Эту и другие книги можно заказать по издательской цене в нашей лавке: http://www.golos-epohi.ru/eshop/
Жизнь Америки представляет собою лучший пример того, до какой степени может дойти проявление животных требований человека как в индивидуальной, так и в общественной его жизни, если тому способствует политический строй государства, т. е. если массе народа, не стоящей на высоте образования и развития данного века, будет предоставлено самоуправление. Весьма естественно, что жизнь вырабатывает те начала, которые положены в ее основание, и, если в основании лежат невежество и стремление к удовлетворению своего тела, то и в общественной и государственной жизни должен получиться тот же результат. Власть, вышедшая из данного болота, должна заключать в себе все специфические качества этого болота. Допустим, что кабатчики выберут из среды своей представителя. В чем заключается интерес кабатчиков? Им нужно, чтобы их торговля развивалась бы все шире и шире, и чтобы таким путем они получали бы все более и более матерьяльных выгод. Какие средства будут пущены для этого в ход, т. е. для все большего спаивания народа - им решительно все равно, так как в них нет высокого нравственного устоя, а есть только личный эгоистический материальный рассчет. Какие же, следовательно, начала будет проводить в жизнь их представитель? Очевидно те же самые, т. е. будет воплощать в жизнь их материальные требования. Получается развитие чистого матерьялизма, полное отсутствие духовной жизни, падение литературы и эстетических требований, развитие внутренней пустоты, в которой гибнет образ «человека» и, наконец, развитие страшной бедности, так как в матерьялистическом режиме нет места заповеди - «люби ближнего, как самого себя». Такой грустный, тяжелый и даже ужасающий результат мог получиться только вследствие противоречивого с философской точки зрения и бессмысленного начала, что «власть должна исходить от тех, над которыми нужна власть». Если над ними нужна власть, то как же она может исходить от них? В этом положении решительно нет никакой логики и никакого смысла. Если детям необходима родительская власть, то как же она может исходить от этих же детей? Если членам данного общежития необходима власть, то, следовательно, эти члены сами управлять собою не могут, т. е. и не могут создавать себе власти. Очевидно, что их избранники не будут представлять собою власти, а будут только исполнителями их воли. Следовательно власти, как начала двигающего и руководящего, вследствие таких оснований жизни, не должно быть, a могут быть только исполнители воли всех. Но что такое «воля всех»? Прогресс жизни человеческой, сколько бы мы не проникали историю, всегда выражался не равномерно в массе, а всегда выделял из себя отдельных лиц, которых осенял Божественным перстом развития и познания, а за этими отдельными лицами выделял целые классы народа, которые мы теперь называем интеллигенциею. За этими классами стоит целая масса невежественного народа, недалеко отошедшего от дикарей. Таким образом, если власть будет выражением всех, то получится регрессивное движение, так как невежественная масса, благодаря своей численности, а следовательно и силе, перетянет к себе и этих отдельных людей и эти отдельные классы, т. е. интеллигенцию, нивелирует их и окончательно уничтожит все следы высокой цивилизации духа прошлого. В построении одних матерьяльных расчетов получится Вавилонская башня, а с нею и Вавилонское столпотворение. Если такого рода результат есть идеал прогрессистов новейшей школы, то пусть они возрадуются, взглянув на жизнь Америки.
«Торговля, торговля и торговля, busиness и busиness; вот все, что видишь с утра до вечера в Нью-Йорке, - говорит Генр. Сенкевич, - о чем непрестанно слышишь и читаешь. На первый взгляд это не город, заселенный известною национальностью, а просто собрание купцов, промышленников, банкиров, чиновников, - космополитический выскочка, импонирующий величиною, движением, развитием торговли, вместе с тем страдающий односторонностью общественной жизни, не творящий ничего, кроме денег. Одна улица похожа на друГую, везде движение, шум, толкотня, экипажи и омнибусы; жители суетятся с лихорадочным румянцем на щеках, точно помешанные».
Эрнест Ренан сказал, что, если вы хотите достигнуть материальных благ и возможности пользоваться этими материальными благами, то вы должны прежде всего от них отказаться. Это изречение на первый взгляд кажется неверным и не достаточно понятным. Но если вдуматься в него и проверить его на явлениях жизни, то оно делается совершенно бесспорным. В погоне за наживой, за этими матерьяльными благами, человек теряет, с одной стороны, вкус и понимание и делается той свиньей, перед которой рассыпается бисер, а с другой - через односторонность своего мозгового направления, он теряет свежесть мышления, засоряет источник вдохновения и прогрессивного развития мысли. В результате получается умственное оскудение, что и отражается в жизненной борьбе, и в достижении тех же матерьяльных благ этого матерьялиста перегоняет идеалист. Такое изречение с удивительной точностью подтвердилось и в жизни американцев.
«Выставки в оных магазинах необычайно богаты, но устроены безвкусно. На тротуарах, пред зеркальными стеклами, красуются кучи copy. Город весь загрязнен, скверно вымощен, местами стоят лужи черной грязи, не могущей уплыть по засоренным стокам к морю. Масса бумажек, газетных клочков, корок от яблок и апельсин валяются везде, как на тротуарах, так и на середине улицы. В довершение всего, как удивительная ирония судьбы, как пародия этой жизни, как эмблема американской жизни, по улицам, среди великолепных экипажей, прохаживаются свиньи, неизвестно кому принадлежащие, с обрезанными ушами. На некоторых улицах часто валяются дохлые собаки, что не только не возмущает американцев, но на распухших трупах собак ничем не пренебрегающий янки наклеивает свои объявления».
Существуя исключительно для еды, они в то же время не едят по-человечески, а просто жуют и глотают, как жует и глотает всякое жвачное существо.
«По их обычаю, пред каждым гостем здесь ставят сразу множество фарфоровых мисок с различной едою. Тут перед вами сразу суп, мясо, рыба, яйца, пудинги, помидоры, картофель, мороженое, земляника, яблоки, миндаль, кофе, одним словом неисчислимое количество яств в малых дозах. Благодаря такой системе вся пища холодная, застывшая, даже и в наилучших ресторанах. Американская кухня самая гадкая в свете. Тут не заботятся, чтобы было вкусно и красиво, а только бы было съедено скорей, чтобы можно было вернуться к busиness».
Человеческий образ совершенно теряется среди американцев, вечно занятых наживанием денег. Европейцу, да еще сколько-нибудь воспитанному, прямо невозможно проводить время среди американцев - до того их вкусы, обращение с людьми и привычки отвратительны.
«Вечером все занятия кончаются, наступает время обеда и затем отдыха. Каждый, принадлежащий к среднему классу, достает тогда из кармана кусок табаку, отрезывает известную часть ножом и начинает жевать с наслаждением. Единовременно с этим, он восседает на качальное кресло, задирает ноги на стол или на окно и, не оставляя ножа, режет, что подвернется под руку, будь это ручка кресла, или оконная рама; если это в саду, то решетку веранды, наконец, стол или что угодно. Страсть к струганию доходит до того, что многие нарочно носят с собою куски дерева. Посмотрите на первое попавшееся собрание мужчин и вы увидите, что большая часть систематически двигает губами, точно жвачное животное, и ежеминутно сплевывает отвратительный соус, причем их щеки как будто вздуваются от запиханной жвачки.
Американцы после обеда никогда не благодарят друг друга; при свидании ограничиваются простым кивком головы; во время разговора вечно держат один другого за пуговицы или борты у сюртука, что распространено даже между господами и прислугой; наконец, не снимают шляп даже в гостиных, а сюртуки сбрасывают и при дамах.
Так как Вашингтон, - говорит Диккенс, - может быть назван городом, окрашенным табачною слюною, то я откровенно должен сознаться, что настало время, когда постоянно видеть господство этих двух отвратительных занятий - жвачки табаку и выхаркиванья - стало делаться весьма неприятным, а затем даже просто оскорбительным и невыносимым. В суде у судьи своя плевальница, у свидетеля - своя, у обвиняемого - своя, а также и публика, и адвокаты снабжены плевальницами в таком количестве, какое может понадобиться такому огромному числу постоянно харкающих людей. Это обыкновение является везде, во всех общественных учреждениях, а также во время еды и во время утренних визитов».
Мне нет возможности продолжать эти выписки из Сенкевича, Диккенса и др., но, не правда ли, и этого достаточно, чтобы сознать, что картина коров и быков, жующих свою жвачку на скотном дворе, представляет собою явление более чистое и опрятное, чем картина этих республиканцев и демократов в государстве, свободном для проявления всякой мерзости человеческого организма? Между тем для достижения такого-то скотского существования идет борьба, напрягаются силы, идет безостановочная работа, и «свободные» граждане готовы пожрать друг друга. Вот как описывает Сенкевич одну из улиц г. Нью-Йорка, представляющую пример всепожирающей деятельности:
«На вид ничто не говорит о важности этой улицы, кроме тысяч людей, с раскрасневшимися лицами и поспешностью, с которой они движутся, кланяются, разговаривают и прощаются; все это показывает, что тут совершаются самые важные для них дела. Здесь также помещается биржа или, если кому угодно - больница для помешанных, одержимых febrиs aurea. Спокойного зрителя забирает страх при виде того, что здесь творится. Говор, шум, крик... точно сейчас все передерутся: везде видны красные лица, слышатся охрипшие голоса. Люди бегают от одного к другому и кричат, точно в пароксизме горячки, потрясая руками перед глазами собеседника, и каждый старается перекричать другого. Кажется, что всею этою толпою овладело необъяснимое бешенство, под влиянием которого они станут убивать друг друга. Кто может догадаться, что это только способ взаимного торгового понимания?
Отличительная черта американцев, - говорит Диккенс, - это страсть ко всякого рода спекуляциям, которые разоряют честных людей и благородных общественных деятелей, а плутов и мошенников, стоящих одной только виселицы, обогащают».
Женщина не вносит никакой идеализации в эту грубую, чисто скотскую жизнь мужчины. Да и странно как-то думать о любви, когда перед нею стоит субъект с вечной отвратительной жвачкой во рту, без сюртука, со шляпой на голове, или сидит точно обезьяна, с поднятыми выше головы ногами и с ножом, строгающим какой-нибудь кусок дерева.
«Американки одеваются пышнее всех женщин на свете, но, конечно, как и следовало ожидать, без вкуса. В отель к обеду дамы являлись разряженными как на бал, в браслетах, серьгах и т. д. При том все они смелые, вызывающие и кокетки до чрезвычайной степени, что производит тем более неприятное впечатление, что они почти все некрасивы. По образованию они стоят ниже европейских женщин. Девушки ведут жизнь весьма свободно, и нет почти ни одной, за которой не было бы более или менее пикантной истории. «Я не смотрю на прошлое моего мужа, пусть и он не смотрит на мое» - вот фраза, очень популярная среди американок. Отношения их к мужчине чисто деспотическое, благодаря тому, что спрос на них гораздо более предложения. Женщин в Америке мало, а в заселяющихся штатах даже очень мало, так что одна женщина приходится на двадцать или тридцать мужчин».
Мне скажут, что все приведенное мною относится скорее к области эстетики, нежели к анализу той действительной стороны жизни, которая творит и созидает прогресс жизни. Хотя этот вывод был бы неверен, так как достаточно взглянуть на внешнюю сторону жизни, на привычки людей, на внешние отношения друг к другу, чтобы почти совершенно безошибочно судить о внутренней стороне, - но посмотрим же и на внутреннюю сторону. Наряду с богатством, или, лучше сказать, наряду с миллионными состояниями идет такая страшная бедность, о которой европеец даже представления не может иметь и которая только и возможна при крайне матерьялистическом направлении американцев, двигателем жизни которых служит исключительно самый черствый эгоизм.
«В крохотных, тесных и выше всякого описания грязных домах теснятся бедные эмигранты, и беднейшие из них мрут с голоду, холоду и всякой нужды. Эта часть напоминает мне, - говорит Сенкевич, - лондонские закоулки, с той разницей, что тут во сто раз грязней, а население, составляющее подонки пролетариата всех наций, казалось хуже лондонского. Всякие эпидемические и неэпидемические болезни опустошают ряды этих бедняков. Большинство живет без заработка, урывками, с завистью посматривая на миллионеров. Такое положение вещей часто вызывает среди этого пролетариата преступления и убийства, совершаемые или ради наживы, или только из желания попасть в тюрьму, где узникам обеспечено хоть какое-нибудь существование. Значительное большинство этих несчастных составляют ирландцы - число их во всех Соединенных Штатах достигает десяти миллионов. Предаваясь пьянству и разврату, эта национальность, благодаря еще врожденной пылкости и страстности, давала бы еще больший процент преступников, если б не их религиозность, которая спасает их от лишних преступлений».
«Место, в которое мы теперь направляемся, - пишет Диккенс, - полно нищеты, порока и разврата. Вот оно: узкие улицы и направо и налево, - всюду грязь и сор. Распутство состарило преждевременно даже и самые дома. Развалились крыши и окна. Каждый почти дом - кабак. Это квартал нескольких ужаснейших домов, в которые можно войти только по ветхим наружным лестницам. В них укрывается самая страшная нужда, самая жалкая нищета. Войдите на одну лестницу и вы увидите на полу едва прикрытых лохмотьями негритянок в холоде, голоде и нищете. Поднимитесь еще выше с неменьшею осторожностью, ибо тут все ступеньки шатки, а есть и провалы, и вы найдете чердак под самой крышей, сквозь щели которой проникает слабый свет. Здесь горит очаг и из каждого угла, будто какие-то тени, к нему ползут тощие, полунагие существа. Где собака бы не решилась лечь, там спит множество мужчин, женщин и детей. Здесь есть проходы и переулки с грязью по самые колена, есть здесь и комнаты в подвальном этаже с тою же нищетой и грубым убранством. Полуразвалившиеся дома не могут скрыть того, что в них. Эти ужасные места - притон воров и разбойников, вместилище всего гнусного, падшего и развратного».
Может быть, там, где непосредственно проявилось политическое устройство жизни, может быть там мы найдем более лучшую картину. Может быть, законодательные палаты, суд, администрация, муниципалитет представят собою что-либо отрадное, заставляющее нас с доверием относиться ко всеобщему избирательному праву, действующему и регулирующему там жизнь? Но, к сожалению, и в этом отношении не только мы не находим ничего отрадного, но еще, напротив, мы невольно убеждаемся, что в этом-то праве и заключается корень зла, причина всех тех безобразнейших и ужасных картин, которые мы наблюдаем в жизни Америки.
«За последние месяцы, - пишет «Новое Время», - настоящая горячка обуяла Соединенные Штаты, усиливаясь изо дня в день. Великая республика мучилась потугами президентских выборов. Дядя Сэм, флегматичный по обыкновению, волнуется без устали, корчится в лихорадочном припадке, который повторяется с ним каждые четыре года, но на этот раз он сильнее, чем когда-либо. Разгоряченный мозг больного помутился, пульс у него горячечный; он кричит, жестикулирует, беснуется, хохочет и плачет одновременно, - словом, проявляет все признаки умственного расстройства, и все 38 штатов представляют картину огромного желтого дома, занимающего поверхность в 9 миллионов квадратных километров и населенного 60 миллионами помешанных. Действительно, никогда еще американский орел, держащий молнию в своих когтях, не испускал таких пронзительных криков; никогда еще страсти партий не разражались такой бурей. Надо видеть ее собственными глазами, чтобы понять, до каких пределов безумия могут дойти эти головы, обыкновенно хладнокровные, в стране, где возбуждение умов достигает невероятной степени, как только наступает час выборов. Агитаторы пользуются этим замешательством, искажают факты, смущают толпу своими громкими разглагольствованиями, своими сумасбродными обвинениями, и пароксизм дошел до того, что никто уже больше не знает в точности, чего он хочет и что ему обещают. Само собою разумеется, что противники не пренебрегают никаким оружием в этой отчаянной борьбе. Пускается в ход решительно все - ругательства, упреки, угрозы, подстрекание самых дурных инстинктов, пламенные воззвания, потоки чернил в газетах, распространяемых в сотнях тысяч экземпляров, словом - все, что может служить средством для достижения успеха и служить орудием пропаганды».
«В Сакраменто, столице Калифорнии, я был, - говорит Сенкевич, - на заседании суда присяжных. И что вы скажете, читатели? Президент восседал на особой кафедре и, громко чвакая, поводил по собравшимся осовелыми глазами; присяжные сидели без сюртуков, но тоже со жвачкой, и скорее полулежали, чем сидели на своих местах, с ногами на пюпитрах; адвокаты были в одних жилетах; публика в шляпах задирала ноги выше головы; все харкали, плевали, точно получая за это особое вознаграждение; словом, все общество производило на меня впечатление какой-то грязной немецкой пивной, из которой чем скорее вон, тем лучше. Внутренние порядки судов еще хуже наружных. Сами американцы признаются, что из всех судов в свете их - самые разбойничьи. Взяточничество и продажность во всей административной системе Соединенных Штатов; нигде общественная совесть не дремлет так, как здесь. Постоянная борьба республиканской и демократической партий, постоянное колебание победы то на ту, то на другую сторону - никогда не дает возможности одним и тем же лицам удерживать за собою свои места. Каждая партия, входя во власть, прежде всего выгоняет старых чиновников и заменяет их своими, а те, уже считая это за вознаграждение и зная, что и сами более года или двух не удержатся, стараются извлечь из своего положения возможно большие выгоды.
Муниципалитет, как и другие учреждения, - продолжает Сенкевич, - весь поголовно состоит из таких ловких мошенников, что, в сравнении с их деяниями, бледнеют выходки всех европейских негодяев».
Еще более решительно высказывается Диккенс:
«Я увидал здесь мелочность, портящую всякое политическое здание; неизъяснимое мошенничество при выборах; тайные стачки с полицией; трусливые нападения на противников под прикрытием какой-нибудь газеты и с подкупленным пером вместо кинжала; позорное пресмыкание пред наемными плутами, сеющими еще более раздоров и гадостей, - одним словом, бесчестные крамолы в самом развращенном и испорченном виде выглядывали здесь из каждого угла».
Вот во что развернулся цветочек, именуемый Американской республикой! Вот во что политиканствующие книжники и фарисеи обратили ту священную «свободу», ради которой истинные светочи человеческой жизни приносили в жертву и свое счастье и свою жизнь. Изучая жизнь государств с выборным началом, мы с очевидностью убеждаемся, что доктринерская «свобода» - фарисейская ложь, разрушающая и экономическую и нравственную жизнь народа, уничтожающая образ «человека» и приводящая к самому отвратительному рабству - рабству духа. Доктринерская «свобода» - это те чаша и блюдо, о которых Христос сказал: «горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды»... «He тьма ли тот свет, который в тебе?» - сказал Христос, говоря о добровольном ослеплении, и эти слова одинаково применимы к той «свободе», которую всюду проповедуют теперь - одни ради личных целей, другие - не ведая, что творя. Обращение человека в скота, уничтожение в жизни всякого внутреннего начала и обращение этой жизни в исключительную и постоянную погоню за наживой, обращение женщины в пустое, бессодержательное и безнравственное существо, совершенное разрушение литературы и обращение газеты в деловой листок с приправой шантажно-порнографического соуса, создание наемных бродяг, именуемых членами муниципалитета и депутатами, и обращение служения общественному благу в отвратительную спекуляцию совести - вот прелести того «выборного права», о котором мы кричим, которым мы кичимся и в котором хотим видеть не только последнее слово прогресса, но и панацею от всех бед социальной жизни. Да и чего мы можем требовать от нравственного мировоззрения того общества, на устах которого еще и теперь французская революция именуется великой? Разбой, грабеж, массовые убийства, разрушение того, к чему, через несколько лет, вновь пришли и, потом, наполнение ужасом и смертью, с миллионами человеческих жертв, жизни всех других народов - это на языке новейшей нравственной философии называется великим актом великой французской революции!..
Я не буду разбирать жизнь еще других республиканских и конституционных государств. В том или ином виде, но повторяется все одно и то же. Корреспондент «Нового Времени» от 25-го октября настоящего года пишет, что «сорок убитых и более ста человек смертельно раненых - вот оборотная сторона медали пресловутых либеральных конституционных выборов в Венгрии». Венгерский президент министров накануне выборов потребовал пятьдесят тысяч войска для охранения порядка. И все-таки получилось «сорок убитых и более ста смертельно раненых»! Таким образом взамен «власти от Бога» на жизненной арене выступила такая власть, которую необходимо сдерживать войсками и которая все-таки оканчивает свое проявление 40 убитыми и более 100 смертельно ранеными. Получается сборище людей, не понимающее даже всей святости того момента, к которому их призывают во время выборов. Само собою разумеется и результат таких выборов должен быть самый печальный. Ожидовение Австро-Венгрии - всеми признанный факт. Положение Галиции и других славянских народностей - поистине ужасно. Еврейство с его нравственно растлевающим значением и экономическим разорением народонаселения пустило глубокие корни в этой стране и резко отражается и на депутатах, и на муниципалитете, и на журналистах. «Свобода» обратилась в самую отвратительную свободу эксплуатации своего ближнего.
|
