Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru

Четыре последних года жизни нашей армии — это целый период её истории. Это время подобно тяжёлой болезни, которая вдруг изломает человека, но и переродит в нём кровь и после больших страданий человек встаёт вдруг здоровее, чем он был. Эти четыре года послужили к тому, что армия из какой-то неинтересной и, по мнению многих, совершенно ненужной, дорогостоящей обузы, стала сочленом, полноправным другом гражданской семьи; ею заинтересовались, о ней стали думать. И я затрудняюсь сказать, кто сделал для этого больше — война, или «освободительное движение», развязно именуемое революцией? Пересматривая старые газеты конца прошлого столетия, я очень мало вижу в них интереса к военному делу. Описываются смотры и парады, кто там был и что делалось, но чисто с внешней стороны, описываются манёвры. Постоянный военный отдел почти нигде не ведётся, а где он есть, там скучно и вяло передаются статьи «Русского Инвалида» о новых изобретениях военной техники. У большинства — лейтмотив: «Война стала невозможной, войны больше не будет». Из петербургских газет только «Петербургская Газета» посвящала один день в неделю военному фельетону «Из военной жизни». Кроме официальных изданий «Русского Инвалида» и «Военного Сборника» имеется только «Разведчик». «Русский Инвалид» никто из гражданских лиц не читает, и даже в обзоре газет он упоминается редко. Нет интереса к этому делу. Англо-бурская война немножко встряхнула наше общество. «А, значит, война ещё возможна», — заговорили в нём, и сейчас же добавили, что военные, как особый класс, и постоянное войско не нужны, потому что обошлись же буры без него, и прекрасно били англичан. Когда появились подробные описания англо-бурской войны и выяснилось неустройство и непригодность милиционных войск, тогда взяли, да и замолчали снова про войска, про войну и всё до сего относящееся. Столкновение с Китаем снова заставило заговорить немного о войне, но быстрая и крутая расправа с ним усыпила общество, и говорить о войне считалось неприличным, почти отсталостью. Японская война надвигалась медленно и грозно. За десять лет до войны, бывший начальник Амурского края генерал Духовской, ныне покойный, точно указывал на неизбежность тяжёлой войны, но народ, «общество» не верили, не хотели верить в войну.

Всё это время военные были в тени. «Грубая сила» — и только. Не богато и не блестяще одетое войско, не щедро оплаченный труд тружеников строя, плохие стоянки — и постоянное напоминание, что вы, мол, ни к чему, война невозможна, вы «дармоеды» — всё это не красило военную жизнь. В обществе блистали инженеры, техники… Ведь это был период строительной горячки, почти американской предприимчивости. Строили дороги, мосты, зарождались грандиозные торговые предприятия, составлялись кампании, общества — всё на широкую ногу. Капитал стал на первое место. Золото лилось широкою рекою. Меч отодвинули в сторону.

Каково работать было в этой обстановке, — судить не трудно! В лучезарном блеске появлялась Гаагская конференция о мире, дамская лига вечного мира заседала в городах, открыто покровительствуемая всеми. Всем улыбался этот вечный мир. Долой призраки войны, долой смерть и стоны раненых, долой слёзы вдов и матерей!!

Готовьтесь тут к войне, в которую никто не верит, которой никто не желает! Жутко становится за то время!

И вот, грянул гром… Сначала последовала вспышка неглубокого патриотизма. Крики толпы, манифестами учащейся молодежи на улицах… может быть, кое-кому это и казалось трогательным, но как это было не серьёзно.

Началась война… Я не знаю, что было бы дальше и с Россией, и с армией, если бы Линевич разгромил японцев у Шахедзы и война замерла бы на Ялу ещё в марте 1904 года. Вероятно, тогда мы бы совсем забыли про армию и распустили бы её, решив, что война стала немыслимой и подготовили бы себе второе монгольское иго.

Но настал час испытания. Выяснилось постепенно многое, выяснилось отсутствие патриотизма, бездарность многих вождей. А под шум военных неудач в государственный организм закрадывался другой ядовитый грибок: нарождалась инородческая и мальчишеская революция. Недоучки юноши, дегенераты, полоумные невежды из русских шли на службу революции, руководимой инородцами и евреями.

В те времена появилась «пятая великая держава», как горделиво назвал мне один молодой редактор газеты, «нанимавший» меня в революцию, — пресса. «Газеты будут всё, — говорил он мне, — газеты будут сменять и ставить министров, газеты будут устраивать войну и мир, газеты будут делать солнце и дождь. Мы выше всех».

И, Боже мой! сколько расплодилось газет. Кто и когда их читал!? Сколько нужно было свободного времени, чтобы их проглядеть. Сколько нужно трезвого ума, чтобы их переварить… Ну и не переварили, конечно… Началось расстройство, началась революция.

Этот сонм газет, эти тысячи листков, конечно, не могли иметь сотрудниками литераторов. Вы знаете, что и большие, старые газеты с трудом и за хорошую плату не находят знающих и талантливых людей в достаточном числе. Газетные деятели все наперечёт. Но что за беда!! Народ всё переварит. И вот появились неграмотные и невежественные сотрудники. Началась проповедь междоусобной войны, поджогов, убийств, разжигание страстей, замучивание воды для того, чтобы удобнее было ловить в ней рыбу… Только армия могла помешать этому, и вот начался поход на армию.

Сколько клеветы, сколько неверных известий, сколько подлых слухов, сколько грязи было вылито в это время на армию и её представителей. И чем выше положение в армии занимало лицо, тем больше грязной клеветы лилось на него. Не щадили ни семьи, ни честного имени. Под покровом пятой державы — прессы, начались убийства. Убивали генералов, офицеров, солдат, городовых, жандармов. Убивали зря, так, здорово живёшь!

Но армия делала свое дело. На окровавленные места садились новые, смелые люди, обречённые на смерть, на место убитого часового молча выдвигался новый, и убитый станционный жандарм замещался другим. И было что-то великое и сильное в этом безропотном служении долгу, в этой молчаливой, но горячей любви к родине и верности Престолу. И это великое проглядели наши «столпы литературы»: и Горький, и Леонид Андреев, и Куприн. В поисках за темами они —  «светочи нашего общества» — прошли мимо этого великого и занялись смакованием падших женщин и приторным описанием публичных домов^[1].

Но общество, то общество, которое и составляет Россию, заметило это великое. Заметило и изумилось…

И вот началось его отрезвление. Задумались и над нашими поражениями и их причиной, и над этою стойкостью русского солдата, кто бы он ни был — рядовой, офицер или генерал. Тени Мина, Карангозова, Грязнова и многих, многих других честных слуг Государевых встали и потребовали отчёта.

За что?

За то ли, что не дали разлиться мятежу по всей России; за то ли, что остановили кровавую реку убийств; за то ли, что сорвали красную тряпку, дерзновенно поднятую над русским орлом.

Смущённое общество молчало… Но вот, вдруг тот самый народ, который ещё вчера в безумстве кричал солдатам: — «убийцы, гасильники, опричники…» начал креститься на знамёна и снимать шапку перед солдатами. Среди представителей его, им избранных, поднят вопрос о том, как облегчить жизнь этим страдальцам за него, как лучше устроить войско.

Войску и военным находят место и в газетах. В «Новом Времени» г-жа Смирнова и г. Эль-Эс горячо вступаются за войско. Армией интересуются и в Думе, и в обществе, и в прессе. Начинают подавать советы, ободрять тех людей, которые три года под свист и ругань грубой толпы несли тяжёлую работу преобразования армии. Трудились до изнеможения, до смерти… В этой нездоровой атмосфере приходилось создавать такие важные законы, как закон о сокращённом сроке службы под знамёнами; приходилось создавать подпрапорщиков, переустраивать военно-учебные заведения, переходить к новому виду хозяйства, совершенствовать стрельбу, пересоздавать уставы.

Страшная работа кипела везде и всюду. Работа, которую можно будет увидеть только при новой войне, когда дефекты прошлого окажутся устранёнными…

И общество уже прозревает, уже видит эту работу. Обсуждение вопроса об Амурской железной дороге, готовность Государственной Думы прийти на помощь войску — и деньгами в его бюджете и влиянием на массы, — показывает, что, хотя и медленно, но равнодушие к военному делу тает в народе, и на солдата начинают смотреть, как на защитника от врагов внешних и внутренних, а на армию, как на необходимую часть государственного организма.

И хотят иметь эту армию — хорошую, достойную чести быть защитницей такой великой державы, как Россия.

Но и среди друзей оказались такие, которые подчас опаснее врагов. Теперь, когда так необходимо взаимное доверие всех военных, когда нужно тесное военное братство, когда надо, чтобы пехотинец верил кавалеристу, а они оба артиллеристу, когда пора забыть рознь, когда нужно, чтобы офицеры генерального штаба пользовались полным доверием других военных, когда надо всеми силами стремиться в тому, чтобы армия стала одним целым и вполне здоровым организмом, нужно, чтобы недостатки излечивались, устранялись без злобы и ненависти. И вот, в это время горячего строительства, есть люди, которые стараются поссорить ведомства между собою, внушить обществу недоверие к армии, а в отдельных частях армии недоверие друг к другу. Поссорить армию с гвардией, унизить генеральный штаб, подорвать авторитет начальников.

Это делают левые?.. Революционеры?..

Нет. О них я не стал бы говорить. Это их тактика, это их оружие. Нет, это делает человек, горячо любящий родину, страстно борющийся за её благо много лет; это делает человек, которого Господь одарил крупным талантом, влияющим на общество. Это делает человек, который, по Ницше, может смело считать себя сверх-человеком.

Я говорю про М.О. Меньшикова.

Я зачитывался его бойкими фельетонами ещё тогда, когда он был лейтенантом флота и писал в Гайдебуровской «Неделе»; я всегда любил его за страсть, за тот живой огонь, который играет и сверкает в его ярких, огневых статьях. И вот он безсознательно жжёт этим огнем то, чему сам поклоняется. Жжёт ту армию, которую он любит не меньше всякого из нас, настоящих русских людей. Он сеет рознь и недоверие между гвардией и армией, он льёт потоки брани на генеральный штаб, он выносит на улицу непроверенные слухи. Пишет он о генерале Линевиче, и невольно сворачивает на злобные крики по адресу генерального штаба… Но ведь по слову г. Меньшикова нельзя сжечь академию, уничтожить генеральный штаб, и самое имя его убрать из армии? Ведь нужны же колонновожатые, нужны люди, которые возьмут на себя труд думать и работать в той обстановке, где другие могут уже только стрелять, лежать и ходить туда, куда им укажут другие. Нужны ведь? А если они нужны, то и не мешайте им делать их дело, не портите отношений к ним армии. И отношения эти, слава Богу, делаются всё лучше и лучше.

Чем выше место, чем больше дело, тем менее заметна его работа. Так в часовом механизме еле движется часовая стрелка, показывающая время, и суетливо бегает секундная. Работу дровосека, который рубит дрова, видит всякий. Дрова падают, летят щепки, но работа большого учреждения незаметно разливается по всему государству, и плоды её становятся видны через несколько лет.

Мне жаль г. М.О. Меньшикова. Страстный, порывистый, человек сердца, он слушает всех, кто к нему приходит. И часто изливают перед ним души люди, обиженные в мелком своём самолюбии, не получившие какой-нибудь награды и уже мечущие громы против своего начальства, против правительства. Они часто невольно говорят неправду, и эта неправда делается достоянием самой большой газеты, достоянием толпы, улицы.

И в армии является раздор, злоба, недовольство, вместо дружной работы — недоверие, вместо любви — зависть, а в армии этим чувствам не должно быть места…

Печать для армии во время революции сделала много, очень много зла. Не пора ли и перестать. Ведь общество уже прозревает. Общество уже видит, как молча, величаво идёт эта армия. Оно видит, как терпеливо идёт обучение новобранцев, как и по всей России кипит работа, всё подчищается и подтягивается, — и начинает любить это войско, любить своих братьев, взявших на себя тяжёлый труд защиты родины в это трудное и опасное суетное время.

И армия видит, кто её друзья и кто враги. И неужели г. М.О. Меньшиков — её враг?

Положительно, не верю.

Мне кажется, что и он, наряду с г-жой Смирновой и г. Эль-Эс, — её защитник и друг, и если прорываются у него эти неправые жестокие статьи, так много приносящие вреда, то только потому, что он сам не сознаёт, что, повторяя, не проверив, клевету на начальников и отдельные учреждения армии — он становится её страшным врагом — он приносит громадное зло — потому громадное, что Господь Бог дал ему талант сильный, что его много читают, его любят читать.

А разве он хочет этого?

В отличие от сочинителей несуществующих кризисов и упадков Императорской России, Краснов ясно видит её могучий экономический рост, который не смогли остановить революционные погромы и массовые убийства. «Революция 1905 года мало затронула обывателя. Да, где-то рвались бомбы, текла кровь, летели куски разорванного человеческого мяса и подвернувшийся при этом прохожий страдал. Но лавки, булочные, мясные, зеленные, курятные, молочные, лабазы были полны товарами, и цены были нормальные. Воры и грабители сидели по тюрьмам. На перекрёстках стояли городовые с шашкой и револьвером» [Н.А. Энгельгардт «Эпизоды моей жизни» // «Минувшее. Исторический альманах. 24» СПб.: Atheneum, 1998, с.55]. См. также С.И. Гулишамбаров «Сравнительная статистика России в Мировом Хозяйстве в ряду Великих Держав в первое десятилетие царствования Императора Николая II 1894-1904» С.-Петербург, 1907.

С.И. Смирнова вела ценную печатную войну с революционным движением. Она показала облик монархистов, сражающихся с террором, и то как революционная пропаганда влияла на народ. Сперва левых студентов били за лозунги демократического федерализма. «Один кузнец, увидав, что на улице бьют студентов, сбегал домой за молотком и пошёл помогать. А в декабре за этими же студентами мужики сами посылали в город звать их к себе», «наслышаны, помогают они нашему брату» грабить усадьбы [С.И. Смирнова «Чёрная сотня» СПб.: А.С. Суворин, 1906, с.6].

Разочарование в М.О. Меньшикове вызвано тем что он, не разобравшись в подлинном смысле учреждения Г. Думы, предал Русскую идею Самодержавия и встал на парламентские национал-демократические позиции.

Цензурные ограничения, сдерживавшие революционно-демократические средства выражения, до 1905 г. играли важную роль убережения России. Однако одних запретительных мер недостаточно, и подобно тому как созыв Г. Думы позволил развеять связанные с ней утопические иллюзии, так и ужасы свободной печати на все времена дискредитировали доктрину либерализма.