Наконец, предметом патриотической любви христианина служит его государство, политически-правовая организация его народной жизни и глава государства.

В своем ответе на искупающий вопрос подосланных фарисеями лиц Господь Иисус Христос ясно определил нравственную обязанность для каждого члена государства служить кесарю. Вопрошающие хотели знать: им, угнетенным римским владычеством иудеям, имевшим своих национальных правителей и мечтавшим о главенстве над миром, дозволительно ли отдавать дань чужеземному властелину? Господь дает более общий ответ о необходимости повиновения подданных верховной власти и вместе с тем обосновывает этот ответ указанием двух сфер, в которых развивается земная жизнь человека: Божеской и кесаревой. Кесарево, по слову Господа, не должно быть отрицаемо только потому, что оно кесарево, и, когда оно не стоит в противоречии с Божиим, его необходимо исполнять. И это, конечно, потому, что Господь не сочетал государственной организации жизни с необходимостью противоречия христианскому жизнепониманию и жизнеопределению, что Он ясно и выразил в Своем ответе Пилату на суде у него. По смыслу этого ответа царство человеческое, государство со всеми функциями его жизни стоит на земле рядом с Царством благодатным, нисколько не противореча этому последнему своим существованием4. Члены первого царства исполняют все необходимое для его жизни: служители царя подвизаются за него, защищают его от врагов, и в этом нет ничего недостойного для человека, напротив, это нормальный порядок общественной жизни; власть дана царю свыше, от Бога. Это Христово «свыше» так и поняли Его святые апостолы. Как и в Евангелии, в их посланиях мы видим определенное и последовательно проведенное учение о богоблагословляемости и правового, государственного порядка, и власти, охраняющей и представляющей этот порядок. Апостол Петр в своем первом послании и апостол Павел в послании к Римлянам и Тимофею увещевают христиан подчиняться государственной власти, как от Бога установленной. Послушание власти, обеспечивающее твердый порядок внешней жизни, вместе с тем есть служение нравственному порядку, который должен обнимать все земные отношения. Здесь, конечно, должен возникать вопрос о внутренних мотивах этого подчинения: нужно ли оно для христианина только потому, что он с миром своих идеалов и стремлений живет среди общества нехристианизировавшегося, среди греховных детей мира сего или же это подчинение есть нравственная обязанность и для него, так или иначе связаныая с его верованиями, идеями и стремлениями. В первом случае государственные обязанности христианина обусловливаются его общей внешней жизнью с миром, моральным состоянием других людей. И если для этого мира государственный порядок есть благо, то для самого христианина он не представляет этого блага. Христианин подчиняется тогда государственному порядку, чтит власть только для блага других, чтобы не соблазнить малых сих, для которых нужен и полезен государственный строй жизни, и, отвергая нужность их для себя, он не грешит пред своею совестью и пред требованиями Божественного закона, к нему предъявляемыми. Во втором случае он грешит и неповиновением власти нарушает моральные устои своей внутренней жизни. Последняя мысль и есть мысль Откровения. Христианин видит в твердом внешнем порядке, который дает государство, существенное вспомогательное средство для жизни в этом мире вообще и в разнообразных сложных отношениях, создаваемых и выражающихся в общественных человеческих соединениях, в частности даже и в таких, в которых жив дух христианской нравственной жизни. Определенная строгая, действующая с принуждением форма государственного правопорядка обусловливается и необходимо существует, по его представлению, с одной стороны, ради греха, развивающегося и возможного и в обществе христиан, а с другой стороны, есть и определяется Божественной волей и о нем самом как необходимая форма земной жизни, в которой Бог благоизволил существовать и действовать до времени человеку. Поэтому христианин охотно и активно, а не по принуждению вступает в организацию государственной жизни, признает ее нужность (а не терпят только) на всем пространстве земной истории не просто потому, что он механически, по слепому доверию к авторитету приспособляет к своему положению слова Писания о подчинении властям тогдашнего времени, а потому, что видит в этих словах внутреннюю правду о правопорядке, как необходимом условии для развития нравственной жизни здесь, на земле. Христианин единится с государственном правопорядком, вводит идею о нем в содержание своего самосознания чрез эту посредствующую мысль о государственной организации как условии и орудии, охраняющем интересы нравственной жизни.

Так и учат св. апостолы. Непорочность, чистота спасаемых во Христе по ап. Петру должна проникать во все области жизни, сохраняться во всех жизненных отношениях, в которых поставлены члены церкви. Так должно быть и касательно государственного порядка. Власть, человеческое начальство, конечно, не есть непосредственное создание Божие в том смысле, в каком является, например, дело спасения, но она и не произвольное, самим человеком выдуманное учреждение, а по Божественной воле среди людей возникающее установление. К ней человек имеет обязанности: она служит в планах Божественного домостроительства нравственным целям, наказывая за зло и награждая за добро, а поэтому и имеет право на послушание себе. Не из страха, по необходимости, а по совести, по сознанию моральной ценности развивается у христианина подчинение власти. Ради Господа, ради исполнения Его воли возникает послушание ей: идея власти, по ап. Павлу, есть идея Божественной воли, власть – слуга этой воли, фактор, содействующий развитию добра в мире. Противление власти есть, по нему, противление Божественному установлению. Начальник есть отмститель в наказание делающему злое. Для достижения этой цели ему даны все потребные средства, ибо он не напрасно носит меч. Все требования власти, как таковой, должны быть исполняемы: эти требования называются самой ее природой, а природа власти существует по Божественному установлению. Когда христиане, по ап. Петру, ради Господа, ради нравственной ценности достигаемых властью целей повинуются ей, то в этом-то и проявляется их свобода: не страх, не принуждение, а сознательное следование воле Божией, ясное понимание ценности государственной власти определяют это послушание. Если бы было иначе, т. е. если бы христиане, опираясь на сознание своей свободы как сынов Божиих, как членов высшего порядка жизни, вздумали утверждать свою независимость от временных земных устоев жизни, ненужность их для себя, а следовательно, и необязательность исполнения вызываемых ими требований в данном случае, если бы они отказались от повиновения власти, то, но апостолу, они тем самым доказали бы, что они злоупотребляют своей свободой, пользуясь ею как прикрытием зла (т. е. под предлогом своей свободы делают злое, недолжное)5 Это указание апостола на соотношение христианской свободы, т. е., иначе говоря, указание на дух, внутреннее существо, основу жизни искупленного человека с фактом подчинения земной власти весьма важно. Им устанавливается апостольское воззрение, а для правоверных христиан стало быть и заповедь об обязательности послушания власти не для одних только несовершенных христиан, во и для всякого христианина, на какой бы ступени усвоения духа Христова он ни стоял. Это указание, по апостолу, требуется существом, идеальным состоянием христианской свободы, т. е., иначе говоря, согласно с наивысшим развитием христианской жизни, „свобода» на языке Нового Завета обозначает совершенство этой жизни.

Следовательно, по апостольскому учению, представляющему из себя лишь раскрытие Христовой мысли, подчинение земной власти не только может, но и должно быть предметом нравственного сознания и деятельности христианина, как требование Божественной воли относительно ценного морального явления. Если земная власть существует по установлению Божественной воли, то, значит, христианин должен подчиняться и служить ей не по необходимости, а по любви и в самом этом служении выражать к ней свою любовь. Поэтому-то в Св. Писании молитва за царя и всех от него начальствующих, как наивысшее выражение любви, поставляется заповедью для христианина, исполнение которой „угодно Спасителю нашему Богу“.

Итак, на основании общего взгляда христианства на земную жизнь нельзя отрицать патриотической любви как добродетели. Прямые же, положительные данные Откровения о патриотизме говорят о совместимости этого чувства с наивысшим развитием христианского сознания, так как указывают наличность первого у Самого Господа и Его апостолов, и поэтому рассматривают любовь к отечеству как морально ценное, а потому и обязательное для осуществления в жизни чувство. Словом, земное отечество, его судьба и интересы могут стать предметом дум и забот христианина, нисколько не понижая его самосознания и настроения. Следовательно, те естественные, психические импульсы, которые вызывают патриотическое чувство и создают при его посредстве связь между индивидуумом и его отечеством, христианством считаются законными, а поэтому и освящаются им.

Но, конечно, патриотическая любовь человека-христианина должна обладать свойствами христианской любви как чувства и как деятельного отношения между любящим и любимым. Что же значит любить по-христиански? Это значит иметь в качестве постоянной настроенности нежные, добрые чувства, нежное доброжелательство к другому, сопровождающееся отречением от собственных наслаждений, от блага для себя, если это благо нужно другим, от выставления собственных заслуг и достоинств как конечных целей деятельности всей жизни. Такое самоотречение ведет к уничтожению преград, разделяющих личность от личности до безусловной противоположности, и создает почву к соединению воль в единство настроения. Это же соединение воль есть не иное что, как перенесение христианином всех своих жизненных целей, чувствований и стремлений на другого, обращение всей своей деятельности к другому и вместе с тем полное освобождение от естественного самолюбия. В христианстве другой ближний становится постоянным объектом сознания, каковым в естественной любви является только «я», мое существо, моя личность, что особенно ясно сказывается при коллизии интересов «я» и «не-я». Христианская любовь распространяется на всех людей без исключения, значит, и на грешников. Только христианство повелевает любить в грешнике не его страсти и пороки, а его внутреннего человека, тот святой облик, в который он может облечь себя, стремясь к достижению и достигая возраста «мужа совершенна». Христианин любит в человеке-грешнике образ Божий, любит личность его, предусматривая возможность ее идеального развития, и во имя этого развития любит независимо от конкретного обнаружения, от наличного конкретного содержания ее жизни, практически выражая эту любовь в постоянном желании и действовании, направленном к достижению грешником предназначенного и требуемого от всех людей нравственного совершенства. Таким образом, христианин любит постоянно и неизменно личность человека, идеальный образ его существа, с ним единится; конкретное же содержание его жизни любит и единится с ним, делает его своим, воспринимает и сочувствует ему только под условием его сообразности идеалу человеческой личности, каковой идеал для христианина начертан в Евангелии. Отсюда христианская любовь имеет две формы: форму любви сочувствующей и форму любви огорчевающей, т. е. борющейся с наличным несовершенством за возможность идеального совершенства. Отсюда объясняется и то, что христианин никогда не презирает человека, так как в каждом признает возможность раскрытия и обнаружения образа и подобия Божия, хотя со всей возможной для человека ревностью отрицает его греховную настроенность. И вот человек-христианин должен устроить свою патриотическую любовь по образу и по подобию этого общего для него принципа любви, как частный случай этой любви. В народности, как живом организме личностей, есть также два элемента: один вечный, неизменный, свободно-творящий коллективный субъект, другой – изменяющееся, подвижное творимое им содержание. Не любят в народности первый элемент, не единиться с ним человек – христианин не может: он тем самым не любил бы свободнотворческого процесса, составляющего основное свойство человеческого существа, иначе говоря, не любил бы человека, которого любить повелевает ему христианство. К содержанию народного творчества христианин, конечно, может относиться критически, если только он уверен, что его правда выше, чище, совершеннее правды народной и для его уверенности у него есть настоящие доказательства, а не одна только субъективная самоуверенность. Поэтому критиковать народную правду, добытую веками, усилиями всего народа и выдающихся его вождей, может решиться не всякий, понимающий, что истина не только в его голове, а может быть, и в другом каком-нибудь месте… Только тогда, когда христианин ясно видит противоречие содержания народной жизни учению его религии, а не его вкусам и пониманию, он может решиться на эту критику, предварительно, конечно, установив, что народная жизнь противоречит объективной истине христианства, а не его субъективному пониманию этой истины. Но и в этом случае практическое действие христианина никогда не может выразиться в оплевании своей родины, в желании ее погибели и в ускорении этой погибели своим поведением и отношением к ее интересам. Такое поведение не будет христианским. Ведь коллективная творческая личность моего народа есть возможность по-своему осуществлять добро и правду, а поэтому и здесь человек должен проявить до конца свою любовь в сочувствии и работе истинным народным потребностям, в деятельном стремлении помочь нуждам народа. Подобно тому, как истинный христианин к человеку-грешнику никогда не чувствует презрения, не бежит от него, а служит ему, содействует в обращении его к добру, так и при наличности в своем отечестве некоторых ненормальностей всякий отдельный член его не к тому должен стремиться, что́ губит его, вредит ему, сделает отступником, а к тому, чтобы, сколько в его силах, с любовью к исправляемому исправить это зло по слову апостола: настой, обличи и запрети (2Тим. 4, 2). В чем состоит это обличение, это обусловливается частными индивидуальными чертами случая и положением и осведомленностью обличающего: нельзя обличать в том, относительно чего я сам не могу быть компетентным. Ведь если мы в своей деятельности заинтересованы распространением добра, то в интересах добра необходимо, чтобы оно воплощалось в наибольшем количестве случаев. Если же мы, сознавая свое превосходство над тенденциями нашей национальной жизни, отчуждаемся от родины, свысока смотрим на нее, как на не стоящий вашего просвещенного внимания предмет, не желаем поделиться с нею достигнутым вами совершенством, то этим самым мы показываем, что во внутренних тайниках своей души мы руководимся одним только самолюбием.

Но как же быть христианину, если его родина, встав на неправильный путь жизни, отвергает однако здравые поучения и наставления своего члена? Ответить на этот вопрос в его общей форме, конечно, невозможно; все будет зависеть от конкретного содержания частного случая. Одно только можно сказать, что христианин не будет стремиться погубить свою родину сочувствием к ее врагам, изменой и содействием им, руководясь своим общим отношением к грешникам, и скорее сам погибнет от руки родины, чем будет мстить ей за свое отвержение, встав на сторону ее недругов. Последний поступок будет прямо нечестным и неблагодарным: ведь никто из вас не может сказать, что мы не получили от родины никаких благодеяний и ничем ей не обязаны, и никакой умственно и морально развитой человек не будет утверждать, что за благодеяния нужно оказывать ненависть и что из-за частных интересов и недоразумений позволительно ставить на карту благо и даже самое существование народа.

Итак, мы должны всегда любить свою нацию, не должны бросать и презирать ее. И эта наша любовь будет состоять то в отождествлении, т.е. слиянии с содержанием народной жизни в случае его совершенства, то в работе для народного блага с целью довести народную жизнь до степени идеала. Если же мы всегда должны любить свою родину, свою нацию, какая бы она ни была, то ясное дело, что формула о том, что „мы любим родную нацию, родное государство как форму бытия этой нации преимущественно пред другими нациями“, не означает того, будто мы предпочитаем худшее лучшему, а лишь то, что мы любим в родине особый, непохожий на другие, предмет, любим то, что для нашего сознания в данном случае является единственным объектом, любим в родине то, чего нет в других объектах любви, а нет в них связующих нас с родиной отношений материнства и сыновства. Родина ведь ваша мать, поскольку мы получаем от нее блага человеческого существования, и наше дитя, поскольку мы трудимся над ее созданием. И я могу любить другие объекты, например, высокую культуру Франции, больше, чем свою, но я в данном случае люблю Францию уже под другой категорией, и от этого мое чувство к России как родине нисколько не уменьшается. Мы любим родину, как свое, но это не этический принцип эвдемонистического характера, а характеристика объекта любви: этот мотив мы не прилагаем к другим объектам, как оценивающий, а лишь как признак, которым другие предметы не характеризуются. „Это не наше“,– говорит патриот о продуктах других наций, и если он истинный патриот, то он не хочет этим сказать, что поэтому оно худо, а только то, что оно нам не соответствует, по условиям нашей жизни не пригодно. Бесспорно, в таком суждении нет ничего человеконенавистнического, ничего оскорбительного для других наций, а лишь есть одна попытка объективного рассмотрения вещей.

Мы видели, что чувство патриотической любви возникает в сознании субъекта с естественной необходимостью, обусловливаемой положением и отношением его к тому целому, членом которого он является. Это положение и это отношение состоит в том, что индивидуум в целом получает корни и основы, почву и условия для своего человеческого (временно-исторического) развития. И так как каждый индивидуум в сущности стоит в такой зависимости, то ясное дело, что патриотическая любовь будет существовать до тех пор, пока существуют объекты, ее вызывающие. Значит, отрицание чувства любви к отечеству (в общем смысле этого слова) не может основываться на усмотрении в нем (чувстве) чего-то неестественного, и отсутствие этого чувства во может быть призвано за выражение высоты морального развития, раз в общественных союзах дана возможность блага, а всякую возможность блага морально развитой человек должен охранять и развизать, следовательно, любить и работать над тем, где она предполагается. И отрицание чувства любви к отечеству как нормального, и отсутствие самого этого чувства есть продукт теории, рефлексии над чувством, выходящей из ложных предпосылок. А эти предпосылки возникают из неумения мысли согласить наличность данного чувства и жизни по этому чувству с положениями и фактами, признаваемыми за истинные. Что это действительно так, видно из тех возражений, которые обыкновенно выставляются против моральной ценности чувства патриотической любви.

Говорят, что обособление народов в изолированные, замкнутые, отдельно существующие союзы, национальное самоутверждение противоречат христианскому учению о самоотвержении. Если самоотвержение является непременным условием для христианской жизни индивидуума, то оно должно быть принципом и жизни общественной. Народ, как естественно образовавшееся целое, по силе этого христианского правила обязан отрекаться от собственного блага, всегда уступать это благо другим и добровольно, по собственному почину и по требованию других народов, исполняя в последнем случае христианскую заповедь смирения. А для возможности такой жизни он, если он считает себя христианским народом, не должен поставлять целью своей коллективной работы какие-либо свои национальные идеалы, заботиться о развитии своего народного типа, искать благ для членов своего национального союза, словом, творить для родины и во имя целей и интересов этой родины, но обязан отвергнуться от своей национальной идеи и служить „общечеловеческому“. Все же это возможно только под условием уничтожения народности и разделения человечества на народности.

Данное рассуждение в самой своей основе нельзя признать правильным. Оно неверно изображает сущность, цель и смысл христианского самоотвержения, а поэтому делает неправильный вывод о существе нормальной общественной жизни. В христианстве человек отвергается не от „я“, как субъекта, носителя психической жизни, не от своей личности, как сознательной и самоопределяющейся формы бытия, как от этически-ценного блага, а от содержания этой формы постольку и тогда, поскольку и когда оно греховно. Поэтому, если хотят поставить закон личной жизни христианина в качестве закона и для общественной его жизни, то нужно требовать не отвержения национальностей, как живой, коллективной творческой силы, способной создавать и добро (ведь бесспорно, что все так называемое общечеловеческое всегда создается в отдельном народе и нации и уже затем переходит в международное, так сказать, употребление), а отречения нации от содержания жизни, несогласного с моральными требованиями. И такое отречение до ведет непременно к гибели, к уничтожению национальности (ведь только исключительным случаем может быть, если национальное творчество выражается в одних худых продуктах, так что при отказе от этих продуктов народу нечем больше будет жить), а только к возрождению ее, к перемене одной формы ее жизнеопределения на другую. Поэтому ставить для нации обязательным и неизменным законом требование „не работать для себя, а работать для „всечеловеческого“, не иметь своих национальных идеалов, не заботиться о развитии своего народного типа“ совсем не нужно; нужно же предъявлять к нации совсем другое требование: „Старайся, чтобы твои народные идеалы были согласны с заповедями нравственного закона, были осуществлением велений этого закона“. Первое требование не нужно потому, что не в национальности, как коллективной творческой силе, не в национальности, как в форме существования человечества в виде эмпирически обособленных, раздельно существующих групп человечества, лежит причина внутренних разделений между людьми, а в злой воле индивидуумов, ее составляющих. Но ведь эта злая воля не исчезнет и тогда, когда человечество вместо множества обособленных национальностей, т. е. отдельных социально-правовых и государственных союзов, будет проводить свою жизнь в форме безнационального единого союза. Основа национальных образований лежит ведь не в воле человека, а вне ее, в исторических условиях жизни; воля, сознание придает только конкретную форму этому образованию, а стало быть, национальные союзы и не определяются в своем бытии нежеланием жить всем в одном для всего мира социально-политическом теле, значит, они не ведут с необходимостью к внутреннему разделению между людьми, и не существованием людей в нескольких отдельных социально-политических телах обусловливается и объясняется человеческая рознь, а борьбой воль и греховных настроений. И если вся борьба, происходящая между отдельными народами, ставится на счет их формы бытового и социально-политического существования, т. е. национального объединения, национальных образований, то это потому, что народы эмпирически ни в какой другой форме бытия и не существуют, так что народ отождествляется с формой проявления своей бытовой и социально-политической жизни, и зло, развиваемое народом в смысле известного собрания, совокупности активно-разумных существ, личностей, переносится на форму его жизни. Но раз в исследуемом нами целом, называемом национальностью, народом существует два элемента, т.е. форма его жизни и субъект, живущий в этой форме, то необходимо точнее определить, какой из этих элементов является источником зла, развивающегося в этом целом. Если в первичном возникновении народных образований воля человека не участвует, а они появляются под действием необходимых внешних для нее сил, то, значит, зло, в них обнаруживающееся, появляется не с самым фактом их бытия и не в этом факте. Если же зло все-таки существует в национальной жизни, то, значит, оно существует не благодаря факту этой жизни, а благодаря конкретному обнаружению, конкретному содержанию этого факта. Это же конкретное содержание создается сознанием и волею человека. Значит, зло, развиваемое в национальной жизни, коренится в злой воле индивидуумов, составляющих национальное целое.

Так. Но ведь зато человеческая воля на почве национальных и государственных союзов создает такие формы зла, которых не было бы без этих союзов, которые не может развивать отдельная, индивидуальная личность и даже вся их безнациональная совокупность. Таковы, напр., национальная государственная честь, часто служащая причиной нарушения самых элементарных правил нравственности.

Конечно, чем более расширяется сфера человеческой жизнедеятельности, чем больше воля находит объектов для своего воплощения, и если эта воля зла, тем более она находит поводов для раскрытия своей злой природы. Но ведь зато параллельно с этим процессом развития зла идет или может идти и другой процесс – процесс реализации добра, и чем более для доброй воли внешних поводов к ее обнаружению, тем более она совершенствуется и крепнет в своей внутренней силе. Так обстоит дело и с национальными союзами. Они могут служить поводом и к обнаружению зла, и к обнаружению добра. И если в них и по поводу их возникают особые формы зла, немыслимые без их бытия, то в то же время могут раскрываться и раскрываются и особые формы добра, также немыслимые без их существования. Если теперь конкретное содержание народной жизни есть продукт индивидуальных воль, составляющих народ, нацию, то ясное дело, что особые формы добра и зла, которые могут развиваться только в национальном союзе и благодаря его существованию, суть только проекция суммы содержания единичных воль и их направлений к той связи (государству) нации, которая объединяет индивидуумы. Стало быть, лечить национальные грехи можно только чрез лечение индивидуальных воль, их производящих, и относить эти грехи к форме (национальной, государственной) жизни, а не к производителю этой жизни можно только по недоразумению. Если все это так, то нация, создавая национальные идеалы, заботясь о развитии своего народного типа, всегда и непременно развивает только свое индивидуальное понимание человеческих свойств и целей, но не всегда и не непременно развивает зло, а поэтому в самом факте национального творчества нет ничего греховного. Нация, создавая для себя, в то же время может создавать и для других, если только продукты, ею творимые, сами по себе хороши: например, добро имеет свойство всеобщности и всеобъемлемости. Оно не может быть только у одного и не распространяться на других. Значит, национальное самоутверждение, работа нации для своих интересов не стоит в противоречии с христианской идеей самоотвержения, как основным принципом христианской деятельности: этот последний требует отвергаться не от творческой силы нашего духа, а только от определенного направления её творчества, несогласного с христианскими заповедями. Значит, и национальное самоотречение должно состоять в отречении не от своей национальности, народности, а только от дурных по смыслу нравственного закона проявлений жизни этой народности. И в жизни отдельной личности самоотвержение выражается не в том, что личность отнимает у себя истинные блага, поступается благами, у нее имеющимися, по всякому требованию со стороны других, содействует и не противится каждой попытке и желанию лишить ее их из одного только побуждения прекратить возникший спор, (человек даже борется за обладание истинными благами, как, напр., боролся ап. Павел за свое апостольское достоинство против претензий лиц, старавшихся заподозрить его благовестнический авторитет), а в том, что она созидает такие душевные расположения, по которым мы освобождаемся от легко ощутимых, легко достижимых и потому особенно нами желаемых (в силу греховности нашей природы) призрачных благ. В этом самом освобождении от привязанности к таким благам мы создаем для себя возможность работать над созданием благ истинных, благ всеобщих, благ не для себя только, но и для других. Точно так же и национальное самоотвержение должно состоять в том, чтобы не обладать призрачными благами, не поставлять только одну свою нацию целью поведения, а других рассматривать в качестве средств для целей ее поведения, а не в том, чтобы лишать своих членов действительно ценных интересов, поступаться, да притом же всегда, при всяких условиях, при каждом, даже незаконном в моральном смысле требовании со стороны других благами, нужными для бытия, и даже самым бытием своих членов. В этом случае из-за нежелания спора с одними она обнаружила бы преступные отношения к другим и развивала бы не христианское смирение, а полнейший индифферентизм к правде и добру. И как самоотвержение личности совершается не ради самого самоотвержения, во в целях достижения чрез это самоотвержение нового положения более достойного, хотя налично и не данного и даже противоречащего всему содержанию наличной жизни, так и самоотвержение национальное, уступка другим нациям должны проявляться только в случаях нарушения народом идей справедливости и добра и клониться к восстановлению этих идей, нарушенных его поведением, т.е. направляться не к тому, чтобы во что бы то ни стало самоотвергаться, а к тому, чтобы чрез это самоотвержение и в нем совершенствоваться. Значит, не каждое самоотвержение имеет моральную ценность, но только такое, которое совершается во имя идеальных целей, в котором достигается истинное для себя и для ближних благо. Если же оно происходит не во имя таких целей, то им развивается одно попустительство злу или, по крайней мере, полное безразличие ко всему совершающемуся, нравственный индифферентизм.

Говорят далее, что патриотическая любовь ведет к национализму, как называл покойный В. С. Соловьев национальный эгоизм, т. е. к враждебному отношению и к враждебным чувствам к другим национальностям.

Конечно, патриотическая любовь может выразиться и в этой форме. Человек ведь по всем понятиям несовершенное существо и, по воззрению христианства, греховное. Поэтому от каждого факта его творчества можно ожидать извращения идеальной цели, лежащей в основании этого факта. Но только оценка этих фактов в их существе должна производиться не по их извращениям, а по нормальным обнаружениям. Так и здесь. Нравственную ценность патриотизма нужно определять но по его возможным извращениям, а по той идеальной тенденции, которая в нем стремится выразиться и действительно выражается. Любовь к своему народу, как мы уже говорили, не заключается в любовании им, в восхищении каждым продуктом его творчества, а в постоянной работе на его пользу в целях достижения им объективного совершенства. Если было бы доказано, что любовь вообще есть только любование и только одно любование эмпирическими свойствами предмета любви, а не любовь к живому субъекту, как возможности идеального совершенства; если бы было доказано, что чувство патриотической любви ни в чем другом не может обнаружиться, как в слепом преклонении пред эмпиричекими проявлениями народного творчества, что ей нечем питаться, кроме самовосхваления, тогда, конечно, нужно было бы согласиться, что патриотизм и национализм – тождественные явления и что первый всегда с необходимостью ведет ко второму.

Но ведь в национализме обнаруживается наибольшая степень, наибольшая сила любви к своему народу. Националист, кроме него, ничего не любит и даже все презирает. И если патриотизм есть любовь к своему народу, то, стало быть, национализм и есть совершенное, вполне осуществленное выражение патриотизма, есть та норма, к которой должно стремиться чувство патриотической любви. Националист, влюбленный в свой народ, не знающий за ним никаких недостатков, в каждом моменте своего сознания обнаруживает любовь, следовательно, проявляет ее больше чем тот, кто не единится со всяким обнаружением народной жизни, но отвергает его иногда как неистинное. Значит, националист-то и есть истинный патриот, а всякий другой человек есть патриот неистинный, призрачный, половинчатый, и если националистическая любовь есть морально преступное явление, то, значит, и патриотизм, к ней ведущий, есть явление нравственно преступное. Против этого соображения нужно сказать следующее. Каждый патриот не есть только член своего отечества, и его духовная жизнь раскрывается не только по поводу идеи его народности, да притом изолированной от других идей и взятой в голом отвлечении, да и сама народность не есть высшее благо, моральный идеал, а лишь бытие, реальность, в которой должен раскрыться этот идеал. Поэтому любовь к народности должна согласоваться с требованиями этого идеала, а не приспособляться к каждому движению народного духа, идти на- встречу ему и одобрять, как ценное. Следовательно, не тот обнаруживает бо́льшую любовь к своему народу, кто признает каждое состояние народной жизни должным, а тот, чья любовь наиболее согласна с требованиями нравственного идеала. Народность существует ради идеала, а не идеал ради народности, а стало быть, не бесконтрольное развитие патриотического чувства есть нормальное выражение его, а то, которое согласуется с идеями, верховными принципами морального сознания. И националист обнаруживает в сравнении с истинным патриотом больше не настоящей, а только слепой и безрассудной любви. Следовательно, националистическую любовь нельзя рассматривать как совершенное воплощение патриотической любви, и от морального несовершенства первой любви нельзя заключать о моральном несовершенстве второй, и в существовании первой нельзя обвинять вторую, так как оба эти вида любви суть явления разного порядка.

Если же истинное патриотическое чувство не тождественно с пристрастием ко всему своему, с признанием всего своего истинно ценным, с безразборчивым единением со всяким продуктом народного творчества, с безусловным принятием всякого его содержания, соединенным с мыслию о нормальности такого принятия, если его постоянное существование у члена национального союза обусловливается не единением с этим содержанием, а единением с субъектом содержания и держится желанием дать возможность этому субъекту достичь совершенства, то тем самым для истинного патриота открывается путь для единения с другими нациями, любви к ним, во-первых, как к коллективным субъектам, носящим в себе возможность нравственного совершенства, а во-вторых, и к продуктам, ими производимым, поскольку эти продукты выражают собою нравственно ценные, идеально совершенные блага или, по крайней мере, усилия достигать подобных благ. В этом смысле я понимаю и в этом именно значении справедлива формула В. Соловьева: „Люби все народности, как свою“, т. е. держи себя к ним в той именно сфере чувств, в какой ты стоишь к своей народности, в чувствах благожелательной любви к достигнутому и достигаемому ими совершенству, не одну свою народность считай выполнительницей мировой миссии и не в свойственных только ей способах осуществления идеалов человеческаго совершенства полагай возможность достижения этого совершенства, но и в способах, раскрываемых другими народами. Этой формулой утверждается общий принцип международных отношений: им служит любовь, а не ненависть, сочувствие, благожелание, а не равнодушие. Но этим не исключается степенная разница и различный характер любви к своей и чужой национальностям: если любовь исходит от субъекта, то степень и характер любви обусловливается и свойствами объекта. Предмет, имеющий наибольшее количество свойств, вызывающих и заслуживающих любовь, удостаивается и наибольшей любви. Предпочтительная любовь к одному предмету по сравнению с другим обусловливается объективными свойствами предмета, стало быть, возникает независимо от любящего, не есть акт его воли, а объективный закон; следовательно, требовать одинаковой любви ко всему – это значит требовать невозможного. И мы только тогда погрешали бы против основной заповеди любви, если бы раньше по объективным свойствам предметы любили различно или одни любили, а другие нет. Только, конечно, нужно наблюдать за тем, чтобы эти объективные свойства были действительно свойствами самого предмета, а не нашими субъективными созданиями, чтобы они пред судом нравственного закона были ценными. Если же предпочтительная любовь к одному предмету вызывается его объективными свойствами то, значит, ею не уменьшается любовь к другому предмету, поскольку на этот последний изливается вся та сила любви, которая вызывается его объективными свойствами. Значит, в этом случае мы любим предмет так, как только можно любить (и как иначе нельзя любить), т.е. полной, истинной любовью. И вот предметом предпочтительной любви к нашей родине являются такие свойства, которых совершенно нет в других народностях. Это свойства материнства и сыновства, свойства, вызывающие и особые чувствования, которых у нас не может возникнуть во отношению к чужим народностям, так как у них нет объективных свойств для возникновения этих чувствований. И эти ваши особые чувствования к своей народности не могут быть неодобренными нравственным законом: они не иное что, как чувство благодарности, а чувство благодарности само по себе есть нравственно одобрительное чувство. Если же наша предпочтительная любовь к родине возникает вследствие особых к ней отношений, которых у нас нет к чужой национальности, то ясное дело, что в данном случае не возникает никакой коллизии для вашей любви. Ведь предпочтительная любовь не исключает низшей степени любви и нимало не тождественна с неприязнью к тому предмету, который мы не любим этой (предпочтительной) любовью. Предпочтительная любовь не вами создается, а сама возникает в ответ на объективные свойства предмета любви. Следовательно, в ней не выражается наше эгоистическое настроение, значит, не ослабляется и та любовь, которая возможна в отношении к другой национальности по ее объективным и общим с нашей национальностью свойствам. Но так как к национальностям как национальностям человек только и может относиться как к своей и чужой, так как отношение индивидуума к своей национальности всегда будет выражаться в ценных по моральному смыслу связях материнства и сыновства, то предпочтительная любовь к своему отечеству должна быть всегдашним свойством и настроением его отдельного члена. Практически эта любовь проявится в избрании родины непосредственным объектом для воплощения идеалов добра и правды, как их понимает человек. Служение же другим национальностям будет совершаться только чрез эти продукты, поскольку они имеют всеобщее значение. Фактом избрания только одной нации непосредственной ареной своего служения человек, конечно, нисколько не погрешает, если только его служение определяется и выражается в ценных по моральному значению актах и есть служение добру. Преуспеяние одного народа, который индивидуум сделал непосредственной целью своего служения, по присущему добру свойству всеобщности непременно отзовется и на преуспеянии другого народа. Значит, и в этом случае патриотическая любовь не нарушает общего закона любви ко всему человеческому. В отношении к содержанию наличной жизни предпочтительная любовь к своему отечеству не обязывает непременно мириться с этим содержанием, если оно худо, а напротив, обязывает усовершать его по требованиям разумной, моральной жизни: любовь всегда желает лучшего для любимого. Значит, и здесь нет нарушения всеобщего закона любви, а есть лишь приложение этого закона к частному отдельному случаю.

Итак, патриотическая любовь не исключает любви к другим национальностям, а лишь только поставляет свой народ непосредственным объектом нашей деятельности в любви.

Христианство, говорят, прямо и положительно запрещает деление человечества на обособленные народности, отрицает самый принцип народности своим учением о равенстве эллина и иудея, раба и свободного, своей проповедью о себе как универсальной религии, единящей всех людей в единое стадо с Единым Пастырем.

Но ведь национальные образования, как природные факты, возникают не вследствие желания обособиться от неравных: тогда национальности были бы похожи на классовые разделения, т.е. были бы такими социальными телами, из которых исключаются неравные члены. Между тем, этого-то и нет в национальностях, всегда состоящих из разнообразных классов. В национальности эти классы, несмотря на естественное неравенство, все-таки находят объединение, как составные части одного целого, одинаково важные для общих целей этого целого. Следовательно, в национальности, как факте естественной жизни, выражается скорее объединение неравного по природе или по историческим условиям жизни, чем полное разделение. Эмпирическая же обособленность в нациях больших групп человечества вызывается не внутренним разделением, а неодинаковостью географического, этнографичесского и исторического положения этих групп (национальностей). На почве этих неодинаковых природных условий создаются и неодинаковые для отдельных групп, но одинаковые для членов каждой из этих групп, духовные продукты и связи, которые и создают национальности, как живые, устойчивые организмы. Конечно, народ, осмысливая факт национального сплочения, в известную эпоху своего развития склонен бывает рассматривать по непониманию психики других народов свою национальность как неравную по существу другим национальностям, но постепенно этот взгляд падает и если совсем не исчезает, то, по крайней мере, начинает выражаться в форме более объективного суждения о достоинстве данного исторического положения одного народа пред таким же положением другого. Но это народное толкование ведь не порождается самым фактом национальности, а есть продукт недостаточного психического развития народа и, следовательно, не связано неразрывной связью с фактом национальности, оно проходит и пройдет в прогрессивном ходе народной жизни, и останется один только факт союза, единения, в котором могут развиваться высокоморальные влечения. Следовательно, христианству незачем было разрушать этот естественный факт жизни человечества, а нужно было говорить только о ненормальных толкованиях его. И, действительно, оно говорит совсем о другом равенстве, об отсутствии других различий в проповедуемом им Царствии Божием, о равенстве всех людей пред Богом, о равенстве их по вечным, метафизическим свойствам, по их вечной судьбе, для которых национальные различия не имеют никакого значения6. Спасение всем открыто: и культурным, и некультурным, рабам в свободным. Каждый спасается в своем звании – вот идея христианства. Апостол боролся против той мысли, что внешнее, земное определение человека может служить препятствием или же, напротив, облегчающим условием для получения спасения. Следовательно, он говорил не о национальностях, как внешне обособленных группах, из которых каждая по-своему выполняет цели своего земного призвания и в условиях этого земного призвания нравственные задачи своего человеческого бытия, а о националистических притязаниях, притом же направленных не на временное и земное, а на вечное, небесное. Против таких-то притязаний апостол и заметил: „Здесь (в спасении о Христе Иисусе) нет различия между иудеем и эллином (Рим. 10, 12)“. И вообще, желаемое и проповедуемое христианством единение всех людей в одно стадо с Единым Пастырем есть совсем не то единство, которого хотят достигнуть разрушением национальностей и государственных организаций, сплачивающих эти национальности, а исключительно то духовное единство, которое конкретно осуществляется в единящей всех вере во Христа. За пределы этой сферы христианство и не думает выступать, считая себя проповедью о духовном и вечном предназначении человека7. Для его единения нет никакой нужды в безнациональности человечества: оно требует единения внутреннего человека, препятствием для которого служит грех, а не обособленная жизнь в своем государстве, с своим собственным политическим устройством, языком, бытом, искусством и тому подобными земными определениями, которые естественно сложились у человека в его истории. Поэтому индивидуум, живущий национальной жизнью, не сливающийся в этом отношении с другими нациями, не стоит в противоречии с христианским требованием единения, потому что он определяет свою особенность совсем в другой сфере, чем та, в которой христианство заповедует объединение. Следовательно, космополитизм, отрицающий национальности и признающий только человека (человечество), неосновательно претендует на правильное истолкование в своей теории учения христианства. И сам по себе он, по справедливому суждению В. С. Соловьева, прав только в отрицательной части своих утверждений, в критике национального эгоизма, возведения идеи народности, взятой отвлеченно, в верховное благо. В своих же положительных тезисах о национальности, тезисах, рассматривающих ее как факт, не имеющий никакого морального значения и в практической деятельности только мешающий нравственному прогрессу, а потому в интересах этого прогресса подлежащий уничтожению, он совершенно не прав. В самом деле, пусть непосредственным предметом нравственного отношения будет отдельная личность, безнациональный субъект. Но ведь в этом лице все же фактически, в действительности основная его особенность (по его земному, эмпирическому положению) есть народность, как так, принадлежа всегда к какой-нибудь народности, мы неизбежно делаемся причастными ее характеру и типу, мы неизбежно налагаем национальный отпечаток на все свое поведение. На достигнутой теперь ступени развития принадлежность к известной народности не есть просто натуральный факт, но факт, получающий моральное значение, как закрепляемый и осмысливаемый в актах самосознания и воли. Народность, таким образом, становится внутренней, неотделимой принадлежностью лица, дорогим и важным определением его жизни. Живой человек не существует вне народности. Если же я хочу встать в нравственное отношение именно к живому человеку, а не к отвлеченной, лишенной всякого содержания идее его, то должен принять его со всем содержанием его психики. Если я должен признавать в этом моем к нему отношении его собственное достоинство, то я обязан признавать и все то положительное, с чем он связывает свое достоинство. Но он связывает это свое достоинство между прочим с своей народностью, так как в ней только он и выражает свою духовную продуктивность – и добрую и худую. Следовательно, в интересах добра следует не уничтожать народность, а усовершать ее чрез стремление к тому, чтобы она творила одно только добро. И вообще, космополитические тенденции возникают не вследствие действительного усмотрения в самом факте деления человечества на национальности чего-то неестественного для человека, но вследствие усмотрения в существовании национальных тел самих по себе противоречия идее добра, идее человеческого достоинства, а просто являются результатом отсутствия в известных лицах чувства любви к отечеству или же выражают стремления найти панацею против разделяющей силы налично данных, но обязательно с народностью не соединенных национальных эгоизмов. В первом случае космополитизм, конечно, безнравственное учение: он идет рука об руку с равнодушием к родине, с презрением к ней, он не иное что, как маскировка своей душевной пустоты красивой фразой. Ведь если нужно любить человечество, то нужно любить и свое отечество, как часть этого человечества. И если мы не любим своего отечества, то, значит, мы ни о какой любви и не помышляем, а лишь притворяемся, что мы что-то любим. Второй вид космополитизма, как учения о международном единении на почве улучшения международных отношений, конечно, весьма почтенен, но только для осуществления идей такого космополитизма совсем не нужно уничтожение национальностей. Ибо если нормальное международное отношение тормозится наличным состоянием отдельных национальностей, то в преобразовании этого состояния, в преобразовании внутренних национальных идеалов, а не во внешнем изменении политического строя нужно искать средств для устранения ненормального явления: без внутреннего перерождения отдельных членов человечества, национальностей никакие внешние регламентации не будут иметь силы.