Мы хотимъ предметно и честно уразумѣть трагедію русской революціи, съ тѣмъ, чтобы найти государственно-мудрый и спасительный исходъ изъ нея.
«Но вѣдь для этого необходимо сначала признать ее! Чтобы понять, надо изучать; а какъ же можно изучать, не признавая? Что же это за ботаникъ, непризнающій цвѣтокъ? или астрономъ, отрицающій планеты и звѣзды? Изучаемый предметъ непремѣнно долженъ быть признанъ! Мало того, съ нимъ надо связаться, принять участіе въ его жизни, предаться ему, полюбить его! Если ты что-нибудь ненавидишь, то ты этого и не видишь... Если ты къ чему-нибудь питаешь отвращеніе, то ты отъ этого отвертываешься... Студентъ, которому трупы отвратительны, бѣжитъ изъ анатомическаго театра; но потому анатомія человѣческаго тѣла и остается для него закрытою книгой... Вотъ такъ и контръ-революціонеры: они ничего не понимаютъ и не поймутъ въ революціи; и потому не смогутъ они найти изъ нея исходъ, да еще какой-то спасительный»...
Восемь лѣтъ слушаемъ мы эти софизмы и знаемъ, что они произносятся каждый разъ, какъ человѣкъ начинаетъ заболѣвать революціей. Если бы заболѣвающіе знали, какъ типиченъ этотъ симптомъ, то они, можетъ быть, постарались бы скрыть его. Но обычно они думаютъ, что это «серьезныя соображенія», «вѣскіе аргументы», «идейныя основанія»... Вѣдь, есть душевно-больные, которые принимаютъ свой лепетъ и свое бормотаніе за «убѣдительнѣйшія» доказательства. Однако, пошатнувшіеся еще не сошли съ ума; они и сами полувѣрятъ, полуневѣрятъ своимъ софизмамъ; имъ нужно, чтобы съ ними согласились, — а буйный хоръ одержимыхъ уже подхватываетъ ихъ неувѣренный лепетъ...
Иногда имъ можно еще помочь: полной ясностью, полной честностью мысли. И потомъ надо имъ показать, что не эти мнимыя «основанія» тянутъ ихъ въ бездну, а самая тяга въ бездну родитъ въ ихъ душѣ мнимыя «основанія». Однако, нѣкоторые изъ нихъ, понявъ все это, спѣшатъ зажмурить глаза и броситься въ пропасть; судьба ихъ въ томъ, чтобы переболѣть заразу или погибнуть.
Разберемъ же эти софизмы.
Вѣрно, изучаемый предметъ долженъ быть «признанъ»: тотъ, кто говоритъ, что «нѣтъ никакихъ цвѣтовъ», тотъ не можетъ стать ботаникомъ; тотъ, кто говоритъ, что «нѣтъ ни звѣздъ, ни планетъ», тотъ не можетъ стать астрономомъ.
Но развѣ мы, контръ-революціонеры, говоримъ, что «никакой революціи нѣтъ и не было»? Кто же изъ насъ столь слѣпъ или столь глупъ? Никто. Напротивъ, мы открыто признаемъ, что революція была и есть; потому мы и хотимъ изучить ее, и вотъ, уже восемь лѣтъ изучаемъ ее: одни — какъ ботаники, въ микроскопъ; другіе, какъ астрономы, въ телескопъ; третьи — всѣми возможными способами.
Мы совсѣмъ не «бѣжимъ» изъ «анатомическаго театра революціи»! Да, ея злодѣйская трупарня отвратительна намъ, какъ и всѣмъ здоровымъ людямъ. Именно — здоровымъ; есть вѣдь особая душевная болѣзнь, выражающаяся въ пристрастіи къ трупамъ (некрофилія). По отношенію къ революціи это было бы нравственное извращеніе человѣка, наслаждающагося ея развратомъ и преступленіями; мы видѣли въ Россіи и такихъ: сначала пугается, потомъ присматривается, потомъ сочувствуетъ этимъ мерзостямъ, потомъ начинаетъ дѣлать ихъ самъ... Пусть же пошатнувшіеся спросятъ себя честно и строго, не въ этомъ ли дѣло: не тянетъ ли и ихъ вседозволенность революціи? Не хаосъ ли манитъ ихъ души? не влечетъ ли ихъ «сладость» мерзости?..
Да, злодѣйства революціи намъ отвратительны. Но мы совсѣмъ не закрываемъ себѣ глаза на нихъ, напротивъ. Многіе изъ насъ не эмигрировали и остались тамъ, чтобы видѣть все непосредственно. Знали, чѣмъ это грозитъ, и остались. Остались не по инерціи и не изъ наивнаго оптимизма, и не изъ страха передъ трудностями бѣгства. Остались, чтобы испытать, видѣть и уразумѣть; такъ какъ остаются на «чумной станціи», или какъ работаютъ въ раковой клиникѣ, или въ музеѣ уродовъ, или въ сумасшедшемъ домѣ. Но только на этотъ разъ режимъ устанавливали сумасшедшіе, а мы, изучающіе, были объявлены больными и преступниками...
И мы испытали, видѣли и изучили. И революція совсѣмъ не осталась для насъ закрытою книгою. Мы содрогались отъ отвращенія и — не отвертывались. Стиснувъ зубы, скрѣпя сердце, мы преодолѣвали свою ненависть — и наблюдали. То, что мы испытывали и видѣли, мы по многу разъ провѣряли, добиваясь объективности, и потомъ измѣряли и оцѣнивали духомъ — и религіозною вѣрою, и совѣстью, и правосознаніемъ, и любовью къ Россіи, и художественнымъ чувствомъ: и убѣждались, что это во всѣхъ отношеніяхъ болѣзнь, разложеніе, гніеніе, порокъ и злодѣйство. И зная, что наше отвращеніе есть проявленіе духовнаго здоровья, мы берегли его и имъ провѣряли свою незараженность. И, сдержавъ его, — жили, испытывали, наблюдали и осмысливали. И то, что мы увидѣли микроскопически, мы сопоставили съ тѣмъ, что наши друзья и соратники видѣли въ телескопъ: мы провѣрили и удостовѣрили другъ друга; и данныя наши совпали.
Конечно, приходилось «связываться» съ революціей и пассивно «участвовать въ ея жизни»; но не «предаваться ей» и «не полюблять ее». И, прежде всего, ни какъ и ни въ чемъ не помогать ей, не одобрять ее и, непрерывно изучая ее, искать тѣхъ законовъ, которые ею владѣютъ и ее погубятъ. Недаромъ одинъ изъ видныхъ чекистовъ сказалъ одному изъ насъ въ Бутырской тюрьмѣ: «въ томъ-то и неудача наша, что не всѣ бѣлогвардейцы отъ насъ убѣжали»...
Почему же мы «не могли» изучить революцію и ея законы? Потому, что «не полюбили» ея? Но развѣ бактеріологъ «полюбляетъ» изучаемыя имъ бактеріи чумы, рака и сифилиса? Или стратегъ, изучая наступленіе противника, влюбленно предается ему и начинаетъ ему помогать? Или врачъ долженъ полюбить дифтеритныя палочки и пленки своего больного?
Воспитатель призванъ любить ребенка, но не его злыя продѣлки; и психіатръ призванъ любить своего душевно-больного паціента, но не его хульныя слова и не его безстыдные жесты... Имѣетъ ли смыслъ утверждать, что только сыпно-тифозный врачъ можетъ лѣчить сыпно-тифознаго? или что только сумасшедшій можетъ быть настоящимъ психіатромъ? или что только уголовный рецидивистъ можетъ быть судьею? или что слѣдователь долженъ начать свою службу съ того, чтобы провороваться?
Конечно, неумѣющій плавать — плохой учитель плаванія; и съ этой точки зрѣнія понятно, почему коммунисты посылаютъ въ здоровую страну опытныхъ мастеровъ революціоннаго дѣла. Но вѣдь мы не собираемся обучать другихъ революціонному ремеслу; напротивъ, мы хотимъ вывести совсѣмъ это ремесло изъ обихода нашей родины.
Революція есть фактъ. Мы признаемъ это, какъ состоявшееся бѣдствіе, какъ данныя условія заданной задачи; но не какъ достиженіе, и не какъ «завоеваніе», и не какъ дѣло, требующее сочувствія и продолженія.
Революція имѣетъ свои послѣдствія. Мы признаемъ и это. Значитъ ли это, что мы считаемъ эти послѣдствія благими, одобряемъ ихъ и соглашаемся ихъ поддерживать? Что же, трезво констатируя разстройство сельскаго хозяйства, промышленности, транспорта и просвѣщенія, мы одобряемъ эту разруху и желаемъ ея продолженія? Или, — увидѣвъ, что въ результатѣ революціи погибло нѣсколько милліоновъ стойкихъ и храбрыхъ русскихъ патріотовъ, мы для изученія революціи должны были бы одобрить это и продолжать это избіеніе?
Давно пора прекратить игру со словомъ «признаніе». Если «признать», значитъ, констатировать фактъ, то это давно уже нами сдѣлано, можетъ быть, въ порядкѣ предвидѣнія, въ самомъ началѣ революціи. Но если «признать», значитъ, одобрить, пріять волею и продолжить въ осуществленіи, — то этого мы не сдѣлаемъ никогда.
Для волевого человѣка отвращеніе совсѣмъ не есть препятствіе для изученія, но всегда есть внутреннее побужденіе для борьбы и побѣды. Видя бѣду, волевой человѣкъ чувствуетъ себя не поколебавшимся, а окрѣпшимъ; видя злодѣйство, волевой человѣкъ всматривается въ него, — но не отъ соблазна, а для сопротивленія; видя непоправимое, онъ считается съ нимъ, какъ съ матеріаломъ для созданія новаго, лучшаго, вѣрнаго.
«Такъ есть». Значитъ ли это: «пусть такъ и будетъ?».
Совсѣмъ нѣтъ; это можетъ означать: «Пусть такъ больше не будетъ!» и «пусть будетъ совсѣмъ другое!»...
Мы признаемъ революцію, ибо она есть фактъ. Но наше признаніе этого факта выражается въ томъ, что мы его изучаемъ, оцѣниваемъ и осуждаемъ; и еще въ томъ, что съ этимъ фактомъ, съ революціею, мы ведемъ борьбу и однажды поборемъ ее. Ибо наше признаніе не есть пріятіе; оно есть непріятіе.
Только слабовольный человѣкъ, констатировавъ фактъ, тѣмъ самымъ уже склоняется передъ нимъ волею и, робко приспособляясь, фактопоклонствуетъ чувствомъ. Ибо, каждый «фактъ» есть для него непреодолимая преграда, сплющивающій молотъ, поводъ для растерянности...
Но именно потому онъ самъ не сила и не реальность. И существованіе его не вѣситъ въ судьбахъ и путяхъ его родины. |
