Приобрести книгу Иван Ильин. Победит правое дело! Аксиомы русского национализма в нашем магазине

Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru

Мы переживаем эпоху, в которую политика все более смешивается с грязью. Это надо продумать, и из этого надо сделать выводы.

Всякое революционное движение нуждается в денежных средствах. Чем настойчивее, чем нетерпеливее и чем беднее революционер, тем острее становится для него вопрос о добывании денег любыми путями и средствами; чем решительнее он «отвергает капитализм» и чем больше он, в качестве социалиста или коммуниста, «презирает частную собственность», тем ближе он подходит к уголовному правонарушению. Это предвидел Достоевский, у которого Петр Верховенский прямо говорит: «Я ведь мошенник, а не социалист». Это предвидел Лесков (в «Соборянах»): «Мошенники, ведь, всегда заключают своею узурпациею все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться». Это предвидел граф А. К. Толстой и другие. Но предотвратить этого развития в России не удалось.

Еще Бакунин, мечтая о русской революции, возлагал свои надежды на русский преступный мир.

Уже в первую русскую революцию (1905-1906) некоторые революционные партии перешли к «экспроприациям», т. е. к ограблениям с убийством и к прижизненным и посмертным вымогательствам (смерть Саввы Морозова).

В страшные годы 1917-20 смешалось все. Люди грабили и уверяли, что они «грабят награбленное». Интеллигентные революционеры присваивали себе чужие дома, чужие квартиры, чужую мебель, чужие библиотеки; и нисколько не стыдились этого. Крестьяне грабили помещичьи усадьбы; революционные матросы - офицеров и городских «буржуев»; чекисты - арестованных; безбожники - храмы; солдаты - военные склады. Революция стала грабежом, следуя прямому указанию Ленина. В марте 1917 года Временное Правительство амнистировало уголовных, считая их, по-видимому, нелегальными борцами против имущественной несправедливости, которые совершали свои уголовные деяния, якобы, вследствие отсутствия в стране свободы и равенства и, якобы, жаждали морального возрождения (см. в воспоминаниях заведующего всем розыскным делом Империи А. Ф. Кошко «Очерки уголовного мира Царской России», стр. 214). В то время петербургская дактилоскопическая коллекция с фотографиями преступников и подозрительных лиц достигала двух миллионов (стр. 195) снимков. И вот преступный мир покинул тюрьмы, освобождая их для «контрреволюционеров», - и привычные жители тюрем влились в революцию. Уголовные, принимавшие коммунистическую программу, быстро и легко врастали в партию и особенно в Чеку; уголовные, желавшие грабить самовольно, вне революционной дисциплины, арестовывались и расстреливались. В 1920 году лицо, близкое к профессиональному уголовному розыску, отмечало: «Все нынешние преступники - новички, дилетанты; они грешат с голоду, ни скрыть, ни «завязаться», «смыть кровь» не умеют; а профессионалы-рецидивисты, тюремщики - или в партии, или перебиты ею за самовольство».

Главные правила революции гласят: «добро есть то, что полезно революционному пролетариату; зло есть то, что ему вредно», «революции - позволено все»; «законы буржуазных стран не связывают революционера». Все это внушено членам компартии и ее чиновникам. Так возник этот режим: разбойники стали чиновниками, а чиновники стали разбойниками. Уголовные и политики слились. Политическое и уголовное смешалось. В самую сущность новой «политики» были включены: ограбление, ложное доносительство, беззаконные аресты, произвольные мучительства и убийства, вечная ложь, вечное вымогательство и законченный административный произвол. Уголовное (преступное) обхождение человека с человеком стало самой сущностью политики. А политика, принципиально признавая преступление полезным для революции, зловеще засветилась всеми цветами уголовщины.

Но, что еще хуже: режим, возникший из этого смешения, поставил граждан в такие условия, при которых невозможно прожить без «блата». Это систематически подрывает все основы русского правосознания - вот уже в течение тридцати лет.

Уже в начале революции в широких кругах русского народа (в том числе и в интеллигенции!) складывалось сознание, что человек, ограбленный революцией, может вернуть себе свое имущество любыми путями. Именно отсюда все эти бесконечные советские «растраты», «хищения», подкупы, взятки: это есть или революционный грабеж, или же произвольное самовознаграждение пострадавшего от революции. Русское правосознание отвергло государственную природу советских захватов и признало ее делом уголовного насилия. И на уголовщину сверху - стало отвечать «блатом» снизу.

Это понимание приобрело в дальнейшем величайшую популярность в народе под давлением тех хозяйственных мер, которые лишили русский народ свободных и достаточных средств производства и прокормления (социализм!). Нелегальное приобретение стало в России необходимым условием существования при социалистическом режиме. Черный рынок; отчетом прикрытая перетрата и растрата; тайная продажа «казенного имущества»; унос продуктов и полупродуктов с фабрик; ночное расширение крестьянами приусадебных участков; взаимное «одолжение» советских директоров; торговля похищенными спецами со стороны Гепеу и Гулага; ложное доносительство как средство «спасения» и заработка: - все виды советской нелегальности, вынужденной социализмом, неисчислимы. Уголовщина оказалась естественным коррективом к коммунистическому бедламу. Здесь человек от голода крадет свою собственную курицу; здесь библиотекарь потихоньку торгует страницами, вырванными из книг на курево; здесь коммунисты «протаскивают через постель» подчиненных им интеллигентных женщин. Здесь люди в голодные годы доходят до людоедства. Все это должно быть сохранено для историков последующих поколений. Из всего этого должны быть сделаны выводы теперь же.

В революции политическое врастает в уголовщину. В социальной и социалистической революции политика и уголовщина становятся неразличимы. В коммунистическом строе люди ищут спасения от голодной смерти и стужи в непрерывной уголовщине.

Тридцать лет упражнения в таком правосознании вряд ли могут быть признаны хорошей подготовительной школой для демократии.