 Канул в Лету знаменитый февраль – «достижение великой русской демократии». На смену ему пришел не менее знаменитый октябрь – продолжатель «достижений», потопивший в слезах и крови когда-то цветущую Матушку-Россию. Миллионы квадратных десятин поглотили умученных, не оставив на поверхности даже могильных холмиков. Миллионы каторжан работают, не покладая рук, на благополучие нового класса, – этого квадратного корня от русской демократии, рожденной и вскормленной русской интеллигенцией. Казалось бы, что всего этого больше чем достаточно, чтобы раз и навсегда покончить с этим русским выродком и не пытаться оправдывать ни его рождения, ни его жизни, ни его кровавых дел. Тем не менее, на страницах многих газет и журналов до сих пор поются дифирамбы погубителям России, с предложением еще раз привлечь их к будущей созидательной работе по восстановлению того, что ими было разрушено.
Много написано уже на эту тему, но не все еще исчерпано до конца. Не исчерпана еще и тема о русской интеллигенции, о предательстве, сидевшем и сидящем в крови этого «беспочвенного слоя», этого «народа в народе», оторвавшегося от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований. Это не мои слова. Так говорит об этом слое, возможном только в России, проф. Федотов, в «Трагедии русской интеллигенции».
Вот этот самый «народ в народе», прикрыв срамоту своего внутреннего содержания фиговым листком философского учения о народоправстве, объявил себя русской демократией и начал всячески добиваться ликвидации России, как государства, вызвавшего у него («народа в народе») ничем необъяснимую, жгучую ненависть. «Как сладостно отчизну ненавидеть, и ждать ее уничтоженья», - писал приват-доцент московского университета, некий Печорин. Эта ненависть к своему отечеству заставила русскую интеллигенцию-демократию выделить из своего состава партии социал-демократов и социал-революционеров, с террористическими группами внутри этих организаций. Это диктовалось необходимостью кровавой борьбы со всем тем, что стояло на пути к жажде уничтожения России; нужна была революция как средство кровавой расправы с ненавистным.
На банкете в 1910 году, данном общественными и промышленными деятелями Москвы в честь прибывшей в Россию французской интерпарламентской группы, во главе с графом д’Эстернель де Констан, – русский парламентарий В. Маклаков, выступая в роли первого Ленина, произнес свою знаменитую речь, в которой, между всем прочим, он сказал так: «Если французская молодежь XVIII века училась на Плутархе, наша молодежь создается на изучении великих принципов французской Революции» (гр. д’Эстернель де Констан, «Отчет о пребывании в России», Париж 1910 г., стр. 156-157).
Каковы же «великие принципы французской революции»? О них говорят Вольтер, Гете и содержание Марсельезы. «Народ всегда несдержан и груб, это быки, которым нужны ярмо, погонщик и корм», – возвестил Вольтер.
«Народ больше всего ценит силу...
Им только бы кредит в трактире,
Да не трещала б голова;
Так все им в мире – трын-трава», – присовокупил Гете. А «Марсельеза» добавила: «Мы перережем горла нашим противникам и наполним их кровью ровики наших пашен».
Можно было бы продолжить перечень «великих принципов (по Маклакову) французской революции», но я остановлюсь на этих немногих, вполне достаточных для того, чтобы понять все «преимущества» народоправства для народа, которому оно предлагается. Диапазон этих принципов не так уж велик; от загона, ярма и погонщика, – до ровиков на пашне.
И вот, когда, несмотря на все эти прелести, на страницах газет и журналов, вновь появляются предложения демократии со всеми ее достижениями, невольно задаешь себе вопросы: неужели еще не достаточно «господам демократам» того, что уже один раз проделано ими над нашей родиной? Неужели вам не достаточно десятков миллионов жизней того самого народа, о суверенных правах которого вы кричите до сих пор? Или все это вы делаете только потому, что сущность ваша, несмотря ни на что, осталась прежняя, неизменяемая ни при каких обстоятельствах, так тонко отмеченная никем иным, как самим Тургеневым, в его характеристике самого себя, следующего содержания: «Я, как ваятель, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором сам же подношу себе отраву».
Как добавление к этому, Митроп. Анастасий, в своей книге «Беседы с собственным сердцем» говорит: «Утонченная отрава – это роковой удел нашей интеллигенции. Ей не дано ощутить цветения и аромата жизни, которыми наслаждаются люди цельного духа. Так паук извлекает яд из цветка, дающего пчеле нектар». Этим точно определяется ядовитое, паучье внутреннее содержание русской интеллигенции-демократии, на протяжении веков поражавшей русский народ танинами свободы, равенства и братства, заменяя этими понятиями то святое, что жило в русском человеке, давая ему невероятную силу сопротивления «загонам, ярму и погонщику».
«Это святое заменялось языческою мудростью древних, – писал В. А. Жуковский, – понятие о власти Державной, происходящей от Бога, уступало понятию о договоре общественном; из него произошло понятие о самодержавии народа, первая степень которого – представительная монархия, вторая степень – демократия, третья степень – социализм и коммунизм». В силу этого, вера уступила место даже – не знанию, а тем более – не мудрости, а демократическому рассудку.
«Рассудочник интеллигент (демократ) на словах «любит» весь мир и все считает «естественным», но на деле он ненавидит весь мир в его конкретной жизни и хотел бы уничтожить его, – с тем, чтобы, вместо мира, поставить понятия своего рассудка, т. е., в сущности, свое самоутверждающееся Я», – пишет о. П. Флоренский. Получается, что у русского интеллигента – демократа, нигде во всем мире нет никакого отечества; он всюду эмигрант, что подтверждает такой авторитет, как Достоевский.
«Герцен, – говорит он в «Дневнике писателя», – не эмигрировал, не полагал начала русской эмиграции; – нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство из них и не выезжало из России». Это были люди, которым было чуждо и не нужно ни общество, ни государство, ни весь мир. Все это подлежало их жестокому эксперименту. Им нужна была только программа всеобщего и повсеместного разрушения, чтобы на его обломках не создать ничего. Термит никогда не мыслит о созидании, потому что он не рожден для него.
«Наше дело – разрушать, создавать будут другие», – изрек Герцен. Разрушение шествует под руку с демократией, вообще, а с русской, – наипаче; в более грандиозном масштабе.
Великая (по Маклакову) французская революция вспыхнула в 1789 году и, спустя 173 года от страны, с 1000-летней историей, остались «рожки да ножки», а француз-рантье, ограбленный до последней нитки, отошел в область предания. Как парадокс, над главными воротами парижской тюрьмы «Сантэ» красуется надпись золотыми буквами: «Свобода, Равенство и Братство». Какая злая насмешка над «великими достижениями революционеров».
У нас, в России не осталось даже этого; русская демократия-интеллигенция, за неимением времени, не успела увековечить своих «достижений». После довольно длинного вынужденного пробега, она уже здесь, за рубежом, вновь выставила на демократическом лотке позаимствованный залежалый товарец, приправленный склонениями и спряжениями «суверенных прав народов на самоопределение, вплоть до отделения» и... до тех пор, когда товарец будет продан по сходной цене. В этот момент окончится и самоопределение и отделение, уступив место «суверенным правам быка на ярмо, загон и погонщика». В этом, собственно, и кроется весь смысл и необходимость повторения старой увертюры на новый лад. Это сопровождается предписаниями не оглядываться назад, не вспоминать былого, не писать писем в редакцию газет, где подвизаются трупы непогребенные и не заводить споров без их благоволения.
Конечно, отщепенцу – Ивану, не помнящему родства, вспоминать нечего и оборачиваться не на что. У него нет вчерашнего, нет сегодняшнего и не будет завтрашнего, тесно связанного с прошлым и настоящим.
Не разделяя мнения подобного авторитета без руля и без ветрил, полноценный русский человек обязан обернуться назад и, после катастрофы, проанализировать свое прошлое, которым его корят на всяком шагу; действительно ли оно такое уж скверное, что подлежит окончательному забвению? А, может быть, и борьба с этим прошлым велась только потому, что оно было истинно хорошим, обещавшим русскому народу стабильное положение в смысле правового и материального обеспечения, иными словами, в смысле социального устройства и социального обеспечения?
В положительном смысле отвечает на этот вопрос тот же граф д’Эстернель де Констант: «Здесь имеются превосходные старческие дома, школы, госпиталя и. т. д. Это замечательное усилие дать возможность обогащения рабочим, к чему они стремятся и счастливо применить русскую правительственную систему, обязывающую всякого заводчика и фабриканта строить около своих фабрик и заводов все необходимое большому городу». И далее: «Вчера, не веря в ваш прогресс, мы думали открыть Америку, визитируя Москву, ее громадные фабрики, ее колоссальные учреждения для воспитания молодежи, ее социальную помощь, ее Университет с 10.000 студентов; сегодня мы открыли русскую Америку. Будущее России неисчислимо; будущее моральное, интеллектуальное, артистическое, материальное. Большая часть богатств этой необъятной территории Европы и Азии еще находится в девственном состоянии; это новый континент, который ожидает своей оценки». Так говорил о Руси иностранец, первый поднявший тост за Русского Императора Николая Александровича, как за инициатора мира в мире и устроителя России на демократических началах. «Мы не желаем, – сказал он, – чтобы этот тост был бы только официальной необходимостью».
Позже, уже когда над Россией разразилась катастрофа, в Париже, революционер Бунаков-Фондаминский на докладе, на тему «Русская интеллигенция как духовный орден», сказал о России так: «Западные республики покоятся на народном признании. Но ни одна республика в мире не была так безоговорочно признана своим народом, как самодержавная московская монархия... левые партии изображали царскую власть, как теперь изображают большевиков. Уверяли, что «деспотизм» привел Россию к упадку. Я, старый боевой террорист, говорю теперь, по прошествии времени, – это была ложь. Никакая власть не может держаться столетиями, основываясь только на страхе. Самодержавие – не насилие, основа его – любовь к царям». Так говорил о России террорист, пришедший, «по прошествии времени» к правде о Русском Самодержавии.
Русская интеллигенция-демократия лжет до сих пор, утверждая себя в правах истинных демократов, через которых только и последует второе «спасение» России. И здесь я не склонен поддержать это «авторитетное» утверждение, имея в виду действительную русскую демократию, существовавшую под скипетром Русского Самодержца. Об этой демократии английский проф. Саролеа, говорит так: «Совершенно не верно, что русский строй был антидемократичен. Наоборот, русская монархия была по существу демократической. Она народного происхождения. Сама Династия Романовых была установлена волей народа. Если мы заглянем глубже, то увидим, что Русское государство было огромной федерацией сотен тысяч маленьких крестьянских республик, вершивших собственные дела, имевших даже собственные суды».
К этому надо добавить еще земские и городские самоуправления, и невозможные ни в одной республике Земский и Городской союзы. Мне кажется, что этим сказано многое, что старается замолчать русская интеллигенция-демократия. Вот почему она против былого Русского государства, которое открывало России широкую и богатую будущность, ставило Россию на недосягаемую высоту и мощь, открывало перед ней широкие перспективы, противные разрушителям-термитам.
Мы, монархисты, оборачиваемся назад и призываем к этому всех истинно-русских людей, для которых Россия не пустой звук и не объект очередного эксперимента. Мы оборачиваемся назад, потому что на уроках прошлого хотим строить русское будущее; мы оборачиваемся назад, потому что хотим для России, а вместе с ней, и для русского народа, не «суверенных прав» быка на загон, ярмо и погонщика, но прав для него, Богом ему данных, как сотворенному по образу и подобию Божию, а не происшедшему от обезьяны.
Нам нет нужды кричать о правах народа под скипетром Помазанника Божия, ответственного за этот народ перед Богом, но не перед какой-то демократической идеей, перед каким-то мифом, неведомым даже самим демократам. Мы оборачиваемся назад, потому что хотим для народа того народовластия, какое он имел, а не той подделки, которую предлагают ему русские интеллигенты-демократы, ставя народ в какое-то подвластное себе существо, обязанное исполнять волю партийных флюгеров, гонимых ветром. Такой демократии русскому народу не нужно.
Обернувшись назад, проанализировав свое великое прошлое, русский народ должен возвратиться к истокам своего русского действительного народоправства, обеспеченного только под скипетром Русского Православного Царя. Пора «новинок» и ловких фокусов «вынимания из носа достопочтенного гражданина золотых пятерок» прошла окончательно и бесповоротно; да и «фокусники» уже достаточно развенчаны. Все те, у кого эти «пятирублевки» вынуты, дорого заплатили за доверчивость свою и спят ныне непробудным сном. Остальным, стоящим у демократического лотка, следует крепко подумать, прежде чем покупать залежавшийся комиссионный товарец. Надо уже теперь решить проблему: повторить ли еще раз пройденное с загоном и ярмом для быка, или обернуться назад к истокам действительной русской демократии, под скипетром Русского Православного Царя.
«Знамя России», № 220, 1962 г. |
