Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru

Недавно, по делам, мне пришлось провести три дня в Рязанской губ. Когда я выезжал, Петербург волновался Думой. Все газеты были полны рассуждениями, какая она будет, долго ли просуществует, как поведёт себя. Из газет же было видно, что таким же нервным пульсом бьётся и деревня, что и там все думы крестьян о Думе, о том, что будет. Все чего-то ждут, настроены нервно, нетерпеливо.

— Стоит ли вам ехать, — говорили мне, — до вас ли теперь помещику. Он, я думаю, за шкуру свою дрожит, а вы ему о кобылах (я ехал по конским делам), какие теперь кобылы!..

И действительно, в том доме, где мне это говорили, жизнь остановилась. Глава семейства — профессор — не ходил на лекции, молодёжь не училась. С утра все спешили к газетам. И утренний чай проводили, закрывшись друг от друга кто «Товарищем», кто «Речью», кто «Биржевыми», потом начинался разговор, потом спор, потом едва не драка... Отца называли «буржуем» за то, что он кормил детей и пытался их учить... К вечеру все разъезжались, кто на митинг, кто в театр и, вернувшись, говорили о каких-то ужасных приготовлениях в деревне:

— Наши там! — таинственно сообщил мне старший сын хозяина — гимназист шестого класса.

— Ох, не ездите вы, — стонала хозяйка.

Но я поехал.

Когда пара косматых лошадёнок въехала в знакомое село, там на тёмной от унавоженного потаявшего снега, покрытой клочками сена и соломы площади, был базар. Стояли возы с хлебом, продавали веревки, овчины. Медленно ходили крестьяне, слышалась характерная Рязанская речь. Мужики торговались, пробовали верёвки. Над всем этим прозрачным куполом сверкало голубое небо, чирикали по-весеннему воробьи, кругом был виден широкий горизонт полей и больно было смотреть на них: милльонами бриллиантов сверкал снег.

Я остановился у батюшки.

Напившись чаю с рябиновым вареньем, мы разговорились.

— Ну что у вас говорят о Думе? — спросил я.

Батюшка не сразу понял, о какой Думе я его спрашиваю. Думал, что о Рязанской — городской.

— Как прошли выборы? — спросил я снова.

— Ехать не было кому. Никто не хочет. Начальство приезжало. Говорит — ежели вы такие-сякие, не пошлёте выборщиков, я вас в холодную... Ну послали. Старшина с писарем ездили...

Я даже не поверил... Настроенный писаниями петербургских газет, я всюду хотел видеть организацию народа для борьбы с правительством.

Вечером у священника собралось человек 10 крестьян. Все по делам. Говорили о семенах, о навозе, скоте, кулях…

— Вот поспросите их, — сказал, заходя ко мне в горницу, батюшка.

Я вышел. Лица — обыкновенные, простые крестьянские. Заговорил с ними о Думе.

Опять, как и батюшка, — не сразу поняли, о какой я говорю. Думали о Рязанской.

Помолчали.

Наконец один мужик, лет сорока, проговорил:

— У нас делов в Думе нет. Нам Дума не нужна. Это господам —  так. А нам на што!..

Другой добавил:

— Да, может что Дума и даст...

— Да вот разве что. А только нам и чужого не надо…

Как не походили эти мужики на тех сознательных крестьян, что наводнили последнее время газеты…

Первый, видя моё недоумение, пояснил.

— У нас, слышь, кого выбирали-та. Доктора! Какие он наши дела-то знает. Жил он в городе. Ему наши деревенские дела неизвестны... У нас свои дела.

Священник напомнил им, что через день, 10 февраля, он будет служить обедню по случаю годовщины освобождения крестьян.

— Придёте? — спросил он.

— Нет, ослобони батюшка, — кого освобождали, тот придёт. А мы и не помним. Своих делов много...

____________

На другой день, ранним утром, я подъезжал к дому помещика. Солнце грело по-весеннему, синеватый туман стлался по балкам, розовые переливы били по глазам, синие тени тянулись от деревьев. В воздухе пахло весной. Дорога мало наезженная, уже пожелтела, местами стояла, покрытые тонкой ледяной коркой лужи. По дороге озабочено прыгали вороны, да воробьи стайками переносились с места на место.

Проехав через фруктовый сад с яблонями, закутанными соломой, я подъехал к одноэтажному дому, с балконом, с белыми колоннами и мезонином.

Помещик, к которому я ехал, находился в конторе. Я пошёл к нему. Он сидел в шубе на ступеньках крылечка, окруженный мужиками. Одни приходили, другие уходили. По тропинке, натоптанной к селу, видны были ещё и ещё идущие крестьяне.

И опять я услышал разговоры о семенах, о стогах сена, которые нужно подвезти с лугов до воды, о дровах, о ярмарке.

Чуя приближение весны, деревня мобилизовывалась, но не для вооружённого «выступления», а для борьбы с природой и землёй. Нужно было готовить кобыл для табуна, покупать семена, пахать, сеять.

Всё жило этой заботой. Эта забота видна была во всём, кроме неё ничего не было.

И опять, по моей просьбе, помещик заговорил о Думе.

— Дума какая же? — сказал ему ближайший крестьянин. — У нас в Рязани своё Земство.

— Да вот в газетах пишут, что Дума вот даром землю даст. Отберут у помещиков и вам отдадут.

Я заметил полное недоверие моим словам. Но вопрос о земле был слишком близок и дорог. Он не мог остаться без ответа.

Низкий приземистый мужичок с рыжей бородёнкой деловито заметил:

— Даром дать — даром взять. Это нам, крестьянам, не подходяще. Даром дадут — даром потом и отнимут. Ты, коли хошь, нам продай. Потому куплено — знать, — чтобы она нерушимая была… Да это всё зря… А вот что, Лександра Петрович, схлопочи ты нам нынешний год «Вандала»…

«Вандал» был жеребец на случном пункте.

— Потому летошний год нам «Ледисмита» давали. А он нам не гож. Высокий больно. А ты нам «Вандала», потому он низкий, весь на «земле». Нам такого надо.

И опять заговорили о семенах, кобылах, навозе, коровах…

Греясь на весеннем солнце, вдыхая аромат зарождающейся весны, я сидел, щурясь от яркого снега полей часа два. Два часа приходили и уходили люди, два часа говорили о семенах, навозе, жеребцах и ни слова о Думе.

***

19 февраля проездом домой, пока перепрягали лошадей, я зашёл в церковь. Мой знакомый священник кончал молебен. В храме были школьники, человек тридцать, две старушки и больше никого. Школьный учитель блистал своим отсутствием. По окончании молебна священник сказал детям маленькое слово и спросил у них, знают ли они, почему Царь называется Помазанником Божиим.

Шершавый рыжий мальчишка, весь в веснушках, выскочил вперед:

— Я знаю, батюшка.

— Ну говори...

И мальчик довольно сознательно сделал рассказ.

Мы вышли из храма.

У дверей школы сидел учитель и кормил кур.

_____________

Вечером того же дня я сел в курьерский поезд Николаевской жел. дороги в Москве.

Вагон для некурящих был переполнен курившими людьми восточного типа. Все больше молодёжь. Косматые головы с вьющимися волосами, большие горящие глаза. Они читали газеты, нервно вырывали друг у друга из рук листки с телеграммами, жестикулировали.

— Наконец, началось! — говорили они

— Тэперь мы покажым себя. В прававом гасударствэ можна дэла дэдать.

— В правовом государстве неудобно курить в вагоне для некурящих, — заметил я им.

— Ах, виноват, — подчёркнуто любезно сказал мне кавказец.

Они замолчали, переглянулись, вышли в коридор и задымили снова, я слышал, как меня назвали черносотенцем и «гасильником».

Это понятно — я пожелал, чтобы они погасили свои папиросы…

______________

Я был на открытии Думы в Таврическом дворце. Не стану описывать толпы с красными шариками, с красными ленточками и гвоздиками, гимназистов и курсисток. Не буду описывать отвратительного, грубого животного свиста, которым толпа провожала людей, ни за что, ни про что. Не буду говорить о спокойном поведении войск, молчавших на оскорбления, не буду говорить о вежливости, подчеркнутой вежливости слишком воспитанной для этой толпы полиции. Не это меня поразило. Меня поразило то, что я увидел в Думе.

Бравый гвардейский караул стоял во дворе Думы. Кругом сновали люди, только что слышавшие оскорбления армии, призванные защищать право и правду и смолчавшие на эти оскорбления. Слышался инородческий говор. В Думе — в коридорах всюду и везде солдаты охраны с воротниками, расшитыми государственными гербами, серьёзные, солидные и красивые. Много георгиевских кавалеров. Направо от входа на двери надпись на казённой доске, «отдел социал-революционеров». У двери стоит солдат с двумя Георгиями и медалью с бантом за войну. Раненый, значит. При мне полковник, видный, в седых усах, с маленькой бородкой, хотел войти туда, и солдат остановил его:

— Ваше высокоблагородие, сюда нельзя. Здесь только господа революционеры…

В окно была видна улица, залитая солнцем, и часовой гвардеец, стороживший Думу.

На улице была толпа, и из толпы кричали войскам:

— Палачи, убийцы!..

И были люди, которые говорили, что толпа — это народ, а те мужики, которые говорили о посевах, о «Вандале», что «весь на земле», солдаты, охранявшие «господ революционеров» — это не народ…

И боялись толпы, и не верили народу.

***

Я был на историческом заседании Думы в Дворянском собрании. Направо от трибуны сидели министры. Красивый Столыпин сидел спокойно и чинно. Шла поверка полномочий. Её монотонность прерывалась дикими выходками какого-то черноватого господина, производившего впечатление немытого и одетого как бы в грязное бельё, со злым уродливым лицом, со сдавленными висками, тип зазнавшегося хама. Он говорил звучным голосом и толково передавал заученные книжонки. Я спросил, кто это.

— Это... — на меня посмотрели с презрительным негодованием — представитель города Петербурга — Алексинский.

Мне почему-то вспомнилась улица, толпа, грязная, красные шарики над головами, злобное улюлюканье и недовольные серые лица. Очевидно, её депутат, её кумир.

И вот вышел Столыпин. Спокойный, уверенный. Он прямо начал читать чуть хрипнувшим голосом декларацию. Но только прочёл несколько слов, уже справился, голос стал ясный, звучный, он не читал, а как бы рассказывал. Отчётливо и веско звучали в воздухе слова: «русский Монарх», «национальная и русская», и за ним мне виделась сверкающая бриллиантами чуть тающего снега степь, мужики, длинной вереницей идущие к конторе, любовь к земле, любовь к народу, любовь к России. Они любили её только как землю, которая поит и кормит, в которой бухнут и лопаются семена, — для него она дорога, как великая родина. Но ясно было одно: и он — русский боярин, старый русский дворянин, и они, русские мужики — одно и стоят за одно…

И вот после русского боярина, представителя России, покорившего многие народы, выходит один из покоренных грузин Церетели, русский социал-демократ. Красивое типичное лицо. Ровный, спокойный голос, немного монотонная речь. Сильный акцент на «а». «Правитэльство пагромов», «правитэльство палевых судов», «крэпостническое правитэльство» — как докучная ложь фальшивой нотой звенит в зале. Становится стыдно за Россию.

Вслед за ним выходит латыш Озоль. Латыши не могли лучше выбрать своего представителя. Это тип латышей. Что-то серое, тусклое, удивительно тупое, заросшее до бровей волосами мутным пятном торчит на трибуне и по серой бумажке невнятным голосом читает что-то. Едва ли на русском языке.

С левой стороны депутаты гуськом направляются к выходу. Надо думать, и им стыдно за своего товарища.

А затем в этом зале прозвучали сказанные епископом Платоном певучим голосом сильные слова — «правда жизни — дороже жизни»…

И опять передо мною встала правда жизни… Семена, сизый пар весеннего тумана едва проснувшейся весны и разговоры о «Вандале», который «весь на земле — потому низкий» и солнце, и мечты об урожае…

Долго ещё шли речи…

И вот снова... Это пятно света на мутном небосклоне. Туман загородил всё. Не видно деревень, не видно высокого тёмного леса. Путь узнаешь только ногами. И вдруг там наверху пятно света. Жёлтый круг. Это солнце. Уже чувствуешь его лучи, реже туман. Показались деревья, дома... Ясен стал путь. Заиграли краски. Мы недалеко от цели.

Именно впечатление солнца, яркое, сильное, оставил вторичным появлением Столыпин. Эту речь он говорил сильно. И по мере того, как он говорил, левые придвигались ближе и ближе. Тишина стояла в зале... И вот звучные смелые слова:

— Вы нам говорите... «руки вверх»… Мы вам ответим (перемена голоса) — «не запугаете»…

Даже аплодисменты раздались не сразу. Так велико было впечатление, так сильно, искренно и правдиво произнесена была речь...

И тот, кто знал «правду жизни», тот, кто знал, что на призыв не давать рекрутов и не платить податей народ ответил полным набором прекрасных новобранцев, тот, кто знал, где Россия, — тот смело мог сказать — «не запугаете!»...

______________

На улице сновала толпа. Продавали грязные листки вечерних прибавлений.

Кто-то ругался пьяным голосом.

Но это была только улица...

За нею быль необъятный простор, низкие деревушки, миллионы людей, для которых «правда жизни дороже жизни» и которые показали уже, что улица их не «запугает».

30 апреля 1906 г. Лев Толстой говорил о либеральной цензуре и «страшной силе газет»: «Царя можно ругать, но… Петрункевича нельзя. Шаховского, Долгорукова». Однако, когда его просили обличать революционеров, Толстой трусливо прятался, находя это бесполезным. 6 мая Толстой говорил, что в Г. Думу попали заражённые интеллигентской пропагандой демагоги. «Тут никаких представителей народа нет». «Теперешняя Дума – комическая», потом снова повторял, что Дума производит комическое впечатление [«Литературное наследство», 1979, Т.90, Кн.2, с.128-139].

На следующем созыве партия к.-д. собрала депутатов «105 человек только потому, что в их состав вошли представители различных национальностей, которых соединяла с кадетами лишь оппозиционное настроение – 18 мусульман, 7 латышей и эстов, 2 армянина и 7 евреев – всего 34». Кроме того, в 105 депутатов «входит 18 крестьян, случайно попавших в ряды кадетов, так что на долю интеллигентов кадетов приходилось лишь 53», «небольшая кучка» [В.И. Герье «Вторая Государственная Дума» СПб., 1907, с.3].

Вспоминая об эпохе террора 1905-7 годов, эсеры признавались, что горше самого поражения от монархистов «было сознание, что в эти годы не произошло у нас и настоящей встречи, взаимного понимания с народом, действительным, а не созданным интеллигентской выдумкой» [М. Цветаева, В. Руднев «Надеюсь – сговоримся легко». Письма 1933-1937. М.: Вагриус, 2005, с.114].

О месте Г. Думы в русской политической структуре Самодержавия см. С.В. Зверев «Власть и общественность». Проблемы понимания Империи // https://stzverev.ru/archives/552