Германия и Россия


Особый интерес для современного политика представляют мысли Достоевского о Германии, ее исторической роли в Европе и необходимости тесного союза с Россией. Говоря об упадке Франции, он предположил появление в Европе «новой гениальной нации», способной повести за собой «западное человечество». – Писатель, несомненно, имел в виду немцев, поскольку писал не о духовном водительстве, (где, по его мнению, первенствовала Россия), но – о политической организации континента. В 1876 г., описывая свойства немецкого характера, Достоевский заметил: «Народ этот слишком многим может похвалиться в сравнении с какими бы то ни было нациями».

Это не было случайным суждением. Подводя итоги франко-прусской войны, Достоевский говорил о неизбежности новой окончательной войны с Францией:


«Германия и Франция не могут ужиться в Европе…Еще раз спор будет не на жизнь, а на смерть…Дело это едва началось...Немцы столетие терпели всякие унижения…Они ждут своевременного момента свести с лица земли Францию, чтобы уже не беспокоиться с ней вовеки». - «Этот народ победил такого врага, который почти всех всегда побеждал… Он не мог не победить вследствие образцового устройства своей бесчисленной армии и своеобразного пересоздания её на совершенно новых началах и, кроме того, имея такого предводителя во главе».


Он имел в виду канцлера Германии Бисмарка - «единственного политика в Европе, проникающего гениальным взглядом в самую глубь фактов».

Достоевский так описал вид немецкого войска в 1871 году:


«Бодрость в лицах, светлое и в то же время важное выражение взгляда! Всё это была молодежь… Удивительная военная выправка, строгий шаг, точное равнение… необыкновенная свобода, еще не виданная мной в солдате, сознательная решительность, выражавшаяся в каждом жесте… Война была народной: в солдате стоял гражданин!».


Если отвлечься от морализаторства, это описание напоминает триумфальное вступление немецких войск в Париж в 1940 г. (обстоятельства другие, но психология сторон та же).

Самостоятельное значение получила спорная мысль Достоевского, излагая в деталях которую, он добился неожиданного реалистического эффекта, создав жизнеспособную мифологическую конструкцию. – Такое сочетание кажущихся противоположными сторон какой-либо сложной идеи не раз проявлялось в истории европейской мысли. На примере франко-германских отношений Достоевский обрисовал схему глубинного конфликта в Европе, который, по его мнению, надолго определит её будущее. Это пример того, как из будто бы случайной посылки рождается убедительное толкование истории, не замыкающееся на прошлое, но уходящее в далекую перспективу.

Излагая свою идею, Достоевский придал религиозный смысл европейским событиям. Он писал (1874):


«Идеалы цивилизаций – западно-католической и германской различны вконец и несовместимы. Франко-прусская война была встречей католической и протестантской цивилизаций».


Эта политическая формулировка сознательно не укладывалась писателем в религиозные рамки:


«Задача Германии одна и прежде была, и всегда. Это её протестантство – не та единственная формула этого протестантства, которое определилось при Лютере, а всегдашнее её протестантство, всегдашний протест её против римского мира… Германский народ бился с римским миром еще во времена Арминия, затем во времена римского христианства он более чем кто-либо бился за верховную власть с новым Римом против всего, что было Римом и римской задачей, и потом против всего, что от древнего Рима перешло ко всем народам, воспринявшим от Рима его идею, его формулу и стихию, к наследникам Рима и ко всему, что составляет это наследство». «Я не религиозный протест разумею, - пояснял Достоевский, - я не останавливаюсь на временных формулах идеи древнеримской. Я беру лишь основную идею, начавшуюся еще две тысячи лет назад, и которая с тех пор не умерла, хотя постоянно перевоплощалась в разные виды и формулы. Теперь весь этот крайний западно-европейский мир (запомним эту формулу), унаследовавший римское наследство, мучится родами нового перевоплощения этой унаследованной древней идеи».

«Страшная французская революция, - углублял писатель свою мысль, - в сущности, была не более чем последним видоизменением той же древнеримской формулы всемирного единения».


Революцию конца XVIII века писатель поставил в ряд с римским католицизмом из-за её материалистического смысла, как воплощение «всеобщего уже равенства при участии всех и каждого в пользовании благами мира сего, какими бы они там ни оказались,…то есть отнюдь не средствами христианской цивилизации, и не останавливаясь ни перед чем». «Буржуазия выиграла для себя с 1789 года политическое главенство», - заключал Достоевский.

Это обобщение и вывело писателя на противопоставление «всемирной монархии», воплощенной, по его мнению, Древним Римом, - ясному германскому миру. – К этому следует добавить, что Священная Римская Империя Великой Германской Нации (962-1806), хотя и создана была немецкими императорами, но так и не реализовала их идею единого европейского мира, независимого от римского католицизма, который, по словам Достоевского, воплощал другую, искаженно-христианскую идею земного владычества Папы.


«При чем же тут все эти две тысячи лет была Германия?», - продолжал писатель. - «Характернейшая, существеннейшая черта этого великого, гордого и особого народа с самой первой минуты его появления в историческом мире состояла в том, что он никак не хотел соединиться в призвании своем и в своих началах с крайне-западным европейским миром, т.е. со всеми преемниками древнеримского призвания… Наконец, он протестовал самым могучим образом, введя новую форму протеста из самых духовных, стихийных основ германского мира: он провозгласил свободу исследования и воздвиг знамя Лютера. Разрыв был страшный и мировой, формула протеста нашлась и восполнилась, хотя всё еще отрицательная, хотя всё еще новое и положительное слово сказано не было, но этот народ всегда был убежден, что в состоянии представить его и повести за собой человечество».


Углубляясь в психологические основы немецкого характера, Достоевский нашел в нем то, чего не было у других европейских народов. Физиологически любой национальный характер связан с «кровью». Писатель прямо не говорил об этом, но неоднократное употребление им соответствующей лексики свидетельствует о том, что в германцах он видел субстрат «арийского мира» (его выражение!). Восхищение Достоевского немецкими качествами отличается по тону от описания свойств русского характера. Он не сводил все достоинства народов к православному идеалу. Иначе Достоевскому не понадобились бы немцы. Его мысль синтезировала обе ведущие нации в абсолют, одной стороной которого был русское православие, другой – европейская объединительная идея, представленная Германией.

С глубоким чувством описал Достоевский становление новой Германии:


«Лютерово протестантство отжило свое время давно, идея же свободного исследования давно уже была принята всемирной наукой. Огромный организм Германии почувствовал более чем кто-нибудь, что он не имеет…плоти и формы для своего выражения. Вот тогда-то в нем родилась настоящая потребность хотя бы сплотиться только наружно в единый стройный организм в виду новых грядущих фазисов его вечной борьбы с крайне-западным миром Европы».

«Тут явилась в крайне-западном мире «интернационалка»…международные сношения всех нищих мира сего, сходки, конгрессы, новые порядки, законы, - одним словом, положено по всей старой Европе основание новому status in statu, грядущему поглотить собой старый, владычествующий в крайне-западной Европе порядок мира сего» (буржуазного, - не германского и не русского по духу!).

«Тут гений Германии понял, что его задача прежде всякого дела, против перевоплотившегося из старой древне-католической идеи противника, закончить собственное политическое единение и, воссоздав свой политический организм, стать против своего вечного врага. Дело железом кончено, теперь предстоит его кончить духовно, существенно… Германия задумалась: «да объединился ли германский организм в одно целое, не раздроблен ли он по-прежнему, несмотря на гениальные усилия её предводителя за последние двадцать пять лет,…несмотря на франко-прусскую войну и провозглашенную после нее новую неслыханную прежде германскую империю?».


Бисмарк понимал, писал Достоевский, что


«долгая привычка к политическому разъединению скажется, когда уйдет предводитель с «железной рукой», и возродиться энергия оппозиции. Явится стремление к распадению, и именно тогда на Западе оправится от удара страшный враг». – «А тут вдобавок и самый закон природы: Германия в Европе – страна серединная: как бы она ни была сильна, с одной стороны Франция, с другой Россия…русские могут догадаться, что не они нуждаются в союзе с Германией, а Германия нуждается в союзе с Россией; мало того: что зависимость от союза с Россией – роковое предназначение Германии, с франко-прусской войны особенно».


Таким образом, Достоевский объединил интересы Германии и России в перспективах идеологической и культурной консолидации Европы.

Его прогнозы отличались точностью в деталях. Так, в январе 1881г. он предсказал неизбежность воссоединения Австрии с Германией (аншлюс 1938 г. – памятная веха в австрийской истории). Затем Достоевский предрек: «Бисмарк, заручившись итальянским союзом, пожелает раздавить папское начало в мире… Не католическую веру он гнал, а римское начало этой веры». - (Придет время, и другой канцлер Германии вместе с главой Италии поведет борьбу с этим «перевоплощением римской идеи»). К сожалению, глубокий анализ европейского мира Достоевский свел к благородной, но далекой от реальной политики идее «всемирного единения во Христе» во главе с Россией. - Папа хочет возродить всемирную монархию во главе с собой, и этому необходимо противостоять, убеждал писатель, не задумываясь о других возможностях. - Но то, что Священная Римская империя во главе с Германией не достигла тесного сближения составлявших её государств, - не должно быть причиной отказа от этой великой европейской идей. Континентальный союз России с возрожденной Германией в удобный момент может дать новые стимулы для её реализации в иной форме.

В 1877г. Достоевский писал о мировой борьбе трех идей: католической, протестантско-германской и славянской, сводя европейскую перспективу к противоборству внутри христианства. Но когда писатель отвлекался от религиозного морализаторства, в его голосе звучала другая твердая нота:


«Мы нужны Германии…не для минутного политического союза, а навечно. Идея воссоединенной Германии широка, величава и смотрит вглубь веков. Что Германии делить с нами? Объект её - всё западное человечество. Она себе предназначила западный мир Европы, провести в нем свое начало вместо римских и романских начал и впредь стать предводительницей его, а России она оставляет Восток. Два великих народа предназначены изменить лик мира сего».


(Эта идея близка геополитическим конструкциям первой трети XX века – Ван ден Брука, Хаусхофера, К. Шмитта…). «Дружба России с Германией нелицемерна и тверда, и будет укрепляться, чем дальше, тем больше, распространяясь постепенно в народном сознании обеих наций», - предположил Достоевский.

Князь Мещерский, относившийся к Германии с более спокойным чувством, в «Воспоминаниях» цитировал русского министра иностранных дел Гирса, передавшего князю содержание своей беседы с Бисмарком в конце 80-х годов. «Железный канцлер» сказал тогда: «Я думаю, как бы сделать славянскую Австрию и немецкую Россию». Бисмарк, конечно, не имел в виду завоевание. Это было признанием необходимости тесной связи с Россией. Он предостерегал европейские державы от нападения на славянского колосса, говоря, что Россия может быть разрушена только внутренними силами (!). В свою очередь, Мещерский назвал пропагандируемый Францией франко-русский союз для реванша за 1871 год «монструозной нелепостью» и «разрушением нашей вековой традиции добрых отношений с Германией», приведя слова Вильгельма I¸ сказанные перед смертью внуку – будущему императору Вильгельму II: «Люби и уважай императора Александра (III), нам лучше будет от добрых отношений с Россией». «Из королей прусских он всех более и честней любил русских царей и Россию», - писал князь.


Россия и Европа


Определяя роль России в мировой политике, Достоевский, прежде всего, призывал к политической самостоятельности при всех событиях в Европе. Только тогда европейское общественное мнение будет уважать Россию. Вместо этого писатель видел вокруг «рабское копирование Европы»: «Страсть стать общечеловеками заставила Европу нас презирать». (Вот другое, отрицательное значение этого излюбленного Достоевским выражения). Но он, как немногие, признавал значение общей континентальной силы, скрепленной единством происхождения: «Это страшная и святая вещь – Европа!…страна святых чудес – знаете ли вы, как дороги нам эти «чудеса» и как любим и чтим мы великие племена, населяющие её, и все великое и прекрасное, совершённое ими…Европа нам почти так же дорога, как Россия; в ней всё Афетово племя», («арийский мир» по Достоевскому), - «а наша идея – объединение всех национальностей этого племени и даже гораздо дальше, до Сима и Хама». (Что не исключает главенства в ней «европейского племени»). Устраняя кажущиеся противоречия, Достоевский продолжал:


«Для этого надо стать русскими прежде всего… Тогда нас сочтут за людей, а не за международную обшмыгу».


Так объясненная Достоевским любовь к Европе не мешало ему писать о «вечно агитирующей против нас европейской швали». Из контекста высказываний писателя на эту тему следует, что он подразумевал под «швалью» не одних русофобствующих английских и французских политиков («у всех в Европе родовое, кровяное презрение к славянскому племени»). Достоевский видел всё несовершенство этого «племени», когда писал:


«С уничтожением мусульманского владычества может наступить в этих народах, выпрыгнувших вдруг из гнета на свободу, страшный хаос, так что не только правильная федерация между ними, но даже просто согласие – есть лишь мечта будущего».


И еще определеннее:


«Никогда не было и не будет таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит… Начнут же они по освобождении свою новую жизнь с того, что выпросят себе у Европы ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают. Они убедят себя, что России не обязаны ни малейшей благодарностью,…что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерна,…имея в виду расширение границ и основание великой всеславянской империи на порабощение славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени».


«Они станут упрекать Россию как страну варварскую, северного колосса мрачного, даже не чисто славянской крови». «России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности свое заразятся европейскими формами, политическими и социальными, - писал Достоевский, - Между тем эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать… Но в случае беды они все непременно обратятся к России за помощью».


Писатель предрекал, что без России государственность славянских народов развалится, а «сама национальность их исчезнет в европейском океане».

Одновременно Достоевский уверял в том, что «ни один славянский народ не даст никакого добавления в русскую культуру, так как они не доросли до нее…Какую же выгоду доставит России это сознание, кроме трудов, досад и вечной заботы? Ответ теперь труден и не может быть ясен», - заключал писатель анализ, относящий его надежды на «всеславянский союз» к неопределенному будущему.

Прагматизм взглядов Достоевского на внешнюю политику России охватывал и прошлое. Вопреки распространенному в то время мнению, он назвал ошибкой отказ от союза с Наполеоном, предлагавшего России «Восток», прося оставить ему Европу.


«У нас тогда было бы море, и мы могли бы даже там Англию встретить… Но мы помогли освободить Европу, и все освобожденные нами народы, еще не добив Наполеона, стали подозревать нас…Что мы добились в Европе, так ей служа? Одну ее ненависть!».


Здесь Достоевский имел в виду, прежде всего, Францию с Англией. Германия была тогда раздроблена и не играла решающей роли в европейской расстановке сил. Обращает внимание то, с какой остротой писатель воспринимал появление «героических», не буржуазных по духу явлений в «крайне–западной» Европе. Наполеон не был характерным явлением для Франции. Сколько бы ни говорилось о его роли в распространении капитализма на континенте, конечные усилия великого полководца были направлены на создание европейской империи, как политической идеи, совпадающей со старинными целями германской нации. Не случайно крушение наполеоновских замыслов (1806 г.) положило формальный конец Священной Римской Империи.

Достоевского отличала строгая логика видения событий сквозь все ожидания и надежды, относившиеся больше к области романтического. Характерны его наблюдения над «европейским равновесием» (1876), когда «пять волков стерегут добычу» (Константинополь и пр.), и «может случиться, что из пяти равновесных сил образуются только две».


«Россия всегда обеспечивала равновесие сил в Европе в ущерб себе, но чуть подумает о себе, - все объединяются против нее».


Практические рекомендации Достоевский делал без оглядки на общественное мнение и политику дипломатов высокого ранга. Опровергая мнение Н.Я. Данилевского о том, что Константинополь должен быть открытым городом для всех восточных народностей, он писал:


«Константинополь должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки… Россия должна владеть и необходимым округом Константинополя, Босфором и проливами, должно содержать в нем войско и флот, и так должно быть еще долго, долго».


Своевременное воплощение этой идеи могло повернуть геополитическую ситуацию в сторону России и отразиться на будущем Европы. Тогда силы, организовавшие впоследствии две мировые войны, получили бы дополнительные препятствия для своих планов. (В конце 1877 г. писатель предсказал неизбежность «всеобщей европейской войны в ближайшем будущем». - Тридцать семь лет – небольшое расхождение по историческим меркам).


О войне


В середине 1877 г. Достоевский опубликовал в «Дневнике писателя» статью с концентрированным выражением мыслей о войне от имени некоего «парадоксалиста». Иногда писатель использовал этот явно несуществующий персонаж для изложения неожиданных и спорных суждений. Весь диалог изложен в публицистическом стиле самого Достоевского.


«Дикая мысль, что война есть бич для человечества, - начал «парадоксалист,- напротив, самая полезная вещь. Один только вид войны ненавистен и пагубен: это война междоусобная, братоубийственная. Она мертвит и разлагает государство, продолжаясь всегда слишком долго, и озверяет народы на целые столетия. Но политическая, международная война приносит одну пользу во всех отношениях, а потому совершенно необходима».

«Нет выше идеи, как пожертвовать собственной жизнью отстаивая своих собратьев и свое отечество…Кто унывает во время войны? Напротив, все тотчас же ободряются, у всех поднят дух, и не слышно об апатии и скуке, как в обычное время…Великодушие гибнет в периоды долго мира, а вместо него являются цинизм, равнодушие, скука…Долгий мир ожесточает людей. Тогда социальный перевес переходит на сторону всего, что есть дурного и грубого, - главное, к богатству и капиталу… Остается под конец одно лицемерие. Долгий мир производит апатию, низменность мысли, разврат, притупляет чувства…Наука и искусство развиваются всегда в первый период после войны».

«Война их обновляет, освежает, вызывает, крепит мысли и дает толчок. Напротив, в долгий мир и наука глохнет… В искусстве то же самое: погоня за эффектом, за какой-нибудь утонченностью…Если бы не было на свете войны, искусство заглохло бы окончательно…Христианство само признаёт факт войны и пророчествует, что меч не прейдет до кончины мира… И стоит ли теперь расковывать мечи на орала? Теперешний мир всегда и везде хуже войны, до того, что даже безнравственно становится под конец его поддерживать…Война развязывает братолюбие и соединяет народы, заставляя их взаимно уважать друг друга…Война менее обозляет, чем мир…Про материальные бедствия войны,…кто не знает закона, по которому после войны всё как будто воскресает силами. Экономические силы страны возбуждаются в десять раз».


На вопрос Достоевского, «что получает народ от войны?» - «парадоксалист» ответил:


«Именно для народа война оставляет самые лучшие и высшие последствия…Война поднимает дух народа и его сознание собственного достоинства. Война равняет всех во время боя и мирит господина и раба в жертве жизнью за отечество…Война есть повод уважать себя, а потому народ и любит войну. Нет, в наше время война необходима; без войны провалился бы мир, или…обратился бы в какую-то слизь, подлую слякоть, зараженную гнилыми ранами».


Не найдя возражений ни на один серьезный довод «парадоксалиста», писатель заключил тему сочувственным молчанием («я, конечно, перестал спорить»).

Но вот что писал сам Достоевский по поводу царского манифеста об объявлении войны туркам:


«Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь «братьев-славян», измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте» (те же мысли «парадоксалиста»). Если мы будем побиты, поднимется «новый нигилизм и самооплевывание… Нет, нам нужна война и победа, с этим придет новая жизнь, а не одна только мертвая болтовня, как до сих пор!».


Гимн «колоссальному народу нашему» Достоевский заключает так:


«Мы непобедимы ничем в мире…Мы не Франция, которая вся в Париже, мы не Европа, которая вся зависит от своей биржевой буржуазии и от «спокойствия» своих пролетариев…Если мы захотим, то нас не победят ни жиды всей Европы, ни миллионы их золота, ни миллионы их армий…Нет такой силы на всей земле».


После окончания войны с турками Достоевский дал свое определение справедливой войны:


«Многие, толкующие теперь о гуманности, лишь торгуют гуманностью. А, между тем, кровь, может быть, еще больше пролилась бы без войны. В некоторых случаях, если не во всех почти, (кроме разве войн междоусобных), война есть процесс, которым именно с наименьшим пролитием крови и с наименьшей тратой сил достигается международное спокойствие и вырабатывается сколько-нибудь нормальное отношение между нациями… Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без срока! И чем лучше войны теперешний мир между цивилизованными нациями? Напротив, скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит жестокость, ожирелый эгоизм, а главное - умственный застой».

«Считают, что долгий мир родит богатство, - но ведь лишь для десятой доли людей, а эта десятая доля, заразившись болезнями богатства, сама передает заразу и остальным девяти десятым, хотя и без богатства. Заражаются же они развратом и цинизмом…Чувство изящного обращается в жажду капризных излишеств и ненормальностей. Страшно развивается сладострастие,…жестокость родит трусливую заботу о самообеспечении, которая…всегда в долгий мир обращается в какой-то панический страх за себя, сообщается всем слоям общества, родит страшную жажду накопления денег. Теряется вера в солидарность людей, в помощь общества, и провозглашается громко: всякий за себя и для себя». Эгоизм умерщвляет великодушие… В результате оказывается, что буржуазный мир всегда зарождает потребность войны…как жалкое следствие, но уже не из-за великой и справедливой цели, достойной великой нации, а из-за каких-нибудь жалких биржевых интересов, из-за новых рынков, нужных эксплуататорам, из-за приобретения новых рабов, необходимых обладателям золотых мешков, словом, из-за причин, свидетельствующих о капризном, болезненном состоянии национального организма».

«Это можно отнести ко всей Европе. Недаром же не проходило поколения в истории европейской без войны… Но все-таки полезной оказывается лишь та война, которая предпринимается для идеи, для высшего и великодушного принципа, (уже тогда были принципы, поважнее для России, чем освобождение «славянских братьев», - И.Б.), а не для материального интереса, не для жадного захвата, не из гордого насилия. Такие войны только сбивали нации на ложную дорогу и всегда губили их». (Завоевание турецких территорий и черноморских проливов, справедливо считал Достоевский, не относилось бы к этой категории).


Говоря о «великих принципах», писатель сообщал своим мыслям необходимую глубину, выводя их из области бытовых интересов и прямой реальности. Так, он понимал «национальную идею» как часть всеобъемлющего замысла «европейского человечества», не расходясь существенно с современными теоретиками консервативного толка. Не претендуя на новое слово в теории, Достоевский, благодаря своему неоспоримому авторитету психолога и глубокому знанию русского характера и русской жизни, подкреплял ту часть научного знания, которая уже четвертое столетие объясняет истоки и смысл существования «арийского человечества» в его теперь уже неоспоримом единстве.


О еврействе


В апрельском номере журнала «Гражданин» за 1877 год Достоевский поместил свою статью «Еврейский вопрос», занявшую особое место в его размышлениях на национальные темы. Синтетическое мышление писателя привело его к ряду важных обобщений. Прежде всего, он заявил о единстве еврейской нации, без различия уровней образования и религиозности.


«Еврей без Бога немыслим, - писал он, - мало того, не верю я и в образованных евреев-безбожников: «все они одной сути, и еще Бог знает, чего ждет мир от евреев образованных».


При этом Достоевский отвел обвинение в ненависти к евреям, сделанное его корреспондентом. Он не считал обидным слово «жид» употребляемое им «для обозначения известной идеи: «жид, жидовщина, жидовское царство» и пр.

Затем Достоевский перешел к описанию сути вопроса: «Еврей никогда не согласится, что в крови этой нации живет бессовестная эксплуатация». - Здесь писатель единственный раз прямо назвал предполагаемую причину обособленности евреев от других народов – «кровь», как основу национального характера. Достоевский отверг абсурдное заявление автора письма о том, что «евреи нравственно чище не только других народов, но и обоготворяемого русского народа». Он опирался на факты:


«Нет в целом мире народа, который бы столько жаловался на свою судьбу,…на свою приниженность и страдания. Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют биржами, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственностью государств». «Двадцать три миллиона русской трудящейся массы терпели от крепостного состояния несравненно больше еврея с его несвободой места жительства… К тому же права евреев в последние двадцать лет значительно расширились…Они явились по России в таких местах, где прежде их не видывали».


Но когда царь освободил крестьян,


«кто первый бросился на него, как на жертву, кто воспользовался его пороками, кто оплёл его вековечным своим золотым промыслом, кто тотчас же заместил упраздненных помещиков с той только разницей, что помещики, хоть и сильно эксплуатировали людей, но старались не разорять своих крестьян. Еврею же до истощения русской силы дела нет, взял своё и ушел».


Достоевский цитировал «Вестника Европы» и «Новое Время» (органы противоположного направления) о фактах зверской эксплуатации многомиллионной массы освобожденных негров в южных штатах Америки и литовского населения, которое евреи «чуть не сгубили всё водкой». Спасли литовцев ксендзы и экономисты, устроив сельские банки,


«чтобы спасти народ от процентщика-еврея, и сельские рынки, где бедная трудящаяся масса могла купить предметы первой необходимости по настоящей цене, а не по той, которую назначал еврей».


Достоевский ссылался на «сто тысяч таких же и еще крупнейших фактов из истории этого всемирного племени». Возвращаясь к России, писатель говорил о снисходительном отношении русских к евреям на каторге и в солдатских казармах («у них вера такая»). Маскируя свое обширное знание соображениями корректности, он писал: «Сильная несимпатия к евреям…происходит не из племенной, не из религиозной ненависти, но происходит от других причин». (Сущность иудаизма Достоевскому была известна в отличие от простого народа, не ведавшего, что написано в «талмудах»).

Затем писатель пояснял:


«Евреи живут так: выйди из народов и составь свою особь, и знай, что ты до сих пор един у Бога, остальных истреби или в рабов обрати, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что все покорятся тебе».


Все же писатель соглашался сделать для евреев всё, что требует «человечность и христианский закон». Однако добавил, что если евреи


«во всеоружии своего племенного и религиозного отчуждения, своих правил и принципов, совершенно противоположных идее, по которой всегда развивался европейский мир, потребуют совершенного уравнения всевозможных прав с коренным населением, то получат большее, лишнее, верховное против коренного населения». «Еврей, где ни поселялся, там еще больше приникало человечество, еще больше падал уровень образования, еще отвратительнее распространялась безысходная, бесчеловечная бедность, а с ней и отчаяние». «Вся деятельность евреев заключалась лишь в постановке коренного населения…в безвыходную от себя зависимость, пользуясь местными законами…Они всегда умели водить дружбу с теми, от кого зависел народ». «Ни одно племя по ужасному своему влиянию не могло равняться в этом смысле с евреями».


Все эти обвинения слишком серьезны, чтобы оставлять их без ответа. Но они не были опровергнуты еврейскими корреспондентами Достоевского, хотя он предоставлял им эту возможность на страницах журнала. Еще в 1873 г. писатель определил перспективу «мирного завоевания» России евреями:


«Настоящие, правильные капиталы возникают в стране, основываясь на её всеобщем трудовом благосостоянии, иначе могут образоваться лишь капиталы кулаков и жидов. Так и будет, если народ не опомнится, а интеллигенция не поможет ему. Если не опомнится, то весь целиком, в самое малое время очутится в руках у всевозможных жидов, и уж тут никакая община его не спасет: «будут лишь общесолидарные нищие, заложившиеся и закабалившиеся всей общиной, а жиды и кулаки будут выплачивать за них бюджет. Явятся мелкие, подленькие, развратнейшие буржуа и бесконечное множество закабаленных ими нищих рабов! Жидки будут пить народную кровь и питаться развратом и унижением народным, но так как они будут оплачивать бюджет, то их же надо будет поддерживать».


Через три года Достоевский возвратился к этой теме:


«Наступила эпоха всеобщего обособления… Бросились на Россию восторжествовавшие жиды и жидишки иудейского и православного исповедания…Все до единого заботятся и кричат лишь о принципах, так что практика поневоле попалась одним иудеям... «Лучших людей» заместил золотой мешок. Жиды тут же. И народ принял их за «лучших людей».


Писатель распространил свои выводы о торжестве еврейства и на Европу, где оно «заменило многие прежние идеи своими». Он имел в виду, прежде всего, торжество


«материализма» и культ богатства, которые всегда принижали человечество, но «никогда эти стремления не возводились так откровенно и поучительно в высший принцип, как в нашем XIX веке». «Теперь возводится в добродетель «безжалостность к низшим массам, падение братства, эксплуатация богатого бедным, - утверждал Достоевский. – Недаром повсеместно царят евреи на биржах,…движут капиталами…они же властители и всей международной политики». Наступает торжество идей, перед которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды, чувства христианские и даже национальной гордости европейских народов». «Близится полное их царство, - завершал тему писатель.


В конце статьи разящий анализ Достоевского вылился в неуверенный вывод:


«Но да здравствует братство!... Я окончательно стою за совершенное расширение прав евреев в формальном законодательстве и, если возможно (?), за полнейшее равенство с коренным населением».


Но он тут же оговорился: да не стало бы хуже русскому мужику, «чем даже татарщина». Выразив робкую надежду на то, что теперь за евреем показать «братское чувство к русскому народу», писатель добавил: «Если высокомерие их, всегдашняя скорбная брезгливость евреев к русскому племени есть только предубеждение, «исторический нарост», а не кроется в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и строя. Таким образом, писатель закончил статью сомнением в еврейском «исправлении».


Пушкинская речь


В августе 1880 года Достоевский опубликовал свою знаменитую «пушкинскую речь», в которой наряду с «гуманистическими» мотивами содержалось и многое другое. Важны и не утеряли актуальности его мысли о народах Европы, затрагивающие этническую и даже расовую проблематику с неожиданных сторон. Как самобытный мыслитель, Достоевский в этих вопросах позволял себе выходить за рамки академической солидности, хотя уже в его время ряд крупных ученых (Деникер, Мечников, Сикорский…) разрабатывали расово-антропологические проблемы на высоком научном уровне. Гимн «всечеловеческой отзывчивости» русских, пропетый писателем в этой речи, требовал уравновешения после всего, что он написал о французах, турках, евреях и т.п. Достоевский начал речь с короткой характеристики Шекспира, давшего «всемирность, всепонятность и неисследимую глубину мировых типов человека арийского племени», чтобы затем ввести тему в широкий исторический контекст. Коснувшись глубинного духа петровской реформы, к которой он относился со смешенным чувством неприязни и одобрения, признав её неизбежность, Достоевский сказал, что русский народ «проявил готовность и наклонность нашу… ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами Арийского рода. Да, назначение русского человека есть, бесспорно, всеевропейское и всемирное».

Свой «интернационализм» писатель оставлял, обращаясь к «приземленным» темам. Так по вопросу о браках он сказал:


«Существует естественный закон в народах и национальностях, по которому каждый мужчина должен по преимуществу искать и любить женщин в своем народе и в своей национальности… Иначе наступит разложение этого народа… У нас уже началось это пропорционально разрыву нашему с народом».


Едва ли Достоевский имел в виду лишь браки между русскими. – Он настойчиво подчеркивал «племенное родство» с европейцами:


«Для настоящего русского Европа и удел всего великого Арийского племени так же дороги, как и сама Россия. Эта идея, по словам писателя, «имела следы в характере нашего общения с европейскими племенами даже в государственной политике…Россия все эти два века служила Европе, может быть, гораздо более, чем самой себе».


Задача «грядущих русских людей…стремиться окончательно внести примирение в европейские противоречия», - писал он. «Братское согласие по Христову евангельскому закону» оправдает все жертвы, понесенные русским народом во имя Европы и в пользу «славянских братьев». Всё это было не меньшей утопией, чем толстовское «ненасилие». Но в «пушкинской речи» Достоевский говорил и о презрении Европы к России, считая ее главной причиной то, что «они никак не могут нас своими назвать…турки, семиты им ближе по духу, чем мы - арийцы».

Размышления писателя об Азии демонстрировали полет творческого воображения. Приветствуя победу Скобелева над бунтовавшими текинцами, Достоевский ждал её отзвука


«по всей Азии, до самых отдаленнейших её пределов. – Вот, дескать, и еще один свирепый и гордый народ Белому Царю поклонился… Пусть в этих миллионах народов, до самой Индии и в Индии, пожалуй, растет убеждение в непобедимости Белого Царя и в несокрушимости меча его…У этих народов могут быть свои ханы и эмиры, … но имя Белого Царя должно стоять выше ханов и эмиров, превыше английской императрицы, превыше даже самого калифова имени. Пусть калиф, но Белый Царь есть царь и калифу».


Здесь цивилизаторская миссия России представлена Достоевским в воинственном виде и противостоит вековым притязаниям, как британской короны, так и мусульманского мира, что, бесспорно, льстит национальному чувству русского патриота.


Русская геополитика и этноистория


Писатель объяснял свои ожидания особенностями географического положения России:


«Россия не в одной только Европе, но в Азии, русский не только европеец, но и азиат. Мало того, в Азии, может быть, еще больше наших надежд, чем в Европе… В грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход».


Достоевский, не будучи специалистом, как генерал Фаддеев или Карцов, не создал научной геополитической концепции, которая бы органически сочетала европейские и азиатские элементы внешней политики России. Его суждения на эту тему нельзя считать «евразийскими» в современном смысле, так как Достоевский писал лишь о тесном политическом взаимодействии европейских государств под руководством России в возможном союзе с Германией, не касаясь вопроса о межгосударственных структурах. Важную роль он отводил азиатским рубежам России, охраняемым на далеких подступах подчиненными или благожелательно-нейтральными народами.

В 1877 г., поясняя мысль о вселенской миссии России, Достоевский писал:


«Нации живут великим чувством и великой, всех единящей мыслью, … когда народ невольно признает верхних людей с ними заодно, из чего рождается национальная сила». «Всякий великий народ верит и должен верить, если он хочет долго жить, что только в нем одном заключается спасение мира, что живет он на то, чтобы стоять во главе народов, приобщить их всех к себе воедино и вести в согласном хоре к окончательной, всем им предназначенной цели».


«Великие народы» у Достоевского – это, прежде всего, Германия и Россия. К этому типу рассуждений относится замечание писателя о «народах, не сознающих совокупное значение европейских наций» и о «неуничтожимом национальном чувстве народов, приписывающих себе главную роль в создании европейской цивилизации». Он имел в виду как малые народы (славян и не славян), так и те, которым Достоевский отказывал в будущем историческом значении, подобно итальянцам или французам. Этой логике писатель не изменял на протяжении всех «Дневников».

Исторически образованный Достоевский периодически касался европейского прошлого, не забывая, какая нация создала Священную Римскую Империю (962-1806). Древние германцы оставили глубокий отпечаток во французской, итальянской и испанской культуре, основав свои государства на землях распавшейся Римской Империи. - Остготы и лангобарды создали первые средневековые королевства в Италии, вестготы – на юге Франции и в Испании. Испанская провинция Андалузия получила название от германского племени вандалов. На территорию бывшей римской провинции Галлии переселились германские племена франков и бургундов. На поверхности истории лежат факты, подтверждающие единство происхождения ведущих европейских государств. Так, Франция и Англия названы по именам германских племен (франки, англы, саксы). Дважды за пятьдесят лет германцы брали Рим (в 410 г. – готы, в 478 г. – вандалы). Всюду германские племена дали новое национальное самосознание бывшим римским провинциям. Все крупные европейские страны во времена Священной Римской Империи династически были связаны с ведущими германскими родами.

К прямым потомкам древних германцев относятся немцы, англичане, голландцы, фламандцы, датчане, исландцы, норвежцы и шведы. Северные германцы – норманны дали и нашей стране свое племенное название - «Русь», по которому населяющие её славянские, финно-угорские и балтские племена, ассимилировавшие пришельцев-норманнов, стали именоваться «русью», «русичами», «русскими». Правившая династия России после Елизаветы Петровны, последней чисто русской императрицы, наполнилась немецкой кровью, что, учитывая глубокое родство обоих нордических народов, послужило к славе русского государства.

Нужно помнить, что в средние века не одна Россия спасала Европу от нашествия восточных варваров, но также германские полководцы. В середине V века древнегерманские племена во главе с гепидами разгромили и вытеснили из Западной Европы гуннов. Императоры династии Каролингов, а затем Священной Римской Империи периодически очищали Европу от диких пришельцев. Оттон I Великий (912-73) в 955 году в битве на Лехе близ Аугсбурга победил кочевников-угров (венгров, мадьяр). Столетием раньше франкский король Карл Великий (742-814), короновавшийся в 800 г. в Риме как император, разбил кочевников – авар.

В 1806 году, когда официально ликвидировали Священную Римскую Империю, Италия не представляла уже серьезной европейской величины, тогда как периоды германской мощи - первой и до сих пор единственной объединительницей Европы, были еще впереди. Даже сегодня в разгромленной и обесчещенной Германии сохранился потенциал немецкого характера, который может возродиться в обозримом будущем неожиданно для международных оккупантов. Таким образом, если еще возможно героическое время, оно вберет в себя все идеи, порожденные прошлым европейским величием.

Современная Достоевскому Европа была далека от состояния, с которого следовало начинать политическое сближение. Поэтому в 1881 г. он советовал политикам


«не вмешиваться в европейские дела», ожидая исхода распрей, когда «затрещит их политическое равновесие». «Кто, кроме отвлеченного политического доктринера, мог принимать комедию буржуазного единения, которую мы видим в Европе? - спрашивал Достоевский. – Это после двадцати конституций менее чем в столетие и без малого после десятка революций!». «Все эти парламентаризмы, все исповедуемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды, - всё это рухнет в один миг и бесследно, кроме, разве, жидов, которые и тогда найдутся, как поступить, так что им даже в руку будет работа».


Предчувствия и заблуждения


«Будущее Европы принадлежит России», - восклицал писатель в предчувствии европейской смуты. Однако пролетарский разгром Европы, о котором писал Достоевский, не состоялся, так как социальные противоречия умерялись в ней с помощью буржуазных (мировых) войн, - «несправедливых», по его выражению, и гражданских, по своей глубинной сути, т.е. ведшихся между «арийскими» нациями, и завершавшихся всегда падением империй и тронов, а затем унижением сначала побежденных, потом победителей.

Ошибочными оказались также предположения писателя о несокрушимом единении сословий вокруг царя и невозможности революционного переворота в России – то, чего он ожидал в Европе. Воодушевленный балканскими событиями, Достоевский писал в 1876 г.:


«Наша нищая заурядная земля, кроме высшего слоя своего, (в этой оговорке – всё! – И.Б.) вся сплошь как один человек…Наш демос ожидает счастливое будущее…В России не может случиться демократический бунт пролетариев: наш демос доволен и, чем дальше, тем больше будет удовлетворен».


Но тремя годами раньше он констатировал переход в России


«теоретического социализма» в «политический», «сущность которого в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущих, несмотря на все возвещаемые цели, а затем будь что будет».


Противоречивые оценки и колебания Достоевского вызывались его верой в будущее России, как воплощении «Третьего Рима». Он считал, что провиденциальная роль страны пересилит все нездоровые явления в русском обществе, но оставлял место для неожиданных событий: «Есть такие моменты в жизни наций, когда не воля и не расчет их влекут к известным действиям, а сама судьба». Достоевского увлекала надежда на выход из тупика, в который попала Россия, с помощью героических усилий «лучших людей», которых временно, как надеялся писатель, заместил «золотой мешок». При всей любви к русскому народу он ясно видел, что спасение не придет от «косной, развратной бесчувственной массы». Так он назвал преобладающую силу в «общественности».

Достоевский противопоставил ей «высших типов, которые царят на земле…и за ними идут, когда исполняется срок, миллионы людей».


«Религией, правилами цивилизаций в человечестве спасаются всегда только самые незаметные кучки, за которыми и остается победа, - писал он, - а в текущем ходе истории люди…в большинстве не имеют никакого понятия о чувстве долга, чести».


Это суждение разительно отличается от его хвалебных слов в адрес русского народа, как совокупности сословий, «объединившихся вокруг царя». Оно было вызвано внимательным наблюдением за быстрыми переменами в общественной жизни России и честностью писателя, не пытавшегося согласовать противоречия в мыслях, возникавшие вслед за событиями.

Русский народ при всей самобытности подчиняется общим законам биологии и духа европейских народов. В нем также нет и не было того «равенства», понятие о котором утвердилось в мире со времен французской революции 1789-92 годов. «Что такое в образованном мире равенство? - писал Достоевский в 1877 г. – Ревнивое наблюдение друг за другом, чванство и зависть…Настоящее равенство говорит: «Я радуюсь, что ты умнее, талантливее, красивее меня». В 1881г. он продолжил тему: «Другой гражданин придет к Шекспиру убирать около него, вычищать комнату, выносить ненужное», чтобы облегчить работу, на которую призван творческой гений, - но не будет при этом рабом. Эта идея о необходимости выделения ведущего слоя, на который падёт вся работа по преобразованию России, постоянно тревожила писателя. «Сколько надо настоящих граждан, чтобы не умирала в обществе гражданская доблесть?» - спрашивал он. Попробуйте соединить людей в гражданское общество с одной целью «спасти животишки»…С такой формулой никакое гражданское учреждение долго не проживет».

Будучи глубоко православным человеком, Достоевский не захотел облечь мысли о неравенстве в более резкую политическую форму, но вывод из его рассуждений ясен: энергичная, достаточно широкая группа людей, с ясным осознанием мировой миссии России, должна повести за собой страну, чтобы затем переключить усилия на приобщение к ней европейских народов. Для этого, полагал писатель, нужно приложить огромные усилия. «Энергия, труд и борьба, вот чем перерабатывается среда», - писал он еще в 1873 году.


*****


Достоевский жил в переломное для России время. Даже «сильный» царь Александр III не смог порвать с горьким наследием отца. И для него преемственность оказалась существеннее решительного обновления политики. Самодержавная монархия в своей старой форме исчерпала все возможности для развития. Демократическая атмосфера в стране, сложившаяся с врожденными недостатками русского характера, создала мощный политический резонанс, при котором революция стала неизбежной. Если судьба русского народа неотделима от самодержавной монархии, то какой вид должна принять монархия будущего? Когда монархия в России перешла высшую точку, от которой возможно вести новый отсчет? Какой период русского самодержавия взять за образец? Есть ли в преходящих монархических формах качества, которые можно использовать в будущем? Пока не прояснены эти вопросы, выход кроется лишь в установлении национальной диктатуры. Достоевский не смог прийти к этому выводу из-за безграничной веры в исторически сложившееся русское самодержавие. Прозрения и ошибки великого писателя помогают познанию путей России в её движении к достойному будущему.