Приобрести книгу Иван Ильин. Победит правое дело! Аксиомы русского национализма в нашем магазине

Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru

Публичная речь,

произнесенная в феврале 1918 г. в Москве

в публичном собрании Общества младших преподавателей

Московского университета

(в большой физической аудитории)

Вступление

В наши дни душа живет скорбью и гнетом.

Мы все ходим подавленные, в непрестанной борьбе с чувством стыда и беспомощной растерянности.

Душою овладевает странное и невыносимое чувство, что нас нет; то, что мы считали собою, рассыпалось; распалось; и не стало единого, великого народа; нет его воли; умолк его разум; извратилось его чувство; разложилась его жизнь.

Где то, что называлось сотни лет «русским государством»?

Есть ли в его гражданах сознание своего единства? Есть ли воля к единению? Где единая, верховная власть? Есть ли определенная территория? Где основные и неосновные законы? Где армия? Где суд? Где права и обязанности граждан?

А если нет этого всего, то можно ли говорить о русском государстве? — когда все, все, все в разложении, в прахе, в позоре. Наша Россия стала тучею песку или пыли, которую гонит куда-то ураган истории. И никто не знает, куда.

Что же рассыпало нас? Чем вызвано это разложение и распыление?

Войною и революциею. Это общий ответ.

Но почему же война вызвала революцию? И почему революция, которая «должна была сорганизовать Россию и спасти ее от поражения» — разложила страну и обеспечила поражение так, как его не могли осуществить никакие усилия старой власти?

Слепая власть, не видящая на свете ничего, кроме вещей и внешней природы, пытается свести все дело к хозяйственной и технической отсталости нашей страны. Никто и не думает отрицать эту причину. Но почему же страна разложилась именно тогда, когда влияние этого фактора на ход войны было почти преодолено? Почему социальная организация расползлась по всем швам именно тогда, когда в стране было достаточно продовольствия и сырья, а помощь союзников уже создавала и создала бы необходимый технический уровень?

Здесь были явно более глубокие дефекты — дефекты не материальные, а духовные.

Беспомощная и ленивая мысль охотно останавливается на чьей-нибудь личной вине или на партийных ошибках. Конечно, было много личных промахов и неспособностей; еще больше было партийных ошибок и преступлений. Но их мало осуждать. Их необходимо опознать и вскрыть. Свести к общим закономерным увечиям русского духа.

Эти увечия характеризуют русскую душу во всех слоях народа; они характерны не только для простых масс, но и для всей партийной «революционной демократии». Они более или менее присущи каждому русскому человеку, и только единицы, исключения, свободны от них всецело.

Будущее России зависит от того, насколько быстро и радикально удастся ее сынам преодолеть эти национально-духовные увечья. Я могу формулировать их здесь только вкратце, ибо детальное раскрытие их требует гораздо больше времени, чем мне предоставлено. Я насчитываю их четыре и располагаю от более простого к более сложному.

1) <Первый недуг:> отсутствие сколько-нибудь сильного и зрелого правосознания.

Русские люди не знают права; не понимают, что оно имеет объективное содержание; не видят его объективного значения; не признают его, не уважают, не вменяют себе в обязанность его добровольное соблюдение; они не мотивируют правом свои поступки, блюдут его только из страха или корысти; не умеют ни жить им, ни творить его, ни бороться за него; и потому не способны ни к социальной организации, ни к дисциплине, ни к политической свободе, немыслимой без дисциплины и организации.

2) Второй недуг: непонимание сущности государства и неумение его строить (политическая пассивность и бессилие).

Русские люди, воспитанные в условиях уродливого режима, не умеют отличить государства от государственной власти, а власть от лица, ею облеченного; они привыкли жить в своем государстве, как больные, призреваемые в больнице; они не понимают, что государство русское — это они сами, так что оно существует именно в них, через них, в виде их; они не чувствуют себя включенными в свое государство и совершенно не сливают себя с ним; у них нет ни сознания своего государственного единства, ни воли к его поддержанию, ни способности к его сохранению; они умеют бояться своей государственной власти, когда она сильна, но не умеют ее уважать и укреплять ее, когда она слаба; они умеют критиковать ее, бранить, подозревать ее, не доверять ей, и, если надо, то подкупать ее взяткою; но не умеют ни доверять ей, сколь бы честна и безукоризненна она ни была, ни поддерживать ее повиновением.

Русские люди не знают и не верят, что государство имеет единую, объективную, правую цель — сверхличную и сверхклассовую (не верят в это ни массы, ни партии); они не понимают различия между классовою корыстью и политическою программою, между политической программою и политическим идеалом и далее между корыстью и идеалом (ибо за идеал принимается осуществление корыстных видов массы, живущей физическим трудом).

Русские люди видят во власти не ответственное бремя, а выгодное преимущество — и потому они политически недееспособны. Они ведут себя, — и массы, и революционные вожди, — как жадная чернь с корыстной и немощной политическою волею — и потому они не способны к государственному самоуправлению.

3) Третий недуг: непонимание сущности демократии и извращенное отношение к народу.

Этот недуг теснейше связан с первыми. Ни «революционная демократия», ни, тем более, темные массы не понимают, что никакой строй не может и не должен быть правлением худших, но всякий <строй> должен быть правлением лучших.

Демократия желанна и допустима только тогда, если народ способен выделить из себя истинно лучших людей — государственно и духовно мудрых. Демократия есть или истинная аристократия, или же позорное господство черни.

К черни принадлежит всякий, — интеллигентный или не интеллигентный, — кто

а) заменяет государственное благо личной или классовой корыстью,

b) не способен ни к моральному, ни к правовому самоуправлению и чувству ответственности,

с) не имеет ни сознания, ни воли к государственному единению.

Именно такова почти вся русская «революционная демократия» и темная народная масса. Русские люди не понимают народоправия и не способны к нему. Они понимают демократию как организованное торжество классовой корысти тех, кто живет физическим трудом; как торжество количества над качеством, мускульного труда — над умственным, жадности — над культурой, равенства — над духом, насилия — над доказательством.

Русские люди понимают демократию как систему угождения темной массе; как систему управления, основанную на лести и потакании; как систему уговаривающего безвластия; как словесный турнир партий, подкупающих темную массу неосуществимыми и противогосударственными посулами.

Вот почему демократия превратилась у нас в систему подкупа, где революционная демократия подкупала народ посулами и масса валила за тем, кто больше наобещает или даст; и русская революционная интеллигенция превратила демократию в позорную распродажу с молотка русской государственной власти.

Больная идеология народничества, в которой воспитывалась русская интеллигенция, за XIX век принесла свой трагический плод и ныне вопиет о пересмотре.

4) И, наконец, четвертый недуг, лежащий в основе первых трех, это — недостаток истинного патриотизма.

Его не оказалось ни у «революционной демократии», ни у народа. И там и здесь прозияла некая мертвость — трупное бесчувствие и бессилие. И в этой патриотической мертвости — все указанные недуги духа сливаются в один.

Но верно ли это? Действительно ли любовь к отечеству лежит в основе и могучего правосознания, и здоровой государственности, и нормальной демократии? Не обстоит ли как раз обратно? Разве не сказано, что «отечество мудрого — вселенная»? Разве не патриотизм порождает войны? Посмотрим, что же такое есть патриотизм.

О патриотизме

1) Одно из высших откровений, данных миру, было откровение «общечеловеческого братства».

«Перед Лицом Божиим, — гласило оно, — все равны: еллины и скифы, рабы и свободные, христиане и иудеи, — ибо во всех одинаково Христос»*. Никто не исключен от духа и Бога; ни один человек и ни один народ. Каждый человек как таковой есть живой сосуд, живое жилище Духа Божия. И потому нет оснований предпочитать единение с одною группою — единению с другой.

Не этому ли учит и наука права: ведь она признает субъектом права каждого живого человека — и инородца, и иностранца, хотя, обыкновенно, по-особому. Именно здоровое правосознание тяготеет к тому, чтобы установить всеобщую, универсальную правовую связь всех со всеми; чтобы признать каждого человека членом единой всемирной правовой общины — «гражданином вселенной».

И эти основания, — вытекающие из религиозного созерцания, философии, правовой совести и науки, — настолько глубоки и святы, что позднейшие интернационалистические разглагольствования Маркса и Каутского о том, что «рабочие не имеют отечества», что «у них нет нравственной связи с отечеством», что они «космополиты» потому, что для них «где наилучшие условия работы, там и отечество» — все это является лишь порождением зависти, пошлости и разложения.

Итак: сознание различных эпох тяготело к преодолению патриотизма. К утверждению некоторого высшего порядка вещей, при котором деление людей на особые — территориальные, национальные, государственные — общины не имеет значения. Безусловна и духовно верна — единая всемирная правовая община; никакое условное деление мира на «родины» не может и не должно нарушать духовного братства людей и их естественно-правовой всемирной связи. Человечество едино в духе, а потому должно быть едино и в государственной организации. Гражданин вселенной не может, не смеет быть патриотом.

И русское интеллигентное сознание — с наивностью и поверхностностью настоящего дилетантизма — поспешило на край «идеального», последнего дерзания, не понимая ни глубины предмета, ни глубины истинного сверхнационализма.

И отсюда уродство и увечие. Ибо на край путь идет только через усвоение центра.

2) Вопреки всему необходимо признать, что именно духовная природа человека не исключает патриотизма, но обосновывает его. Патриотизм духовно прав и свят — и духовно необходим человеку: и для правосознания — но не только для него; и для государственного строительства — но не только; для того, чтобы жить и творить, быть достойным себя и духа. Словом, для того, чтобы быть воистину человеком, а не стадным животным.

Патриотизм действительно ограничивает правовое единение людей; он сосредоточивает культ братства и любви на особой, частной общине людей и ограничивает объем непосредственного действия этой братской любви. И в этом он прав.

Да, все люди братья. И тем не менее, патриотизм духовно прав и свят. А народ, лишенный его, обречен на распадение и гибель: он или найдет в себе любовь к родине, или погибнет.

В чем же сущность патриотизма? И как доказать его правоту и святость?

3) Для того чтобы обосновать патриотизм, необходимо показать его духовную правоту. Для этого достаточно установить его эмпирическую необходимость и его моральную приемлемость. Корень его глубже, чем то и другое.

a) Эмпирические условия человеческой жизни действительно делают необходимым разделение всемирной общины на особые — территориальные, национальные, государственные — союзы.

Пространственная разбросанность человечества по лицу земли и хозяйственная необходимость оседлого труда — первая основа разделения: человеческому роду неизбежно жить в виде множества пространственно-дифференцированных провинций. Земля не только разъединяет, но и объединяет; группы, спаянные кровью и родовою связью, незаметно вовлекаются в местные, ограниченные задания и вырабатывают местный способ правового размежевания интересов и притязаний. Климат и раса закрепляют это разъединение и соединение людей; разделение труда и обмен воспитывают волю к единению и порядку; сходство интересов, быта, привычек завершает эту спайку; организация обороны выковывает власть и дисциплину; инстинкт самосохранения заставляет человека прилепиться к одной группе, чтобы искать опоры и взаимопомощи именно у нее и только у нее — в ущерб общечеловеческому единению; нужда и страх вызывают к жизни первые элементарные и грубые проблески «патриотизма».

Но духовного оправдания здесь нет.

b) Моральное чувство сообщает такому «патриотизму» уже некоторую санкцию. Человек, выросший в известном правопорядке, сознает себя всецело обязанным правосознанию своих сограждан и правовой культуре своего отечества: его отечество уже обеспечило ему существование в детстве и ныне ограждает его жизнь на земле общим созиданием правопорядка. Благодаря этому принадлежность к отечеству начинает определяться уже не только нуждою, страхом и привычкою; но чувством долга, чести и признательности. Эти чувства начинают питать собою внутри-государственное единение и правосознание.

4) Однако основной и глубокий корень патриотизма лежит гораздо глубже. И здесь надо, прежде всего, понять, что любовь к родине есть творческий акт духовного самоопределения. Только отсюда — последняя санкция и привычке, и нужде, и долгу, и чести, и признательности.

Чтобы любить родину — надо ее найти и реально испытать. Большинству это дается, по-видимому, без поисков. Посему духовная сущность патриотизма не сознается. Патриотизм оказывается неразумной, предметно неопределенной склонностью; она то замирает без надлежащего раздражения, то вспыхивает слепою страстью, то превращается в воинственный шовинизм, или тупое национальное самомнение, то в слепое пристрастие к эмпирическим мелочам, то в лицемерный пафос (классовая корысть).

Слепой аффект — без уяснения и очищения — всегда вырождается и унижает человека. Такой патриот не знает ни того, чтó он любит, ни того, за что он это любит. <В основе его патриотизма. — Ю. Л.> не духовно-политические мотивы, а стадно-политический инстинкт; <проявления такого патриотизма заключены. — Ю. Л.> между бесплодною апатиею и хищным порывом (как у животного).

Человек может за всю жизнь не обрести своей родины; патриотическая пустынность и мертвость поведет его к духовной безродности, беспочвенности и бесплодности, ибо родина хранит в себе ключ к духовной жизни своих сынов. Найти ее значит для человека найти свою собственную творческую почву. Ключ к своему духу.

Итак: люди бывают лишены патриотизма или потому, что совсем не нашли свою родину, или потому, что нашли только иллюзию ее, ее суррогат. Суррогат — любое из обычных содержаний или условий жизни — взятое само по себе, в отрыве от своего духовного смысла и значения. Ни одно из них в этом виде не составляет родины: ни долгое пространственное сожительство (эмигрант), ни кровная связь (разная родина у детей и родителей), ни национальная или расовая принадлежность (например, люди смешанного происхождения), ни положительное право и государство (насильственное присоединение). Родина больше и глубже, чем каждое из этих содержаний. Вот почему образ Роджера Вильямса*, порывающего со всем, что обычно считается отечеством, и создающего себе за океаном новую истинную родину, останется навсегда живым призывом к углубленному пониманию патриотизма.

5) Однако, все эти эмпирические связи могут приобретать духовное значение; тогда они делаются достойным предметом патриотической любви. Каждая оказывается — верный, внешний знак духовной связи; священный смысл и культ.

Истинный патриотизм — не приверженность к внешним условиям и формам жизни, но любовь к духу, который в них укрывается.

<Это> внутреннее; сущность: чтó именно любится в любимом и за что именно.

Истинный патриот тот, кто выбрал для своего чувства предмет действительно заслуживающий самоотверженной любви и служения. <Это> не слепое пристрастие; не чисто-субъективная мотивированность; не мнимая ценность предмета. Это — духовно-зрячая любовь; она исходит из действительного, не мнимого, объективного достоинства, присущего предмету.

Родина есть нечто на самом деле объективно заслуживающее любви: любящий ее прав в своем чувстве и служении. Мало того: предмет, именуемый «родина», настолько сам по себе, объективно прекрасен, что душа, нашедшая его, обретшая свою родину — не может не любить ее. Человек не может не любить свое отечество; разве если не нашел и не имеет. Ибо родина отыскивается именно волею к духу, а дух — самостоятельная высшая прекрасность; ее можно не видеть и не знать; но раз увидев — нельзя не полюбить.

Родина обретается живым и непосредственным духовным опытом. Душа — лишенная его — будет лишена и патриотизма. Душа — бесплодная в познании истины, мертвая в творчестве добра, бессильная и слепая в созерцании красоты, религиозно пустынная и политически индифферентная — не найдет родины. Ибо она не имеет духовного опыта; все, что дух и от духа — для нее пустое слово, беспредметное колебание голоса.

Иметь родину — значит иметь ее именно любовью. Не тою любовью, которая знает о негодности любимого предмета, не верит в свою правоту, стыдится и себя, и его — и вдруг выдыхается под напором нового пристрастия («пó милу хорош»). Другою любовью — «по хорошу мил»; когда — душа в живом, подлинном опыте испытала объективное и безусловное достоинство своего предмета и знает, что любимое ею есть высшая на свете прекрасность, доступная людям; огонь любви загорается от одного подлинного касания к предмету.

Найти родину — <значит> пережить это касание, унести это знание и это чувство; т.е. пережить известное духовное обращение, открыть в мире некоторое безусловное достоинство, прилепиться к нему волею и чувством, открыть в себе эту жажду высшего и способность бескорыстно радоваться его совершенству, любить его, служить ему.

Найти родину — значит слить с этим предметом свою жизнь, свою волю, свое жизненное творчество, словом — свою судьбу. Отождествить себя.

Это — акт духовного самоопределения: определить себя = найти любимый предмет, наполниться его содержаниями, прилепиться к их источнику. Истинная любовь — больше себя — способность к самоотвержению. Так именно прилепляется патриот к духовному достоянию своего народа — его философии, науке, религии, искусству, добродетели, музыке, песне, литературе, политической жизни, свободе.

Любовь к родине — посвящена духовной жизни моего народа, ее творческим созданиям и ее необходимым условиям (материальным, культурным, политическим).

Не народ, но народ, ведущий духовную жизнь; не жизнь народа — а духовная и духовно высокая жизнь; не просто условия жизни — земля, климат, хозяйство, организация, власть, законы — но все это, как данное для духа, ради духа, созданное духом.

Ради этого — стóит любить, бороться и погибнуть.

Через это — все получает истинное значение и ценность.

Это — стóит любить больше себя; им стóит жить — именно потому, что за это стóит и умереть.

С этим стóит слить свою судьбу — ибо это имеет достоинство и перед Лицом Божиим.