Заказы можно также присылать на orders@traditciya.ru

…«Вышли фарисеи, начали с Ним спорить и требовали от Него знамения с неба, искушая Его.
И Он глубоко вздохнув, сказал: для чего род сей требует знамения. Истинно говорю вам, не дастся роду сему знамение».
Ев. от Марка гл. 8 ст.11 и 12

…«Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят Лице Отца Моего Небесного»…
Ев. от Матфея гл.18 ст.10

I
Мы говорили о вере в Бога и молитве. Мой собеседник, человек ещё не старый, ему не было пятидесяти, очень образованный, даже учёный, — математик и химик, по корням своим глубоко Русский и из очень когда-то верующей семьи, — но теперь — «европеец», преклоняющийся перед западной культурой, материалист, безбожник, — посмотрел на меня испытующе через громадные круглые очки в чёрной толстой оправе и медленно, раздельно произнося каждое слово, сказал:
— Я поверил бы в Бога и, пожалуй, вернулся бы в Церковь только тогда, когда увидал бы чудо, своими глазами увидал нечто, необъяснимое наукой.
— Но разве уже самый факт вашей жизни и всё то, что окружает вас, весь этот вещный мир, — не самое удивительное чудо? — сказал я.
Мой собеседник пожал плечами. Он откусил гильотинкой кончик дорогой сигары и стал медленно раскуривать её.
Перед нами был стол, уставленный дорогими винами. В маленькой рюмке какого-то особенного, драгоценного хрусталя, на тонкой высокой ножке, похожей на цветок тюльпана на длинном стебле искрился золотыми огнями великолепный коньяк.
Глаза моего собеседника сузились за толстыми стёклами очков, саркастическая, самодовольная улыбка скривила его губы, и он сказал, уже не скрывая своего превосходства учёного материалиста передо мною, жалким верующим невеждой.
—  Всё это создано руками человека, а всё то, из чего это создано есть результат химических процессов, длящихся многими веками и хорошо людьми изученных. А мне нужно — чудо.
— Что называете вы чудом?
Мой собеседник промолчал. Я продолжал:
— Вот в России и кое-где за границей обновляются иконы, но вы не видите в этом ничего чудесного. Вы подходите к этому с вашими человеческими зрениями и пытаетесь объяснить это простым явлением природы.
— Да, конечно, так оно и есть. Наши предки, слыша гром, думали, что это Илья Пророк раскатывает на какой-то там колеснице. А покажите дикарю — радио?!. А нам всё понятно и всё можно объяснить и доказать.
Некоторое время мы молчали. Вечерние лучи солнца искрились и играли на хрустале и на бутылках; фрукты в вазе и цветы казались необычайно красивыми.
— Когда явился миру Христос, — тихо, медленно цедя слово за словом, начал мой собеседник, — ваш Христос, которого вы почитаете Богом, Он являл народу чудеса. Он исцелял тяжело, неизлечимо больных, воскрешал умерших… Но это не были чудеса… Это только казалось чудом… Мы теперь знаем, что такое гипнотизм и знаем, что в иных случаях, — да вот, именно, теперь, в Советском Союзе, где так высоко стоит безбожие — удавалось временно оживлять умерших. Значит — это возможно, это не сверхъестественно, это не чудо… Вот, если бы я, в своей жизни увидал кого-нибудь из потустороннего мира, собеседовал бы с ним… Но в моей жизни этого не было и сколько я знаю достоверно, ни у кого этого не было — и — ограничена вселенная, как доказывают это одни, или неограничена, — населены, или нет, какими-то особенными существами, — скажем — душами умерших предков, или там — Ангелами, иные миры — всё равно ничего нет чудесного, то есть от Бога, а следовательно излишня становится и самая вера и всё, что с нею связано. В мире есть изученное и неизученное, есть объяснимое сейчас, то есть то, чему найдено соответствующая формула и ещё не изученное, но что несомненно с течением времени будет изучено. Вот и всё.
— Да, конечно… Потому и видимых чудес не являет людям Господь. Согласитесь, что, если бы, скажем, вы увидели Ангела таким, как описывает Его Евангелие, в светлых одеждах и с глазами, как молния, — вы не испугались бы, вы не поверили бы, вы не умилились бы, не пали ниц в восхищении, молитве, ужасе и восторге — но вы бросились бы исследовать, узнать, что это? Кажется только вам, и, если нет, то что это за существо, какова его субстанция, и, если это призрак — то что даст его спектральный анализ? А там — изучим в лаборатории, исследуем, из каких элементов он состоит, что из себя представляет и скажем всему миру — вы думали, что это чудо, что это Ангел с неба, от Бога, — а это… Вот химическая формула этого явления и мы — люди, постараемся сами создать такого же.
Мой собеседник усмехнулся.
— Может быть, — спокойно сказал он, — вы правы. Человеческая наука пытлива и для нее нет и не должно быть ничего неизученного и необъясненного.
— Вот потому-то Господь и не являет нам теперь явных чудес, но сколько необъяснимых, сокровенных, тайных чудес Милосердия Божия по молитве человека, или его близких, или церковной молитве совершается в мире ежечасно и ежесекундно, — горячо сказал я.
Настало долгое молчание. Хозяин медленными глотками выпил свой коньяк и задумчиво смотрел в окно, как над крышами большого города спускалась ночная тьма. Где-то вдали, за городом, золотою полосою горел закат.
— Скажите мне, — начал мой собеседник, — вот вы… вы жили так долго… Вы захватили всю последнюю четверть прошлого века и перевалили во вторую четверть нынешнего. В вашей долгой и, знаю, очень обильной приключениями жизни — были чудеса или нет? То есть, я разумею, такие явления, которые не я и никто объяснить не мог бы.
— Очень много, — сухо сказал я.
— Может быть, вы расскажите мне хотя некоторые их них?
— Всё равно — не поверите… Потому что имеете глаза и не видите, имеете уши и не слышите…
— Но?.. всё-таки?
— Хорошо… Извольте… В моей жизни было очень даже много такого, что я не могу назвать иначе, как чудом Милосердия Божия, явленного по молитве… В моей жизни не раз рука Господня вмешивалась в мои решения и планы и устраивала не так, как я хотел и задумывал, а потом оказывалось, что именно так и надо было поступать.
— Судьба.
— Нет. Вот именно — не судьба… Но — Господь… По молитве…
— Интересно послушать. И много было таких случаев? Таких — чудес?
— Очень… Десятки и сотни раз.
— Расскажите хотя несколько.
— Извольте.
Сумерки сгущались в комнате. Хозяин не зажигал огня. За открытым окном мерно гудел и клокотал своими шумами движения большой город.
Я начал свой рассказ.

II
Осенью 1904 года я был прикомандирован к штабу X Армейского корпуса. Начиналось наше наступление от Мукдена на Ляоян, наши войска столкнулись с контрнаступлением японцев, загоралось громадное сражение на реке Шахэ.
Октябрьским утром командир Х корпуса, генерал-лейтенант Случевский, с начальником штаба корпуса генерал-майором Цуриковым, ординарцами, сотником Случевским, поручиком Городковым и другими чинами штаба выехал на позицию. Я был при генерале Случевском. Мы спешились в какой-то китайской деревне, кажется — Даянельтуни, — и прошли по сжатым полям гаоляна вперед к низкой земляной огороже, из-за которой были видны наши полки, ведшие бой.
Было холодно и совершенно безветрено.
Впереди потрескивали ружья; шла вялая перестрелка. Японская патрульная цепь наткнулась на нашу пехоту.
Генерал Цуриков развернул большой план местности и, положив на стенку, начал показывать по нему расположение частей дивизии генерала Гершельмана.
Внезапно порыв ледяного ветра налетел на нас, свернул и скомкал карту и унёс её в поле. Ординарцы подхватили её и разложили снова на стенке… И только генерал Цуриков стал продолжать свой доклад, как порыв ветра снова унёс карту.
Генерал Случевский, чувствовавший себя не совсем здоровым, сказал:
— Пойдёмте, господа, куда-нибудь в затишку, вот, хотя за тот сарай.
Карту свернули, и мы отошли шагов на двести вправо, за глинобитный сарай, где не было ветра. И только что мы стали там, как именно в то самое место, откуда мы только что ушли, со страшным грохотом и треском, срывая землю, ударило четыре «шимозы», японские гранаты, потом ещё четыре и ещё четыре… Нечего и говорить, что, если бы мы там задержались ещё одну минуту — от нас ничего, кроме клочьев окровавленного мяса не осталось бы.
Генерал Случевский перекрестился и сказал:
— Видно кто-нибудь молится за нас в эти часы.
Началось Шахейское сражение.
Я замолчал. Мой собеседник налил коньяк в рюмки и сказал:
— Это бывает… Это вполне объяснимо. Именно теперь это изучается. Теория подсознательных явлений и отсюда — предчувствие.
— Это имело бы место в том случае, если бы мы ушли, ожидая опасности, предчувствуя её, но мы ушли только потому, что ветер мешал рассматривать карту и потому, что генерал Случевский, недомогая, не хотел стоять на ледяном сквозняке… Утром ветра не было и потом, как только мы ушли, ветер сейчас же и стих, так что даже кто-то из нас успел пожалеть, что ушли, так как там на стенке так удобно было разложить карту, здесь же её приходилось держать на руках…
— Да… Случай… Ну, а ещё?..
— Ещё?..

III
Зимою 1912 года я с женою поехал в тарантасе на полковых лошадях из Джаркента в Кульджу, чтобы сделать визит тамошнему нашему консулу, господину Бродовичу и его жене.
На китайской границе в Хоргосе, мы переменили лошадей, высланных заранее вперёд и стали спускаться с Хоргосских гор в пустынные степи, направляясь к китайской крепости Суйдуну, где нас ожидала новая подстава. Мы ехали втроём — моя жена, я и казак ямщик Прокофьев, который и дома, до службы занимался ямскою гоньбою.
Верстах в двадцати от Хоргоса и в тридцати от Суйдуна дорогу пересекала небольшая речка, покрытая льдом. Скрипя железными шинами колёс по прибрежной гальке, тарантас спустился на лёд, и мы начали переезжать реку. Как вдруг лёд под передними колёсами проломился и колёса совсем ушли в воду. Лошади сделали отчаянную попытку вытащить тарантас, но колёса не захватывали края льда, лёд дальше не ломался и лошади, скользя и падая, напрасно выбивались из сил. Не помогло и то, что мы сами вышли на лёд, на руках же мы не могли поднять тяжёлый тарантас.
— Надо прорубить лёд, — сказал Прокофьев, — только тогда мы сможем вытащить тарантас.
Но топора, или лома с нами не было, попытка же рубить лёд шашками, или продавливать его ногами не увенчалась успехом — лёд был крепок и достаточно толст.
— Чистая беда,— говорил измученный Прокофьев. — Хотя отпрягай, бросай всё и скачи назад.
Вот в эту-то минуту и вырвалась у меня та дерзновеннейшая молитва-требование, о которой говорится в Евангелии, как надо просить Бога настойчиво и с верою:
— Господи помоги!.. Помоги Господи!..
И только вырвалось, как видим — к реке с китайской стороны подходят трое. По виду Русские, по одежде — мужики.
Они были в дублёных полушубках и валенках. За шерстяными поясами у них были заткнуты топоры. Они точно сами сразу поняли, в каком положении мы находимся и без всякой просьбы с нашей стороны молча подошли к тарантасу и взялись за работу.
— Садитесь, ваше высокоблагородие с барыней, — сказал Прокофьев, разбирая вожжи. — Теперь дело будет.
Мы сели. Под колесами уже был грунт, куски льда плавали кругом. Мужики отошли в сторону.
— Держитесь, барыня, — тряхнёт, как задние колеса провалятся, — сказал Прокофьев. — Ну, милые, разом…
Напряглись постромки, вороная тройка киргизов дружно влегла в хомуты, лошади почуяли, что теперь возьмут и вывезут на берег, закипела вода, забрызгала в лицо ледяными каплями, тарантас крякнул на дрожинах, вылетел на берег и понёсся по сухой, замерзшей пыльной дороге между стеблей и метёлок жёлтой, увядшей степной травы.
— Постой, постой, — закричал я казаку, — надо же поблагодарить добрых людей, заплатить им, дать на водку.
Прокофьев круто осадил тройку. Мы оглянулись. Взбудораженная вода в проруби успокоилась, без облака было синее небо, солнце золотом заливало безкрайнюю степь, вдали чуть синели низкие гряды Хоргосских гор. Ни души не было в степи. Как была пустыня, так и осталась она — без людей, тихая, где безмолвие ее лишь подчеркивало печальное гудение телеграфных проволок.
— Куда же они девались? — сказал я.
— После, ваше высокоблагородие, после разыщите и заплатите. Разве не видите — Божьи люди!.. Разве им, таким, можно на водку?! — как-то недовольно проворчал Прокофьев и тронул лошадей.  
За суетою мира сего, за осмотром Суйдунского казачьего поста, завтраком у постового офицера, за спешкою — хотелось не опоздать к Бродовичам — они нас ждали с обедом к семи часам — за ночною ездою в степи, китайскою суетою в Кульдже, с улицами, с бумажными, пестрыми фонарями в лавках, а потом за ходьбою на другой день по этим самым лавкам с красивой молодой женой консула, бойко говорившей по-китайски — всё это приключение как-то позабылось, успокоилось, утряслось в жизненной чепухе. Я спрашивал и в Кульдже, и в Суйдуне, а потом в Хоргоссе, и Джаркенте о мужиках. Но там, где, не считая гарнизонов, русские едва насчитывали полтора десятка человек, невозможно было не знать о появлении каких-то новых русских. Да и как могли они очутиться пешком в безкрайной степи Китайского Туркестана?..
— Что же это были Ангелы, пришедшие спасать «ваше высокоблагородие»? — с жёсткой иронией сказал мой собеседник.
Я молчал.
— Н–н–ну!.. З-знаете-с! — протянул хозяин.
И я видел — он просто ничему не верил.
— Рассказывать ли вам дальше? — сказал я.
— А как же? Непременно рассказывайте… Странно, что вот со мною ничего подобного не бывало. Итак, я вас слушаю.

IV
В феврале 1915 года я со вверенным мне 10-м Донским казачьим генерала Луковкина полком с боя занял деревню Незвиску в Галиции, на реке Днестре и спешенными казаками вместе с приданною мне ротою 5-го Стрелкового полка засели на позиции по холмам над рекою, поперёк большого шоссе, идущего на Серафинце. Против меня, по ту сторону реки была венгерская пехота, германская кавалерийская дивизия, две австрийские и одна германская батарея. У меня было четыре орудия 7-й Донской казачьей батареи. Сзади меня, верстах в восьми, стояли остальные полки I-й Донской казачьей дивизии.
25-го февраля, с полудня, температура, и до того низкая, упала до одиннадцати градусов Реомюра, а к вечеру началась страшная снежная вьюга. Резкий ветер дул с востока, нам в спину, в лицо неприятелю и нёс массу снега. Стало, что называется — «света Божьего не видно».
Я с полковым адъютантом, ординарцами и телефонистами помещался в сгоревшем винокуренном заводе, каменной постройке, от которой остались одни стены, без крыши, без окон и дверей и где полузанесенные снегом высились какие-то громадные кубы, котлы и остатки машин. За заводом, в балке стояла на позиции батарея. Впереди завода в низких окопах, без проволочных заграждений были на широком фронте поперек шоссе раскинуты шесть спешенных сотен полка и рота стрелков.
В восьмом часу вечера ко мне зашел командир батареи полковник Иванов и доложил, что орудия совершенно занесло снегом, люди не успевают откапывать их и выбились из сил. Много ознобленных. Я приказал оставить при орудиях караул, а прислугу отвести к коноводам за четыре версты назад в деревню. Всё равно стрелять было нельзя. К ночи я стал получать донесения из сотен, что люди, у которых не было валенок, замерзают и уже двое отморозили ноги.
Взвесив обстановку — если нам, кому вьюга дула в спину — тяжело, то что же должны были испытывать немцы, которым дула она в лицо, — я приказал от одной сотни поставить по всей позиции полевые караулы, а остальные сотни убрать назад к коноводам в деревню. Караулы же сменять каждые два часа очередными сотнями.
Ночь прошла спокойно. И ночью и весь другой и третий день вьюга продолжалась всё с той же силою. Всё было заметено снегом. Ротный командир приходил ко мне с докладом, что в винтовках смазка замерзла и курок не разбивает капсюль.
Кругом была тишина — только вой ветра и дикий хоровод снежинок.
На третий день — уже тогда, когда начинало смеркаться, мой адъютант заметил, что в нашу постройку стали залетать пули, чего раньше не было. Действительно одна звонко ударила в медный куб, в котором на соломе мы устроили себе ложе. Сейчас же вскрикнул телефонист, сидевший у окна без рамы — его ранило в руку повыше локтя.
Я послал адъютанта узнать, в чём дело. Минут через пять он вернулся раскрасневшийся от мороза и взволнованный.
— Ваше Превосходительство, — сказал он, — наши стрелки идут назад из окопов.
Я вылез из куба, сел на лошадь и, проваливаясь, где по колено, где по брюхо в снегу поехал на завод.
В мутном хороводе снежинок я сейчас же увидал темные фигуры стрелков, — бредущих по снегу.
— Куда вы идете? Кто приказал? Где ротный командир? — крикнул я.
Ротный сам увидел меня и подошел ко мне.
— Ваше превосходительство, — с трудом произнося замерзшими губами слово сказал он, — обнаружено наступление немцев… Очень большими силами. Стрелять нельзя…
И чтобы доказать мне это, он оттянул курок винтовки и нажал на спуск. Курок медленно скользнул, выстрела не последовало.
Я поехал вперёд.
Очень редко — очевидно и у противника ружья замерзли, — посвистывали пули, и впереди в кромешной белой тьме неистовой вьюги вспыхивали выстрелы. Их звука за воем ветра не было слышно. По холму, поднимаясь к нам, медленно брели какие-то тёмные фигуры. Их шло несколько цепей, одна цепь за другою. В этом хаосе снежинок невозможно было определить, сколько их было, во всяком случае, гораздо больше, чем было в роте стрелкового полка, где едва насчитывалось сто человек.
В полном отчаянии я повернул назад и поехал за ротой. Мысль работала со страшной быстротой.
«Что делать? Что делать? По телефону требовать, чтобы полк спешил сюда? Но сколько пройдёт времени, пока по этим сугробам прискачет полк?»
На винокуренном заводе я уже никого не нашёл. Там узнали от стрелков о положении и, спасая телефоны — казённое имущество — телефонисты и ординарцы сняли аппараты и ускакали по шоссе. Я оставался вдвоём с адъютантом и что я мог предпринять? Мне всё стало ясно… Засыпанная снегом батарея станет добычей неприятеля… Неприятель… Сколько его? дойдёт до места расположения всей дивизии, где ещё ничего не знают. Там будет спешка, паника, брошенные обозы… Словом — Бог знает что! Страшный позор поражения нависал надо мной и вот тогда-то со всею силою вылилась немая, мысленная молитва к Богу, ибо в таком положении только один Господь мог меня и всех нас спасти.
В полном сознании невозможности спасения и вместе с глубокою верою, что молитва моя и тех, кто за нас непрестанно молится, должна быть услышана и что спасение придёт, я проехал за завод и стал спускаться в балку.
Здесь было тише. Понизу балки проходила дорога, шедшая вдоль нашей позиции. По этой дороге длинной колонной «по три» шла сотня казаков на серых лошадях. —  Моя 5-я сотня есаула Тюрьморезова! Она шла на смену полевых караулов, и она ничего не подозревала о том, что происходит наверху.
Молитва была услышана. Чудо совершалось.
Проваливаясь по грудь лошади в снегу, неловкими прыжками я проскакал к сотне. Не было времени, да и незачем было объяснять обстановку. В эти минуты я был уже не командир полка, но командир сотни. Я крикнул:
— Пятая сотня слушать моей команды!  Пятая сотня, отделениями налево — марррш! Прямо равнение на середину!
Хорошо вымуштрованная сотня исполняла команды, как на Замостском учебном плацу.
— Сотня, шашки к бою, пики на  бе-е-дро!
В сумраке вьюги сверкнули шашки.
— Строй лаву! Рысью! Смотрите — впереди идёт наша пехота.
— Понимаем, — глухо раздалось из рядов казаков. Сотня стала рассыпаться длинною цепью, поднимаясь из балки. Рота шла сквозь сотню, сама повернула за казаками и ободрённая пошла вперёд.
— На венгерскую пехоту, с гиком, широким намётом! Мар-рш!
Сотенный командир поскакал вперёд. Протяжный гик слился с воем вьюги. Стрелки закричали сзади — ура!
Я не знаю, что представилось в эти минуты венгерцам… Всё-таки они были во много раз сильнее меня. Что произошло затем в этом кромешном хаосе вьюги, где были видны только ближайшие полтора десятка человек? Вероятно немало порубили и покололи несчастную пехоту. Те, кто шли сзади, бросились бежать… И вот уже мне видно, как всё густеют толпы ведомых на шоссе пленных и уже длинная колонна их вытягивается за винокуренным заводом и ожидает меня.
Майор, командир батальона, 2 офицера и 176 нижних чинов 65-го Венгерского пехотного полка были захвачены в плен.
На самом шоссе я допрашивал майора. Немецкому командованию от местных жителей-шпионов, стало известно, что я убрал казаков с позиции, что мы совсем занесены снегом, что у нас не стреляют ружья. И немецкое командование решило прорвать наш фронт, и для этого двинуло вперед 65-й Венгерский полк, за ним — по обстоятельствам должны были идти главные силы.
Обстоятельства сложились не в пользу германцев. Прибежавшие венгерцы сказали, что у нас «видимо не видимо» конных казаков и что всех, кто не успел спастись порубили.
Майор с обмороженным лицом и совершенно замёрзшими руками в шерстяных митенках, не покрывавших пальцев, со слезами на глазах рассказывал мне, какое это было безумие атаковать навстречу такой вьюге, когда ружья не стреляют и ничего впереди неизвестно, он проклинал немцев и говорил, что сам Бог помогает Русским.
Я отправил пленных под прикрытием взвода от той же 5-й сотни к штабу дивизии и вызвал на всякий случай весь полк к винокуренному заводу. Но никто нас больше не потревожил. На утро вьюга стихла, мы стали отрывать батарею и приводить в порядок окопы, собирали брошенные венгерцами винтовки и откапывали тела убитых.
Судите сами: — приди на это место 5-я сотня пятью минутами позже — это она была бы застигнута врасплох в колонне венгерцами и погибла бы. Приди она пятью минутами раньше, она прошла бы мимо, ничего не подозревая, разошлась бы по караулам и по частям была бы захвачена венгерцами.
Ну, разве не чудо Милосердия Божия?
— Да… Конечно…
Мой собеседник казался мне немного смущённым, но поверить в чудо он всё ещё не хотел.  
— Случай, — сказал он. — Счастливый случай… Быть может, вы  мне расскажите ещё что-нибудь. Это всё-таки даёт повод к каким-то размышлениям. Всё это надо основательно изучить… Может быть и тут найдётся иное объяснение, а не то, какое даете вы… Молитва? Бог? Это было бы слишком просто… Я вас слушаю…

V
28 января 1918 года, после многих мучительных переживаний, ожидания в Смольном Институте неизбежного расстрела, чуда спасения оттуда, двух с половиною месячного пребывания в Великих Луках с горстью казаков в море большевистского разгула, я с женою прибыл в Царицын, где должен был нагнать остатки штаба III Конного корпуса, которым я тогда командовал. Я был в штатском, очень скромном платье, но единственный документ, имевшийся у меня, показывал, что я командующий III Конным корпусом, тем самым корпусом, который один из немногих остался верен Временному Правительству и начал борьбу с большевиками под Петроградом.
Трое суток перед этим мы провели в товарном вагоне, в котором возили уголь, переполненном всякого звания пассажирами, преимущественно солдатами, дезертировавшими из полков. Трое суток мы почти ничего не ели, не умывались, и потому так естественно было желание где-то отдохнуть, почиститься, помыться и поесть.
Был полдень. Я с женой и наши попутчики — инженер Арутянц, г-н Гижилинский и какая-то дама Александра Георгиевна, с которыми судьба свела нас в этом вагоне направились на извозчиках искать пристанища в гостиницах. В первых двух, куда нас привезли, всё было переполнено, наконец, в третьей, «Столичных номерах» нас согласились пустить в общий зал и дать разрешение помыться в уборных.
— Всё равно вы нигде теперь не найдёте пристанища, — сказал нам управляющий номерами, — а коль скоро вы едете с вечерним поездом, так до вечера как-нибудь перебудете.
Когда мы впятером сели за круглый стол у окна в общей столовой завтракать, — столовая была уже пуста. Завтраки кончились, гости расходились.
Мы кончали завтракать, когда я увидал в дверях, ведших в гостиничный коридор, офицера штаба корпуса ротмистра фон-Кюгельгена. Он сделал «ужасное» лицо и подавал мне какие-то знаки. Я сейчас же вышел к нему.
Фон-Кюгельген был сильно взволнован. Он увлёк меня за собой в глубину коридора и задыхающимся голосом начал говорить.
— Боже мой! Что вы делаете? Вы здесь? Зачем вы здесь?
— Как зачем? — отвечал я, — но, как было условлено, чтобы соединиться со штабом и всем вместе ехать на Дон, к атаману Каледину. Где штаб?
— Вы ничего не знаете?
— Я только что приехал.
— Вчера мы все были здесь арестованы. Ваши лошади, все ваши вещи взяты. Нас после допроса отпустили. Ищут только вас по приказу Троцкого. В ваших вещах нашли вашу фотографию. Она увеличена и сегодня с утра расклеена по городу с приказом о выдаче вас… Большевики считают, что вы скрываетесь где-то в Царицыне. По всему городу ходят патрули матросов и красногвардейцев и ищут вас, а вы у самого окна сидите и завтракаете. Идёмте сейчас со мной. Тут в номере стоит жена начальника штаба Солнышкина, она больна. К ней не пойдут. Побудьте пока у неё.
— Хорошо. Дайте только заплатить по счёту и проститься с нашими спутниками.
— Они знают, кто вы?
— Нет.
Фон-Кюгельген дожидался меня в коридоре, потом я с женой прошли к генеральше Солнышкиной, где были радушно приняты.
Надо было что-нибудь придумать.
Помощником интенданта корпуса был подполковник Щербачёв. Человек смелости, находчивости и хладнокровия необычайных. Он отправился в Царицынский местный совет солдатских и рабочих депутатов и принёс мне оттуда четвертушку сероватой бумаги с печатью «сов-депа», на которой значилось: — «Удостоверение №17. Предъявитель сего есть действительно вахтёр дивизионного интендантства 6-й пехотной дивизии Иван Никонов, командированный для покупки рыбы в разные города Российской республики»… Было решено, что когда стемнеет, я с женой и без вещей поедем на Владикавказский вокзал, где составляются поезда, там мы сядем в вагон второго класса, а вещи нам подадут в окно, когда состав придёт на Царицынский вокзал. Этим мы избегали людного, полного знающих меня чинов III Конного корпуса, матросов и красно-гвардейцев вокзала. Щербачёв и другие офицеры корпуса взялись купить нам билеты и позаботиться о наших вещах. Это были небольшой чемодан и порт-плед с мягкими вещами.
В сумерках мы проехали на Владикавказский вокзал и прошли, минуя его, на пути, где отыскали нужный нам состав, но он охранялся часовыми красно-гвардейцами. После некоторого разговора, подкреплённого красненькой Царской бумажкой, мы очутились в пустом, тёмном и холодном вагоне 2-го класса и устроились в крайнем маленьком купе.
Через некоторое время поезд тронулся и мы подошли к ярко освещённому Царицынскому вокзалу, на котором волновалась, горготала и шумела громадная тёмная толпа жаждущих ехать на юг.
Вагон немедленно был взят штурмом. В наше маленькое купе, рассчитанное на четырёх человек, вломилось девять, в том числе одна дама. В этой толчее и суматохе милые наши офицеры через окно передали нам наши вещи — теперь всё наше имущество, — два билета и, не желая дать меня обнаружить, сейчас же и скрылись.
Одиннадцать человек в два яруса жалось на грязных диванах отделения. В нём было темно. Тусклый свет проникал только через окно с освещённого вокзала.
Пришёл проводник и вставил в фонарь у окна свечу. Потом раздались тяжёлые шаги по коридору вагона и стук винтовочных прикладов. Два матроса и два красногвардейца пришли проверять документы.
Я встал так, чтобы свет от фонаря не попадал мне на лицо и подал своё советское удостоверение.
Короткий взгляд на бумагу и удостоверение возвращено мне обратно.
Ни у моей жены, ни у бывшей тут другой пассажирки, прилично одетой молодой женщины, документов не спросили.
Матросы двинулись к дверям. Один из красногвардейцев сказал:
— Товарищ, а у дам мы документа не смотрели.
У моей жены был только обычный для тогдашнего, ещё жившего традициями свободного «Царского» времени, «вид на жительство», выданный от Штаба III Конного корпуса, за моей подписью, свидетельствовавший, что она — «действительно есть жена командира III Конного Корпуса такая-то»…
Вы можете теперь себе представить, какая быстрая, напряжённая, страстная и немая молитва была в этот миг у меня и у неё:
«Господи, пронеси! Господи, спаси! Иисусе Христе, буди милостив нам, грешным»…
Матрос — высокий, рослый, коренастый обернулся и со снисходительной усмешкой горделиво и как-то, если хотите, по-рыцарски коротко кинул:
— Мы у дамочек документов не проверяем!
И вышел из вагона.
Чудо совершилось!.. Пронесло!..
Но — время шло, и давно уже прошёл час, назначенный для отправления, а поезд всё стоял у кипящего людьми Царицынского вокзала. Никто из отделения не выходил: — боялись, что поезд тронется и уйдёт, боялись и за занятое с такими усилиями место.
Наконец кто-то всё-таки рискнул пойти и узнать в чём дело? Он сейчас же и вернулся и сказал, что идёт повелённый осмотр пассажиров и их ручного багажа и что осматривают уже в соседнем вагоне, сейчас должны прийти к нам.
Повальный осмотр пассажиров и их ручного багажа!
А у меня в боковом кармане моего чёрного штатского пальто мой «браунинг», в чемодане походный мундир с погонами с цифрой «III.К», мой полный послужной список, подробная реляция о действиях корпуса против большевиков под Петроградом со всеми приказами, телеграммами и пр. и пр. Выкинуть чемодан, уничтожить вещи? Как сделать всё это, когда сидишь на глазах у неизвестных людей и так тесно, что и пошевелиться трудно?
Нам оставалось только молиться. Тихо, «в уме», в мыслях, но напряжённо и настойчиво просить о новом чуде…
И мы молились.
Так прошло ещё полчаса. Поезд дрогнул, пошёл, остановился, постоял несколько минут и пошёл дальше, набирая скорость и унося нас из Царицына.
Мы потом узнали, что — с одной стороны самим красногвардейцам надоело выворачивать по большей части бедное барахло пассажиров, с другой начальник станции грозил, что лишний простой уже более двух часов на станции поезда грозит спутать всё движение и уговорил большевиков разрешить пустить поезд.
Осмотр ручного багажа остановился как раз у нашего вагона, у нашего крайнего в нём отделения.
Что же и это? Не чудо?
— Д-да, — сказал мой собеседник, пуская в тёмную столовую свет. — Вам, з-знаете-с…вез-зёт!!

VI
— Вы напоминаете мне, — сказал я тогда, — семинариста из анекдота.
— Какого семинариста?
— Архиерей задал семинаристу вопрос на экзамене, что такое чудо? И, так как тот никак не мог подыскать определения, архиерей стал наводить его примерами. — «Ну, представь себе», — говорит ему архиерей, — «что бы это такое было — вот забрался ты на высокую колокольню и по неосторожности упал оттуда на камни и нисколько не зашибся, что же это такое?». — «Случай», — ответил семинарист. Владыка поморщился и сказал: — «Ну, ладно. Допустим и точно — случай. Но вот ты опять влез и снова упал и опять не расшибся. Что же это будет тогда?» — «Это, Владыка — счастье». — «Экой какой ты» — говорит Владыка, — «ну вот ты и в третий раз влез, упал и снова не расшибся. Понимаешь, что это?» — «Как же я понимаю, Владыка», — точно обрадовался семинарист, — «Это будет, Владыка, — привычка». Что же, по-вашему выходит, что и у меня привычка что ли в жизни выходить из сложнейших обстоятельств, неминуемо грозящих жизни — целым и невредимым?..
— Не знаю, — ответил мне мой собеседник, — но вы понимаете — мой ум, склонный к тончайшему анализу, не допускает такого простого решения, что вот, мол, — молитва…а что такое молитва? или что Бог… а что такое Бог?.. — могут изменить и подействовать на целую, так сказать, систему людских отношений и даже, как в вашем первом случае — на самую природу… Что могут появиться люди, которых вовсе нет и не было, как во втором вашем случае и потом исчезнуть?.. Знаете?.. Если бы всё это было возможно, как легко было бы жить!..
— Совершенно верно, — сказал я, — верующему и жить и умирать легко. Ибо и в жизни и в смерти он не одинок, но с ним Бог, Который ему помогает.
— Да, хорошо, кабы так!..
Мой собеседник раскурил новую сигару. Она сипела у него в губах. Я смотрел на него и думал: «Таких людей, как он, не легко убедить. Он всё это поймёт и поверит, быть может, только тогда, когда вдруг почувствует приближение смерти, когда она, страшная, неизвестная, неведомая, никем неиспытанная, необследованная станет за плечами, когда доктор — какая-нибудь иностранная знаменитость — доктору — знаменитости он верит, а Богу нет, — промолчит на его вопрос и значительно качнёт головой… Вот тогда…Тогда… О, какой непередаваемый, сверхъестественный ужас будет тогда в этой душе, незнающей Бога, незнающей сладости молитвы, восторга общения с Богом… Как жутко будет такому человеку проваливаться в тёмную бездну и не видеть в ней никакого света…
Если бы могли материалисты в эти минуты ожить, что рассказали бы они нам о своих мучительнейших, ужаснейших переживаниях?
Не иметь ничего кроме жизни, всё видеть в этой жизни и её сомнительных благах — и её потерять!!
Мой собеседник молча курил сигару. Коньяк искрился и горел топазом в хрустальной рюмке. На сытом лице не было мысли, за толстыми стёклами очков блаженно щурились глаза. Для него всё было в этом вещном мире и он не мог ничего другого понять. Он был — современный европеец…

П.Н. Краснов «О чуде» Ч.С.Р.: Тип. Братства преподобного Иова Почаевского, 1936, с.1-15.

Святитель Иоанн Златоуст объяснял частоту евангельских чудес тем что «в то время люди, недавно отставшие от идолов, были более несмысленны; ум их был ещё очень туп и груб; они были преданы и изумлялись всему вещественному; у них ещё не было никакого понятия о дарах бестелесных, и они не знали даже, что такое благодать духовная и созерцаемая одною верою: поэтому тогда и были знамения. Одни из духовных дарований невидимы и постигаются одною только верою, а другие обнаруживаются и в чувственном знамении для удостоверения неверных» [«Творения святого отца нашего Иоанна Златоуста» СПб.: Издание С.-Петербургской Духовной Академии, 1899, Т.2, Кн.1, с.509].
Сокровенный религиозный опыт генерала Краснова показывает, что его не затронуло то возвращение к язычеству – пантеистическому обожествлению человека и природы, которое сопровождалось чередой революционно-демократических насильственных переворотов, чья политическая теология требовала принципиальной борьбы с теизмом и с православной монархической идеей. Подробнее см. «Пантеистическая интеллигенция» // С.В. Зверев «Революция и заговор» М.: Традиция, 2019.