Никто не могъ видѣть всю революцію: это было свыше человѣческихъ силъ. Но для того, чтобы испытать и опредѣлить ея природу, не надо было видѣть этотъ огромный процессъ во всемъ его объемѣ, а надо было испытать и увидѣть его существенное качество.
Однако, это качество и его эссенцію необходимо было измѣрить до самаго дна. Гдѣ-нибудь, въ одномъ мѣстѣ, напр., въ центрѣ, или въ нѣсколькихъ мѣстахъ, не уклоняясь и не избѣгая, надо было принять эту волну ожесточенія, злобы, зависти, жадности, безбожія и разнузданія; надо было стать съ ней лицомъ къ лицу, встрѣтить ее и вступить съ нею въ общеніе; надо было видѣть ее не изъ укромнаго, обывательскаго безразличія и убѣжища, но испытать ее, какъ несущую «мнѣ самому» угрозу, опасность, лишенія, раззореніе, голодъ, искушеніе, соблазнъ, страхъ, униженіе, позоръ и смерть, — мнѣ самому, любимымъ и чтимымъ мною людямъ, всѣмъ честнымъ, всѣмъ патріотамъ, и, наконецъ, самой родинѣ. И при этомъ надо было крѣпко и зорко всматриваться въ совершающееся, вживаться въ него чувствомъ, волею, живымъ, навѣки запоминающимъ воображеніемъ... И неустанно провѣрять себя.
Мало было «читать о фактахъ» въ совѣтской печати; надо было самому видѣть событія и потомъ читать о нихъ. Надо было извѣдать на себѣ самомъ и на своей семьѣ, что такое «регистрація», «трудовая повинность», «конфискація», «комендантъ», «уплотненіе», «вселившійся рабочій», «комячейка», «совдепъ», «главпрофобръ», «чека», «ночной допросъ», «одиночная тюрьма», «вызовъ изъ тюрьмы» «съ вещами по городу», «концентраціонный лагерь» въ провинціи, «членъ совнаркома»... Надо было увидѣть и убѣдиться въ томъ, кто это все дѣлаетъ, какъ это дѣлается, что при этомъ говорится и что происходитъ въ душѣ у дѣлаюшихъ. И неустанно провѣрять себя: впечатлѣніями здравыхъ людей, статистическими данными, общеніемъ съ простонародьемъ, психопатологическимъ наблюденіемъ и постоянною готовностью погасить въ себѣ всякое возможное пристрастіе и предубѣжденіе...
Надо было впустить все это въ свою душу, не пріемля; позволить всему этому, чтобы оно прокричало, проревѣло, просквернословило въ меня свою душевную болѣзнь, и внять этому, не заразившись; художественно вживаясь, но не поддаваясь; анализируя и не кривя душою въ этомъ анализѣ; участвуя въ жизни этой отвратительной смуты, но никакъ не участвуя въ самой смутѣ; постоянно готовясь къ смерти и въ молитвѣ обрѣтая спокойствіе...
Понятно, почему у насъ тамъ было извѣстное предубѣжденіе противъ «эмиграціи»: бѣда общая, вина общая, родина общая, опасность общая; а «они» ее не приняли, уклонились, спаслись; «во время» скрылись, да еще считаютъ себя «отвергнувшими» что-то, — «героями», соблювшими свою «чистоту». И, не понимая, что именно они-то и не очистились въ страданіяхь, что именно они-то и увезли съ собою, въ своихъ душахъ все «сокровище» дореволюціонныхъ предразсудковъ, вывиховъ, слѣпоты и извращеній, они «разсуждаютъ», политиканствуютъ, партійничаютъ, губятъ насъ своею неосторожною болтливостью и, ничего не испытавъ, ничего не понимаютъ. Все это, конечно, совсѣмъ не относилось нами къ бѣлой арміи и ея бѣлымъ сподвижникамъ.
Нынѣ мы давно уже убѣдились въ томъ, насколько подобная общая точка зрѣнія была несправедлива. По размѣру своего личнаго опыта, зарубежная Россія совсѣмъ не едина и не однородна. Все зависитъ отъ срока выѣзда, отъ бурности и мучительности пережитого, отъ личной зоркости наблюдавшаго и отъ его духовной устойчивости. Общая бѣда и опасность распредѣлялись неравномѣрно, какъ неравномѣрны и человѣческія силы и способности; и иногда качество революціи уже постигалось однимъ въ теченіе мѣсяца, тогда, какъ другому не помогли бы въ этомъ и восемь лѣтъ наблюденій.
Въ духовномъ опытѣ есть тоже свои слѣпорожденные, ослѣпшіе и оглохшіе; и свои дальнозоркіе и ясновидящіе. И въ зарубежной Россіи мнѣ приходилось встрѣчать людей, которые видѣли большевиковъ лишь въ самомъ началѣ и все-таки вѣрно ставили діагнозы и прогнозы; правда, ихъ было очень немного. Но приходилось видѣть и такихъ, которые пробыли на мѣстѣ семь лѣтъ и не вывезли ничего, кромѣ лютаго испуга, да собственныхъ сентиментальныхъ или извращенныхъ выдумокъ. Есть и такіе, которые вывезли съ собою свои классовыя, черносотенныя настроенія и доселѣ принимаютъ ихъ за какую-то, чуть ли не «легитимистическую» чистоту, — ихъ, слава Богу, немного; и есть такіе, которые, хотя и вѣрно постигли крушеніе старой интеллигентщины и черносотенщины, но духовное поле которыхъ, къ сожалѣнію, не зарастаетъ новою идейною порослью и новыми духовными цвѣтами, — и такихъ, къ сожалѣнію, немало...
Но есть еще одинъ типъ въ зарубежной Россіи и отъ него намъ надо рѣшительно отмежеваться. Это типъ людей, не испытавшихъ и не видѣвшихъ совсѣмъ ничего (или почти ничего) и въ то же время претендующихъ на какое-то особенное, высшее «прозрѣніе» и «разумѣніе» революціи. И, что всего замѣчательнѣе, именно эти люди бываютъ особенно склонны вѣщать о «достиженіяхъ» или «завоеваніяхъ» революціи, о ея «положительномъ» значеніи, о заключенной въ ней «правдѣ», о ея «благихъ» послѣдствіяхъ; именно они считаютъ возможнымъ, такъ или иначе, солидаризироваться въ чемъ-то съ большевиками, имѣть съ ними какія-то «общія задачи», «признавать» революцію или «помогать» ей.
Обычно, если прислушаешься къ нимъ въ бесѣдѣ или внимательно вчитаешься въ ихъ писанія, оказывается, что они совсѣмъ не способны связно формулировать и убѣдительно показать, въ чемъ эти «завоеванія» или «благія» послѣдствія. Начинаются общія фразы, расплывчатыя формулировки, безотвѣтственныя выдумки. Одинъ настаиваетъ на томъ, что, если большевики захватили всю русскую территорію, то это означаетъ, что они слились съ національною Россіею; другой съ упоеніемъ развиваетъ ту мысль, что Россіи предстоитъ невиданный расцвѣтъ, и что этотъ расцвѣтъ будетъ прямымъ послѣдствіемъ революціи; третій двусмысленно твердитъ, что большевики разрушили именно то, что надо было разрушить и, что они, къ сожалѣнію, пока еще не обратились къ положительному творчеству; еще одинь, не посѣщавшій Россію съ 1914 года, порицаетъ большевиковъ только за ихъ «матеріализмъ» и обѣщаетъ самъ сочинить и придѣлать къ ихъ дѣламъ новую, собственную «философію большевизма». Среди нихъ есть такіе, которые «философствуютъ», не имѣя кафедры; и есть такіе, которые кафедральствуютъ, не имѣя за душою ни малѣйшаго намека на философскую грамотность...
Но всѣ они, при разныхъ, самостоятельно изобрѣтенныхъ кличкахъ, связаны другъ съ другомъ подобіемъ: всѣ они некомпетентны, претенціозны, лишены чувства отвѣтственности и говорятъ о Россіи и революціи вздоръ. И каждая изъ этихъ чертъ объясняется отсутстіемъ настоящаго личнаго опыта революціи.
Такъ, не имѣя этого опыта, они некомпетентны судить о революціи; и, тѣмъ не менѣе, они судятъ — увѣренно, расплывчато, широковѣщательно. И, слушая ихъ, невольно начинаешь думать, что, если бы имъ обезпечили отсутствіе другихъ, компетентныхъ людей, имѣющихъ личный опытъ, или, если бы имъ удалось укрыться подъ неразоблачаемымъ псевдонимомъ, то они, пожалуй, рискнули бы показать свои настоящія симпатіи въ гораздо болѣе опредѣлительныхъ фразахъ...
Именно отсутствіе личнаго опыта дѣлаетъ ихъ нескромными и претенціозными. Ибо испытать и увидѣть революцію — значитъ, по истинѣ, научиться осторожности, вдумчивости, критическому отношенію къ себѣ и своимъ силамъ. Такова ужъ особенность всякаго трагическаго опыта.
Именно отсутствіе этого личнаго опыта позволило имъ сохранить въ себѣ склонность къ безотвѣтственному фигурированію. Ибо, къ отвѣтственности — человѣка ведутъ двѣ силы: любовь и смерть; подлинная любовь, утвердившая себя передъ лицомъ смерти; и близость смерти, не расшатавшая, а укрѣпившая любовь.
И именно отсутствіе настоящаго опыта, позволяетъ имъ высказывать тотъ вздоръ, съ которымъ они не стѣсняются выступать.
Къ людямъ подобнаго типа, за какими бы словами они ни укрывались, надо предъявить категорическое требованіе, «или-или»: или, чтобы они смолкли, прекратили свои некомпетентныя, притязательныя и безотвѣтственныя вѣщанія, ибо вѣщанія ихъ не только вздорны, но еще двусмысленны, соблазнительны и зловредны; или, чтобы они открыто перешли въ станъ большевиковъ, какъ это сдѣлали ихъ однотипные предшественники «смѣновѣховцы». Санкціей этого требованія будетъ безпощадное разоблаченіе всѣхъ ихъ соблазнительныхъ двусмысленностей.
Правда, имъ остается еще одинъ выходъ: отбыть во внутреннюю Россію за столь необходимымъ, но упущеннымъ ими личнымъ опытомъ. Еще не поздно; костеръ революціи еще не погасъ и они еще успѣютъ обжечь, очистить и закалить свои души....
Но для этого имъ надо было бы имѣть такое чувство отвѣтственности, котораго у нихъ нѣтъ: ибо, при наличности его — они бы не произносили своихъ безпочвенныхъ двусмысленностей и мнѣ не надо было бы указывать на нихъ перстомъ.
источник |
