответов: 2031

    БИБЛИОТЕКА

    СОВРЕМЕННИКИ

    ГАЛЕРЕЯ

    Rambler's Top100 Top.Mail.Ru