Царь... Государь... Императоръ... Монархъ... — Эти четыре слова, выражающія одно понятіе — составляли все въ старой Россіи. За ними, какъ за четырьмя крѣпкими стѣнами, спокойно и сытно жилось въ нашемъ Русскомъ домѣ. Они были какъ монолитные, каменные столбы. На нихъ прочно, какъ на фундаментѣ, опиралось Русское зданіе.

Помню далекое дѣтство и Петербургъ.

Я иду по Загороднему Проспекту съ няней къ Московской части, гдѣ круглая, сѣрая, досчатая каланча упирается въ небо и на ней ходитъ пожарный солдатъ, въ длинномъ кафтанѣ и мѣдной каскѣ, а подлѣ висятъ темные шары. Я зналъ, какое сочетаніе шаровъ и палокъ какую часть Петербурга обозначаетъ. И если въ небѣ съ бродячими тучами на каланчѣ трепался бѣлый флагъ — это значило: — ледъ по Невѣ идетъ.

На мнѣ мягкій бѣличій тулупчикъ, [...]тый синимъ сукномъ, застегнутый [...] на полу, на три круглыя, [...] пуговки и черная [...]ьими перьями. [...] краснымъ кушакомъ. На рукахъ вязанныя шерстяныя рукавички объ одномъ пальцѣ [1].

Передо мною въ сиреневомъ свѣтѣ таетъ проспектъ, а слѣва, сквозь тонкое кружево деревьевъ за заборомъ, какъ коробки оловянныхъ солдатъ, стоятъ розовыя Семеновскія казармы.

Все какъ обыкновенно и буднично сейчасъ кругомъ. По желто-сѣрому снѣгу тянутся подводы, трусятъ извощичьи лошади, идутъ темными тѣнями вдоль домовъ пѣшеходы. И вдругъ... какое-то движеніе... Будочникъ остановилъ вереницу коекъ, запряженныхъ могучими лошадьми на Звенигородской и не пустилъ ихъ на Загородный. Какъ-то раздалась и опустѣла одна сторона улицы. Точно шире стала. Гдѣ-то далеко раздались жидкіе голоса:

— А-а-а-а!..

Дворникъ, широкой лопатой сгребавшій снѣгъ, остановился и обнажилъ голову.

— Сними, батюшка, шапочку, — сказала мнѣ нянька. — Царь ѣдетъ!

Посрединѣ улицы показался прекрасный вороной. Широкогрудый кучеръ въ синемъ кафтанѣ съ мадалью, напруживъ вытянутыя руки, сдерживалъ его могучій бѣгъ. Въ саняхъ, въ Николаевской шинели съ развѣвающимся капюшономъ въ каскѣ съ пестрымъ плюмажемъ, укутавъ подбородокъ въ бобровый воротникъ, сидѣлъ Царь. Было роднымъ знакомое по портретамъ красивое лицо. Ясные, чуть на выкатъ, глаза глядѣли проникновенно добро, бакенбарды рѣяли по вѣтру. Изъ-подъ шинели поднялась рука, и два пальца въ бѣлой перчаткѣ приложились къ мѣдной оковкѣ каски. Царь отдалъ честь... Кому?.. Мнѣ?.. Будочнику?.. Дворнику?.. И исчезъ въ улицѣ у Пяти-угловъ, заслонился санями, подводами, людьми.

За Царемъ, шагахъ въ ста отъ его саней, мчался весь въ пыли гнѣдой рысакъ. Кольцомъ вились рядомъ съ нимъ пристяжки, зубами хватали снѣгъ... Въ саняхъ съ отстегнутой полостью, во весь ростъ стоялъ, держась рукой за поясъ кучера, военный и пристально смотрѣлъ въ даль впередъ Царскихъ саней.

Красочно-вычурной, нарочито-придуманной и ненужной казалась мнѣ тогда его поза, его тревожно-ищущій взглядъ.

Позже я узналъ: — на Царя столько разъ покушались. Его подстерегали въ Лѣтнемъ саду на прогулкѣ, въ Него стрѣляли изъ револьвера, на него кидались съ кинжаломъ, рыли сложный подкопъ на Малой Садовой, чтобы взорвать его, домá и сотни жителей... За нимъ охотились. Каждый выѣздъ его былъ рискъ быть застигнутымъ и убитымъ. И сталъ мнѣ понятенъ этотъ человѣкъ, стóя скакавшій сзади въ саняхъ и естественна была его полная тревоги поза.

Когда я вернулся домой — первое, что я сказалъ матери: — Мама! мы встрѣтили Царя!..

Былъ радостно-торжествененъ мой голосъ и счастіемъ блистали дѣтскіе глаза.
 

И помню: тусклый мартовскій день. Часа два. Мы сидѣли въ столовой. Я училъ уроки. И вдругъ точно пушка ударила. Звякнули стекла въ оконной рамѣ, и мнѣ почему-то показалось, что послѣ этого наступила страшная, томительная, ждущая тишина.

— Господи! Что это? — сказала моя мать.

Потомъ мы молчали. И прошло часа два. Стало смеркаться. Вдругъ въ комнату вбѣжала горничная, въ пальтишкѣ, въ платкѣ и воскликнула:

— Барыня!... Милая барыня!.. Государя убили!.. Ой, что-же это будетъ?.. и залилась слезами.

Мать встала.

— Что такое?.. Что ты говоришь?... — былъ необычайно тревоженъ ея голосъ.

— Бонбу бросили на Екатерининскомъ... Всю карету разворотили... Убило... Голубчика!.. Батюшку!..

И помню вечеръ. Въ туманномъ сумракѣ мигали желтые огни газовыхъ фонарей и я, гимназистъ, быстро шелъ туда, гдѣ «это» случилось... Обломанная чугунная рѣшетка у Екатерининскаго канала свалилась на ледъ. Пѣхотные караулы. Цѣпь городовыхъ и околоточныхъ и то мѣсто, засыпанное вѣнками и цвѣтами. Въ ихъ зелено-пестромъ навѣсѣ мигали огоньки передъ иконой и шли, и шли туда люди, становились на колѣни, земно кланялись брали цвѣты «на память», и уходили. Неубывающая толпа была молчалива, сосредоточенна и серьезна.

И долго въ коробкѣ отъ маминыхъ духовъ хранились у меня палевые сухоцвѣты, зеленый мохъ и маленькіе желтые сухіе розанчики, взятые съ того мѣста. «Съ мѣста преступленія», какъ называлъ народъ.

И казались таинственными, святыми и дорогими цвѣты съ того мѣста, гдѣ Государя убили.
 

А на завтра опять все было спокойно. На углахъ стояли казаки съ пиками. Къ Петропавловскому собору длинными вереницами шелъ народъ поклониться праху Царя Освободителя. Старшіе читали манифестъ и укоризненно покачивали головами: — обмишулился Побѣдоносцевъ, манифестъ вышелъ съ «ананасомъ»... Дѣло въ томъ, что тамъ была фраза: «...а на Насъ возложилъ тяжелое бремя»...

Жизнь шла ровная и тихая, какъ теченіе глубокой сѣверной рѣки, между четырехъ стѣнъ, въ домѣ на каменныхъ столбахъ: Царь... Государь... Императоръ... Монархъ...

Въ газетахъ печатали процессъ цареубійцъ. Въ открытую, не потаясь, совершалось правосудіе.

Мой товарищъ по гимназіи, Забайкинъ, сказалъ мнѣ:

— Сегодня «ихъ» будутъ вѣшать на Семеновскомъ плацу. Пойдемъ смотрѣть.

Я не пошелъ. Но помню Николаевскую улицу, запруженную народомъ и тяжелый трахъ барабановъ шедшей по ней пѣхоты.

Разсказывали, что когда вѣшали Гесю Гельфманъ, она сорвалась и ее, по обычаю, помиловали и заключили въ крѣпость.

Страшнымъ, мрачнымъ и длиннымъ казался сумрачный день, и еще страшнѣе была темная ночь. Давило сердце черной тоской, и говорили кругомъ съ мучительнымъ отвращеніемъ:

— Лучше было бы помиловать.

Отвратительною казалась смертная казнь нѣсколькихъ человѣкъ.

Утромъ разсказывали о тѣхъ, кто поселился въ Аничковомъ Дворцѣ: — молодыхъ Государя и Государыню. Тро/с. 3/гательно милъ былъ разсказъ о томъ, какъ ходили они пѣшкомъ по Невскому, по магазинамъ и что-то покупали.

Можетъ быть... даже навѣрно, они никуда пѣшкомъ не ходили по Петербургу, да еще въ то время, но разсказъ былъ нуженъ. Онъ прогналъ черные призраки смерти, висѣвшіе надъ столицей, и она улыбалась въ солнечномъ блескѣ, въ играющемъ вихрѣ съ моря набѣжавшаго вѣтра, въ гулѣ колесъ по освобожденнымъ отъ снѣга мостовымъ.
 

Было хорошо, тихо и спокойно въ тѣ далекіе дни. Я помню караулъ въ Аничковомъ Дворцѣ, и часовъ около трехъ забѣжалъ на гауптвахту скороходъ:

— Ихъ Величества изволятъ ѣхать!

Радостно было взволнованное ожиданіе звонка. Нѣжная трель его показалась чудесной. А потомъ мѣрный ударъ колокола — бомъ... бомъ..., и крикъ наружнаго часового:

— Караулъ вонъ!

Въ блескѣ Зимняго солнца холоднымъ вѣтромъ полыхало полы длинныхъ шинелей. Зарумянившіяся отъ мороза и оживленія лица вскинулись вправо по командѣ:

— Равняйсь!

Изъ-подъ высокаго подъѣзда показались сани съ сѣткой. Широкая фигура Императора, и рядомъ — маленькая, изящная Императрица.

Сверкнули и застыли шашки въ пріемѣ «на караулъ»!

На дворѣ стояла тишина и слышенъ былъ мягкій топотъ рысаковъ по снѣгу и негромкій голосъ Государя.

Прозвучалъ дружный отвѣтъ караула. Было видно какъ сани завернули влѣво по Невскому и какъ напряженно красиво застыли наши часовые у воротъ.

На гауптвахту мы вернулись оживленные, счастливые и радостные.

Потомъ пришелъ флигель-адьютантъ и сказалъ:

— При обратномь проѣздѣ Ихъ Величествъ, Его Величество приказалъ караулъ не вызывать. Холодно.

Было 12 градусовъ ниже нуля.

Было жаль. Если бы было 30, 40 градусовъ, и то хотѣлось испытать еще разъ это оживленіе, радость, волненіе и сознаніе великой мощи Императорскаго имени.
 

Почти полвѣка я прожилъ въ этомъ крѣпкомъ зданіи, гдѣ фундаментомъ были мнѣ дорогіе имена: — Царь... Государь... Императоръ... Монархъ...

Мы жили настоящей коммуной. Когда были въ кадетскомъ корпусѣ и училищѣ — развѣ у насъ была собственность? Все было казенное. Все было общее. Книги, учебники, одежда, мойка, все казенное. И если кадетъ получалъ изъ дому сладости, развѣ онъ могъ не подѣлиться съ товарищами?

Такъ было и въ полку. Казенная квартира, казенная прислуга, собраніе, общая жизнь, не своими личными интересами, но интересами полка.

Приходило двадцатое число, но какъ-то такъ выходило, что собраніе, долги портному, сапожнику, аммуничнику, — съѣдали жалованіе безъ остатка, и казначей холодно показывалъ пальцемъ графы и говорилъ:

— Распишись: разсчетъ вѣренъ.

И никому въ голову не пришло бы провѣрить, ибо знали, что такъ и быть должно: — «разсчетъ вѣренъ». Деньги не играли въ нашей жизни никакой роли.

У насъ было много радостей, которыхъ ни за какія деньги не купишь.

И радости эти намъ давали Монаршія милости.

Были придворные балы, спектакли, были праздники и были награды.

И когда въ «Русскомъ Инвалидѣ» стояло подъ рубрикой «Высочайшіе приказы» — «награждается» — ваше имя, — утромъ входилъ денщикъ и, широко улыбаясь, говорилъ такъ радостно, точно это его касалось:

— Съ Монаршею милостію, ваше благородіе.

— Ты почемъ знаешь?

— Старшій писарь говорилъ...

Да, была и нужда и бѣдность, были проигрыши въ карты, были семейныя несчастія.

И невидимая рука вдругъ присылала пособіе, давала прибавку къ содержанію, помогала...

...Монаршая милость...

Мы жили коммуною, не имѣя собственности, не нуждаясь въ деньгахъ, не зная имъ цѣны. Нѣтъ, — не коммуною мы жили... Мы жили семьею, гдѣ Монархъ былъ намъ отцомъ, а товарищи — братьями.
 

Полъ вѣка... и за эти полъ вѣка я не зналъ, что такое «валюта». Иногда въ разговорѣ о заграничныхъ путешествіяхъ приходилось затрагивать вопросъ размѣна и, какъ себя помню, — франкъ стоилъ тридцать семь съ половиной копѣекъ. Именно «съ половиною». Германская марка — сорокъ пять копѣекъ, англійскій фунтъ десять рублей и долларъ два съ полтиной. Такъ было всегда. Никто не слѣдилъ за курсомъ, никто не игралъ на «валютѣ».

Въ дѣтствѣ мать говорила, что послѣ Севастопольской кампаніи былъ какой-то счетъ на ассигнаціи и это было плохо. Былъ счетъ на серебро — хорошо, а на ассигнаціи — плохо. Но я этого не засталъ.

Я засталъ другое: — во французской колоніи Джибути мнѣ говорилъ чиновникъ на почтѣ:

— Если вамъ все равно, заплатите мнѣ вашимъ золотымъ. По курсу это все равно, а ваше золото лучше.

А въ Манджуріи и въ Китаѣ купцы говорили мнѣ:

— Какъ платить будешь? Бумажки, или серебро?

— Мнѣ все равно.

— Если бумажка, плати девяносто вмѣсто ста, шибко колоси твоя царь бумажки. Возить удобно!

И мы не знали самаго слова: рубль падаетъ.

На Садовой, тамъ, гдѣ стоитъ глубоко во дворѣ громадное зданіе съ надписью золотыми буквами «Государственный банкъ», за желѣзной рѣшеткой, подъ рѣдкими деревьями были устроены страннаго вида печи съ клѣтками. Тамъ жгли ассигнаціи, погашая долги. И когда отъ этихъ печей шелъ дымъ и изъ рѣшетки вырывалось желтое пламя, во дворѣ стоялъ нарядъ полиціи и суетились люди въ черныхъ пальто и цилиндрахъ, а кругомъ толпился народъ:

Смотрѣли, какъ жгли деньги.

На углу Казанской улицы и Демидова переулка зданіе мѣдно-желтаго цвѣта и уныло казеннаго вида. Это была «Комиссія погашенія государственныхъ долговъ».

Я, хотя по родственнымъ причинамъ и бывалъ часто въ этомъ зданіи, никогда не зналъ, чѣмъ тамъ занимаются важные и скучные чиновники. Какіе долги они платятъ и кому? Не мое это было дѣло. Это зналъ — Государь...

Я не дѣлаю никакихъ выводовъ. Если я пишу эти строки, то только потому, что по всему свѣту идутъ какіе-то министерскіе кризисы, народы живутъ въ вѣчной тревогѣ, и рѣдкій министръ остается на своемъ посту болѣе года, деньги падаютъ, люди заняты не работой, а спекуляціей, а я старыми мозгами вспоминаю, какъ праздновали 25-ти лѣтіе царствованія Императора Александра II, 300-лѣтіе Дома Романовыхъ, какъ долго, долго сидѣлъ военнымъ министромъ Милютинъ, а министрами финансовъ Бунге, Вышнеградскій, Витте и народнаго просвѣщенія гр. Толстой и Деляновъ, и медленно, но твердо дѣлали свое дѣло.

Точно каменщики складывали громадное крѣпкое зданіе, клали камень за камнемъ, кирпичъ за кирпичемъ, возводили крѣпкія стѣны, не торопясь и впрокъ строили не для себя и о себѣ не думая, а для Россіи. Они знали, что о себѣ думать не надо. О нихъ думаетъ — Царь. Они строили, не колеблясь, ибо чувствовали крѣпость и незыблемость основъ, выражаемыхъ однимъ понятіемъ и четырьмя равно дорогими, равно милыми словами... Царь... Государь... Императоръ... Монархъ...

Примѣчаніе:
[1] Уголъ страницы испорченъ (прим. Русскаго Портала).
 

Источникъ: П. Красновъ. Царь.// «Возрожденіе» («La Renaissance»). Ежедневная газета. № 201. — Воскресенье, 20 декабря 1925. — Paris, 1925. — С. 2-3.

источник