Sine ira et studio...

Тацитъ.

Justitia est constans et perpetua voluntas

jus suum cuique tribuere.

Institutiones.


I

Пустынна, однообразна и печальна какъ киргизская степь, должна была представиться русская жизнь въ ея прошедшемъ и настоящемъ тому, кто смѣло и честно какъ П. Я. Чаадаевъ, взглянулъ на нее съ выработанной западомъ точки созерцанія, не ослѣпляясь кажущимися и въ сущности фальшивыми аналогіями, тѣмъ менѣе стараясь проводить эти фальшивыя аналогіи. Между тѣмъ, эта точка зрѣнія явилась вовсе не внезапно, вовсе не какъ Deus ex machina. Зерно такого рѣзкаго созерцанія лежало уже давно въ сознаніи высшихъ нашихъ представителей, вырывалось по временамъ у величайшаго изъ нихъ Пушкина, то ироническимъ примиреніемъ съ дѣйствительностью, какъ въ извѣстной строфѣ уничтоженной главы Онѣгина, то стихотвореніемъ, которое самъ онъ назвалъ "Капризомъ."

Румяный критикъ мой, насмѣшникъ толстопузый,
Готовый вѣкъ трунить надъ нашей сонной музой,
Поди-ка ты сюда, присядь ко ты со мной, и т. д.,

стихотвореніемъ, въ которомъ между прочим, не смотря на его шутливый тонъ, именно какъ въ зернѣ заключаются многія послѣдующія отношенія литературы нашей къ дѣйствительности, и лермонтовское созерцаніе, выразившееся такъ энергически-горько:

Люблю я родину, но странною любовью,
He побѣдитъ ее разсудокъ мой...

и повѣсти сороковыхъ годовъ съ ихъ постоянно и намѣренно-злобнымъ изобрѣтеніемъ грязной и грубой обстановки, въ которой осуждены задыхаться лучшія натуры и огаревскіе вопли

Да! въ нашей грустной сторонѣ,
Скажите, чтожъ и дѣлать болѣ,
Какъ не хозяйничать женѣ
А мужу съ псами ѣздить въ поле;

и мрачное, безотрадное созерцаніе великаго аналитика "пошлости пошлаго человѣка" и унылый, туманно-сѣренькій, ненастный колоритъ, наброшенный на жизнь сантиментальнымъ натурализмомъ и наконецъ почти всѣ стихотворенія Некрасова -- даже до его послѣдняго, т. е. до "Деревенскихъ вѣстей", которое впрочемъ и стихотвореніемъ-то назвать какъ-то худо поворачивается языкъ... Все это въ сущности есть не что иное, какъ развитіе пушкинскаго "Каприза", т. е. разъясненіе и послѣдовательное раскрытіе того созерцанія, которое у Пушкина выразилось только какъ моментъ въ его "Капризѣ"...
Но Пушкинъ въ нашей литературѣ былъ единственный полный человѣкъ, единственный всесторонній представитель нашей народной физіиономіи.
Горькое и безотрадное созерцаніе окружающей дѣйствительности, было для него не болѣе какъ моментомъ сознанія -- и притомъ вовсе не такимъ моментомъ, который бы выразился у него цѣлою рѣзкою полосою дѣятельности, въ родѣ лермонтовской, или во вредъ правдивому и прямому отношенію къ жизни. Какъ въ новостяхъ сороковыхъ годовъ, Пушкинъ -- пусть его за отсутствіе односторонности и обвиняютъ поборники теорій въ равнодушіи и даже въ отступничествѣ, -- былъ прежде всего художникъ, т. е. великая, на половину сознательная, на половину безсознательная сила жизни, "герой" въ карлейлевскомъ значеніи героизма -- сила, которой размахъ былъ не въ одномъ настоящемъ, но и въ будущемъ... Ему было дано непосредственное чутье народной жизни и дана была непосредственная же любовь къ народной жизни. Это -- вопреки появившемуся въ послѣднее время мнѣнію, уничтожающему его значеніе какъ народнаго поэта, мнѣнію, родившемуся только вслѣдствіе знакомства нашихъ мыслителей съ народною жизнью изъ кабинета и по книгамъ, -- неоспоримая истина, подтверждаемая и складомъ его рѣчи въ Борисѣ, Русалкѣ, Женихѣ, утопленникѣ, сказкахъ о рыбакѣ и рыбкѣ и о Кузьмѣ Остолопѣ, отрывкомъ о Медвѣдицѣ и т. д. и что еще важнѣе складомъ самаго міросозерцанія въ "Капитанской дочкѣ", повѣстяхъ Бѣлкина и проч. Въ тѣ дни даже, когда муза его, по его выраженію, скакала за нимъ Ленорой при лунѣ по горамъ Кавказа, когда, какъ говоритъ онъ,

. . . . я воспѣвалъ
И дѣву горъ, мой идеалъ,
И плѣнницъ береговъ Сальгира...

когда образы плѣнника, Алеко, Гирея и другихъ мучениковъ страстей тѣснились въ его душу, эта чуткая душа удивительно вѣрно отзывалась на жизнь дѣйствительную, его окружавшую, и не смотря на то, что поэтъ встрѣчалъ еще овладѣвавшіе имъ образы дѣйствительности, полушутливымъ, полусерьёзнымъ отвращеніемъ:

Тьфу! прозаическія бредни
Фламандской школы пестрый соръ...

умѣла въ этой самой дѣйствительности обрѣтать своеобразнѣйшую поэзію. (Зима... Что дѣлать намъ въ деревнѣ... Морозъ и солнце... день чудесный... Долголь мнѣ гулять на свѣтѣ... Грустно Нина... Путь мой скученъ... Бѣсы...) He говорю объ образѣ Татьяны, чисто русскомъ и до сихъ поръ единственно-полномъ русскомъ женскомъ образѣ, -- Татьяны, которая

.... Русская душою
Сама не зная почему,
Съ ея холодною красою
Любила русскую зиму --

хоть муза поэта въ лицѣ ея и явилась

.... барышней уѣздной,
Съ печальной думою въ очахъ,
Съ французской книжкою въ рукахъ...

не говорю о самомъ Онѣгинѣ, который хоть вовсе и не

Москвичъ въ герольдовомъ плащѣ,

но все таки русскій человѣкъ множествомъ чертъ своей натуры... Все это еще надобно разъяснять и доказывать -- а я указываю только на то, что не требуетъ доказательствъ, на стремленіе къ семейному началу, неожиданно прорывающееся у того же поэта, который начинаетъ романъ свой сатирическимъ или по крайней мѣрѣ юмористическимъ отношеніемъ къ этому началу ("Родные люди вотъ какіе" и множество другихъ строфъ), стремленіе изобразить когда нибудь

.... простыя рѣчи
Отца иль дяди-старика,
Дѣтей условленныя встрѣчи
У старыхъ липъ, у ручейка...

Беру наконецъ Повѣсти Бѣлкина, Лѣтопись села Горохина, Капитанскую дочку, въ которой въ особенности поэтъ достигаетъ удивительнѣйшаго отождествленія съ воззрѣніями отцовъ, дѣдовъ и даже прадѣдовъ, Дубровскаго, -- въ которомъ одно только непосредственное чутье народной сущности, могло создать хоть бы ту черту напримѣръ, что кузнецъ, поджигающій равнодушно-сурово приказныхъ, лѣзетъ въ огонь спасать кошку, чтобы "не погибла Божія тварь"...
Что эти созданія и эти черты, приводимыя мною случайно, безъ выбора, -- зерно всѣхъ прямыхъ отношеній нашей литературы къ народу и его быту, къ дѣдамъ нашимъ и прадѣдамъ, зерно "Семейной Хроники" напримѣръ и многихъ повѣстей Писемскаго, точно такъ какъ "Гробовщикъ" въ повѣстяхъ Бѣлкина, зерно натурализма -- едва ли можетъ подлежать сомнѣнію.
Но тѣмъ не менѣе, чисто отрицательное созерцаніе жизни и дѣйствительности, является только какъ моментъ въ полной и цѣльной натурѣ Пушкина... Онъ на этомъ моментѣ не останавливается, а идетъ дальше, облекается самъ въ образъ Бѣлкина, но опять таки и на этомъ не останавливается. Отождествленіе съ взглядомъ отцовъ и дѣдовъ въ "Капитанской дочкѣ", выступаетъ въ поэтѣ вовсе не на счетъ существованія прежнихъ идеаловъ, даже не во вредъ имъ, ибо въ тоже самое время создаетъ онъ "Каменнаго гостя"...
Въ томъ-то и полнота и великое народное значеніе Пушкина, что чисто дѣйствительное, нѣсколько даже низменное воззрѣніе Бѣлкина, идетъ у него объ руку съ глубокимъ пониманіемъ и воспроизведеніемъ прежнихъ идеаловъ, тревожившихъ его душу въ молодости, не сопровождается отреченіемъ отъ нихъ...
Пушкинъ не западникъ, но и не славянофилъ, Пушкинъ русскій человѣкъ, какимъ сдѣлало русскаго человѣка соприкосновеніе съ сферами европейскаго развитія... Господа, отрицающіе значеніе Пушкина какъ народнаго поэта, постоянно указываютъ на одно: на нѣкоторыя фальшивыя стороны его Бориса, т. е. въ сущности на фальшивыя карамзинскія формы, которымъ даже и великій поэтъ подчинился какъ вся его эпоха, ибо фальшиво въ Борисѣ только карамзинское, т. е. личность самаго Бориса; все же чисто пушкинское (пиръ ли у Шуйскаго, сцены ли въ корчмѣ, сцены ли битвы, сцены ли на лобномъ мѣстѣ и т. д. у дѣвичьяго монастыря), вѣчно -- какъ сама народная сущность, или поэтически и общечеловѣчески правдиво (какъ напримѣръ сцена у фонтана и т. д.) He забудьте притомъ, что вопіющіе на фальшивость нѣкоторыхъ сторонъ Бориса, самыя эти стороны мѣрятъ еще не народнымъ созерцаніемъ, а новыми теоріями, смѣнившими литыя и блестящія формы Карамзина. А новыя теоріи, пока онѣ только теоріи, точно также способны, какъ и карамзинскія литыя формы, вредить художественному представленію быта, что явнымъ образомъ выказалось въ блестящемъ произведеніи Мея: "Псковитянка", гдѣ такъ хорошо, такъ вполнѣ народно псковское вѣче, созданное въ поэтической простотѣ концепціи, гдѣ такъ великолѣпно и вмѣстѣ правдиво ожиданіе грознаго Ивана Васильевича и первое его появленіе, и гдѣ такъ смѣшонъ этотъ Иванъ Васильевичъ, обнимающійся съ сыномъ и Борисомъ и разсуждающій о своихъ государственныхъ теоріяхъ совершенно по г. Соловьеву, гдѣ является чуть что не нѣжный и мягкосердечный Иванъ Васильевичъ, тотъ самый Иванъ Васильевичъ, записывавшій въ свое поминанье весьма большое количество невѣдомыхъ и безыменныхъ душъ, которыя "отдѣлалъ" палачъ Томило... "Ихъ же имена Господи ты вѣси" поэтому лучше ли бы было, если бы Пушкинъ создавалъ своего Бориса и по новѣйшимъ теоріямъ... пока онѣ только теоріи. Карамзинскія формы часто фальшивы, но у Карамзина не было фальшивыхъ сочувствій и фальшивыхъ антипатій, т. е. сочувствій и антипатій такъ рѣзко расходящихся съ народной памятью, какъ рѣзко расходятся съ ней иногда теоріи нашего времени...
Вчитываясь внимательно въ пушкинскаго "Бориса" правильно вынести можно, кажется мнѣ, изъ такого чтенія и изученія, не сомнѣніе въ народномъ значеніи поэта, a скорѣе изумленіе передъ его удивительнымъ народнымъ чутьемъ и передъ величіемъ его геніальной силы... Борисъ, какъ и всѣ его драматическія попытки, писанъ очерками, а не красками, но эти очерки поразительны по своей правдѣ и красотѣ... Вѣроятно, поэтъ чувствовалъ, что красокъ настоящихъ взять ему еще не откуда или что такія краски совсѣмъ потерялись, да и не мудрено, что онѣ дѣйствительно совсѣмъ и навсегда затерялись въ той жизни, которая разрознилась со всѣми событіями своего прошедшаго, до того разрознилась, что народъ у другого истиннаго народнаго писателя нашего говоритъ: "Эта Литва -- она къ намъ съ неба упала" (въ "Грозѣ"). Фальшивыхъ же красокъ для расцвѣченія очерковъ, поэтъ пашь, какъ поэтъ, употребить не хотѣлъ. Онъ хотѣлъ правды. Онъ даже и тамъ, гдѣ была полная воля его фантазіи, въ "Русалкѣ", также точно создавалъ только очерки... Но знаете ли вы, господа трактующіе о томъ, что Пушкинъ не народный поэтъ, какой могучей жизнью полны эти очерки?.. Русалку пытались ставить на сцену въ той формѣ, въ какой создалъ ее Пушкинъ. Попытка оказалась неудачною именно потому, что очерки въ полнотѣ своей слишкомъ сжаты, слишкомъ коротки для сценическаго осуществленія. Русалка съ сохраненіемъ ея пушкинскихъ формъ, цѣлости содержанія, и даже большей части божественныхъ стиховъ поэта, явилась на сценѣ оперою. Посмотрите же какъ либретто, т. е. поэма Пушкина, получивши краски, тѣло, сценическую продолжительность, давитъ своею громадностью музыку, весьма впрочемъ замѣчательную во многихъ отношеніяхъ и принадлежащую высокому музыкальному таланту. He одному мнѣ вѣроятно, a многимъ смотрящимъ и слушающимъ кажется по временамъ даже дерзостью попытка музыканта дать краски и тѣло этимъ очеркамъ!.. Каждая черта въ геніальной поэмѣ выдается рельефно во вредъ музыкѣ! И странное чувство овладѣваетъ вами; вы порой готовы досадовать на музыку, вы хотѣли бы слышать просто эти поэтическіе звуки, которые лучше и выше этой музыки, a между тѣмъ понимаете, что все поэтическое созданіе только очеркъ, что на сценѣ, только при пособіи какихъ либо красокъ, хотя и низшаго сравнительно съ рисункомъ достоинства, очеркъ этотъ можетъ быть какъ нибудь осуществленъ, сколько нибудь доступенъ для массы.
Но если высоко-артистическое чувство правды запрещало Пушкину употребленіе фальшивыхъ красокъ и заставляло его рисовать одними очерками, ничто не удерживало другихъ, даже и не бездарныхъ, даже иногда и очень даровитыхъ людей его эпохи отъ употребленія этихъ фальшивыхъ красокъ, лишь бы только они были эфектны...
Эпоха, которую даже чуткій и въ художествѣ всегда почти прозорливый Бѣлинскій называлъ романтшчески народною, не только обманывала насъ, т. е. читателей, но добросовѣстнѣйшимъ образомъ сама себя обманывала. И причина такого самообманыванія заключалась не въ иномъ чемъ, какъ въ литыхъ формахъ Карамзина. Эпоха повѣрила въ эти формы, повѣрила въ правдивость карамзинской аналогіи, и ужасно обрадовалась своей вѣрѣ. Да и какъ было въ самомъ дѣлѣ не обрадоваться? Мы поймали тогда нашу бѣглянку -- народность, мы поняли ее самымъ повидимому простымъ и притомъ совершенно приличнымъ образомъ, мы поняли ее въ цѣлой нашей исторіи; мы наивно вѣрили и тому напримѣръ, что "Ярославъ пріѣхалъ господствовать надъ трупами", и тому, что "отселѣ (отъ Іоанна -- не Ивана, а Іоанна III), исторія наша пріемлетъ достоинство истинно государственной" и проч. и проч., нисколько не замѣчая, какъ смѣшны эти величавыя фразы на первой очной ставкѣ съ лѣтописями и грамотами, или съ завѣщаніями самихъ князей, въ которыхъ понятія и языкъ гораздо ближе къ нынѣшнимъ понятіямъ и нынѣшнему языку, хоть бы купеческому, чѣмъ къ государственнымъ понятіямъ и къ офиціально-величавому языку... Надобно только припомнить дѣтскій восторгъ нашъ при появленіи Юрія Милославскаго... He o восторгѣ читателей говорю я, a o восторгѣ судей цѣнителей. Въ самомъ серьёзномъ изъ тогдашнихъ журналовъ, въ Телескопѣ, по поводу втораго романа М. Н. Загоскина "Рославлевъ", явилась большая статья объ историческомъ романѣ вообще и наговорено было по поводу нашего историческаго романа множество самыхъ наивныхъ вещей о нашей народности.
Никому, рѣшительно никому не пришло въ голову объяснить дѣло просто, вліяніемъ Вальтеръ-Скотта съ одной стороны и карамзинскихъ формъ съ другой.
Одинъ только Пушкинъ, не только какъ поэтъ, но какъ критикъ, понималъ настоящую "суть" дѣла, но высказывался не прямо, а косвенно и всегда необыкновенно удачно и тонко. Когда явился "Рославлевъ" М. Н. Загоскина, Пушкинъ написалъ свою критику подъ формою высоко-художественнаго, но къ сожалѣнію неполнаго разсказа, въ которомъ онъ возстановлялъ и настоящія краски и настоящее значеніе событія и эпохи, такъ жалко изуродованныхъ въ романѣ покойнаго Загоскина; но даже и эта тонкая, художественная критика стала извѣстна только послѣ его смерти... Онъ молчалъ о господствовавшемъ въ тридцатыхъ годахъ направленіи, а только самъ не впадалъ въ него, самъ употреблялъ краски единственно тогда, когда убѣжденъ былъ, что эти краски настоящія, какъ въ его "Арапѣ Петра Великаго" или въ "Капитанской дочкѣ" и "Дубровскомъ"... Онъ молчалъ даже тогда, когда появлялись талантливыя въ высокой степени попытки Лажечникова, молчалъ потому вѣроятно, что видѣлъ въ нихъ смѣсь талантливости и даже подчасъ истинной художественности съ невообразимою фальшью. Когда мы всѣ восторгались "народными" разговорами въ романахъ Загоскина, онъ, въ высокой степени владѣвшій народною рѣчью (отрывокъ о Медвѣдицѣ), понимавшій глубоко и комическія пружины быта русскаго человѣка (Лѣтопись села Горохина), и трагическія (кузнецъ въ Дубровскомъ, "Емеля" въ Капитанской дочкѣ, пиръ Пугачева и т. д.), онъ ни разу не позволилъ себѣ написать какую либо повѣсть съ "народными" разговорами, ибо зналъ, что не пришло еще время, нѣтъ еще красокъ подъ рукою и не откуда ихъ взять, пока не послѣдуютъ его совѣту и не будутъ учиться русскому языку у московскихъ просвиренъ (примѣчанія къ Онѣгину); что рѣчь, которую выдавали за народную -- не народная, а подслушанная у дворни, что чувства этою рѣчью выражаемыя фальшивы и т. д. Онъ, опять повторяю, только тамъ писалъ красками, гдѣ зналъ краски, за то все что оставилъ онъ намъ писаннаго красками, вѣчно какъ народная сущность, будутъ ли это рѣчи Татьяниной няни и разсказъ ея о выходѣ замужъ, будутъ ли это рѣчи "Наташи" въ балладѣ "Женихъ", рѣчи дочери Мельника, въ которыхъ даже пятистопный ямбъ превращается въ складъ народнаго стиха... будутъ ли это народныя сцены въ Борисѣ... Все это вѣчно, все это также правдиво, какъ если бы написано было въ нашу эпоху Островскимъ, такъ полно знающимъ натуру русскаго человѣка, способъ его выраженія и т. д. Нѣтъ, это даже лучше чѣмъ Островскій, по крайней мѣрѣ тамъ, гдѣ у Пушкина оно выражено рѣчью боговъ, т. е. стихомъ, лучше именно потому, что выражено "рѣчью боговъ", вырѣзано чертами на мѣди...
Способность отрицательная, способность видѣть фальшь и тактъ обходить всякую -- не только фальшь, но малѣйшую неясность въ представленіи, обходить разумѣется только въ томъ случаѣ, когда нѣтъ возможности воспроизвести правду -- эта способность составляетъ въ геніальныхъ міровыхъ силахъ столь же важное свойство, какъ и положительная ихъ сторона. Пушкинъ не могъ сочинять и выдумывать красокъ. Брать на прокатъ чужія, по аналогіи, какъ Карамзинъ, онъ не могъ потому, что былъ несравненно болѣе Карамзина одаренъ всѣми духовными силами и стало-быть видѣлъ дальше его: брать первыя попавшіяся краски изъ окружавшей его дѣйствительности, какъ вся его эпоха -- онъ тоже не могъ по художнической добросовѣстности. Эта добросовѣстность простиралась въ немъ до того, что онъ напримѣръ, рисуя дочь Бориса, Ксенію, плачущую о своемъ женихѣ, выкинулъ повидимому превосходные стихи и замѣнилъ ихъ прозой съ русскимъ пѣсеннымъ складомъ -- возможно простой, возможно-лишонной всякихъ украшеній ("Милый мой женихъ, прекрасный королевичъ" и т. д.)
Вычеркнул сцену двухъ чернецовъ, по-видимому тоже превосходную, но его какъ видно не удовлетворявшую, и не далъ въ первомъ изданіи "Бориса", даже безукоризненную народную сцену у Дѣвичьяго монастыря, явившуюся только въ посмертномъ изданіи и только въ Анненковскомъ вошедшую въ составъ поэмы... Да! этотъ "барченокъ", писавшій по-французски (и надобно прибавить превосходно) свои замѣтки объ исторической драмѣ и о своемъ Борисѣ, свято чтилъ народъ, религіозно боялся солгать на народъ, на складъ его мышленія, чувства, на способъ его выраженія... Видно глубоко запали въ эту великую и воспріимчивую душу сказки няни Ирины Родіоновны.
И замѣчательно, что не только Пушкинъ, но всѣ его друзья отличались или положительнымъ, непосредственнымъ тактомъ народности, какъ Языковъ, въ особенности въ его великолѣпной драматической сказкѣ о Жаръ-птицѣ, которая по языку и тонкости поэтической ироніи -- совершенство; какъ Хомяковъ, который хотя и написалъ "Грѣхъ юности"... Ермака, но выкупилъ этотъ грѣхъ нѣсколькими удивительными сценами "Дмитрія Самозванца" (въ особенности весь V актъ) -- или безпощаднымъ отрицаніемъ всего фальшиваго, какъ Вяземскій и Одоевскій (не помню, которому изъ нихъ принадлежитъ выходка противъ изображеній предковъ съ кучеровъ ихъ потомковъ).
Наиболѣе безпощадный въ отрицаніи изъ друзей Пушкина, наиболѣе способный ясно видѣть всякую фальшь и смѣло назвать ее фальшью, былъ конечно благородный и глубокомысленный авторъ философскихъ писемъ П. Я. Чаадаевъ, строгій, послѣдовательный, безукоризненно-честный мыслитель -- столь же безтрепетный передъ крайностями той мысли, которая казалась ему правдой, какъ передъ ударами и шутками судьбы, хотя бы удары ея были удары немаловажные, a шутки -- печальныя шутки!


II

Чтобы понять значеніе Чаадаевскаго отрицанія въ ту эпоху и самое значеніе ея для послѣдующаго процесса нашего сознанія -- необходимо разъяснить, что именно разбито было отрицаніемъ.
Карамзинскія литыя формы, принятыя на вѣру "романтически-народною" эпохою, разлившіяся на огромное количество историческихъ драмъ, въ которыхъ кобенились Минины и хвастали Ляпуновы, и историческихъ романовъ съ изображеніями предковъ, снятыми прямо съ кучеровъ ихъ потомковъ, -- формы, тяготѣвшія надъ эпохою даже и тогда, когда она думала съ ними бороться (въ лицѣ Полеваго), образовывали извѣстное миросозерцаніе, давали извѣстное слово для объясненія нашей сущности, нашей народности...
Какъ только слово это признано было фальшивымъ словомъ правдивою отрицательною натурою, оно стало для нея ненавистнымъ и враждебнымъ какъ всякая ложь. Чаадаевъ, какъ теоретикъ, не понялъ только одного, что сама народность нисколько не виновата въ ея фальшивыхъ представленіяхъ.
He поняла этого и вся его школа, т. е. западничество. Совершенно правый въ отрицаніи фальшивыхъ представленій о нашей народности, взглядъ Чаадаева не могъ остановиться на одномъ этомъ отрицательномъ пунктѣ. Вмѣсто того чтобы сказать какъ аналитикъ: "Русская жизнь какъ и русская исторія не подходятъ подъ тѣ рамки общеевропейской жизни и общеевропейской исторіи, подъ какія подвелъ ихъ Карамзинъ: слѣдуетъ поэтому поискать въ русской жизни и въ русской исторіи особенныхъ свойствъ и законовъ, на основаніи которыхъ выведены будутъ или положительныя различія, или болѣе правильныя аналогіи съ европейской жизнью и европейской исторіей", -- Чаадаевъ прямо сказалъ, что въ нашей жизни и исторіи нѣтъ никакой аналогіи съ общечеловѣческимъ, законнымъ развитіемъ, что мы какіе-то илоты, выбранные судьбою для указанія: что можетъ быть съ племенами отпадшими отъ цѣлости, отъ единства съ человѣчествомъ.
Но обвинять Чаадаева за его выводъ можно только въ увлеченіи слѣпого фанатизма; требовать отъ него спокойнаго разъясненія вопроса, который былъ для него не мозговымъ а сердечнымъ вопросомъ, могло развѣ одно тупоуміе "Маяка" и другихъ мрачныхъ изданій, въ его время впрочемъ и не существовавшихъ.
Помимо того обстоятельства, что для Чаадаева идея единства человѣчества облечена была въ красоту и величіе католицизма, которыми увлекся онъ тѣмъ сильнѣе, что человѣкъ съ жаждою вѣры, онъ воспитаніемъ своимъ былъ совершенно разъобщенъ съ бытомъ своего народа, такъ сказать, прельщенъ католицизмомъ и его идеалами -- какъ вообще нѣкоторые изъ людей его сословія нерѣдко бывали и доселѣ еще бываютъ "прельщены" даже въ наше время; помимо, говорю я, этого чисто-личнаго и сословнаго обстоятельства, онъ, какъ натура правдивая и честная, былъ глубоко возмущенъ тѣми послѣдствіями, которыя вытекали изъ блестящихъ фальшивыхъ формъ Карамзина, міросозерцаніемъ "романтически-народной эпохи..." Удержаться въ границахъ какъ Пушкинъ, онъ не могъ: онъ обладалъ только отрицательной стороною пушкинскаго духа, а не носилъ въ себѣ, какъ нашъ великій поэтъ, непосредственнаго чутья народности.
Міросозерцаніе же "романтически-народной эпохи", какъ только литыя карамзинскія формы размѣнялись на мелочь историческихъ романовъ и историческихъ драмъ, оказывалось или дѣтски-смѣшнымъ и жалкимъ, или даже оскорблявшимъ всякое, на извѣстной высотѣ стоявшее сознаніе и всякое правильно воспитавшееся человѣческое чувство.
Дѣятели этой эпохи -- наиболѣе пользовавшіеся успѣхомъ въ массѣ публики, за исключеніемъ блестяще-даровитаго и энергическаго Марлинскаго, которому только недостатокъ мѣры и вкуса препятствовалъ быть однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ писателей -- были М. Н. Загоскинъ, Н. А. Полевой, И. И. Лажечниковъ и впослѣдствіи Н. В. Кукольникъ.
М. Н. Загоскинъ, какъ человѣкъ -- одно изъ отраднѣйшихъ явленій нашего стараго быта, натура въ высшей степени нѣжная и добродушная, хотя и ограниченная -- пользовался какъ романистъ успѣхомъ -- въ наше время и съ нашей точки зрѣнія совершенно невѣроятнымъ и необъяснимымъ... Что можетъ быть безцвѣтнѣе и сахарнѣе по содержанію, смѣшнѣе и жалостнѣе по выполненію, ходульнѣе и вмѣстѣ слабѣе по представленію грандіозныхъ народныхъ событій, -- "Юрія Милославскаго"? Вѣдь этой книги въ наше время и дѣтямъ право давать не слѣдуетъ, чтобы не испортить ихъ вкуса! Непроходимая пошлость всѣхъ чувствъ, даже и патріотическихъ, фамусовское благоговѣніе передъ всѣмъ существующимъ -- даже до кулака, восторженное умиленіе передъ тѣми сторонами стараго быта, которыя были недавно и правдиво казнены великимъ народнымъ комикомъ Грибоѣдовымъ, не китайское даже, а звѣрское отношеніе ко всему не русскому, безъ малѣйшаго знанія настоящаго русскаго, рѣчь дворовой челяди вмѣсто народной рѣчи, съ прибавкою нѣсколькихъ выраженій, подслушанныхъ у ямщиковъ на станціяхъ -- вотъ черты другого его романа "Рославлевъ", романа, который будетъ впрочемъ безсмертенъ по безсмертному отрывку Пушкина. Чѣмъ дальше шолъ покойный Загоскинъ въ своей дѣятельности, чѣмъ больше писалъ онъ, тѣмъ все ярче и ярче выступали въ произведеніяхъ его черты невѣжественнаго барства и умиленія передъ пошлостью добраго стараго времени...
Когда это старое время являлось подъ могучею кистью художника какъ Пушкинъ, художника, сочувствовавшаго ему вполнѣ, даже до аристократической гордости, выразившейся въ "Родословной", но изображавшаго его объективно спокойно, безъ любимой доктрины, оно не возбуждало ненависти и негодованія. He возбудило оно также ненависти, когда "Семейная хроника" Аксакова изобразила его какъ живое, съ полной свѣжестью красокъ и во всѣхъ подробностяхъ... Но всѣмъ тѣмъ, которые въ наше время не поймутъ уже благородной рѣзкости Чаадаева, ненависти Бѣлинскаго и послѣдовательности западниковъ, можно посовѣтовать прочесть или перечесть романы покойнаго Загоскина.
Да! если бы народность наша была тѣмъ, чѣмъ является она въ этихъ произведеніяхъ, она не стоила бы того, чтобы о ней серьёзно и думать -- ибо это была бы народность фамусовыхъ, "Маяка" и "Домашней Бесѣды"...
Странное дѣло, что хотя и карамзинскія формы представленія народности послужили исходнымъ пунктомъ дѣятельности покойнаго М. Н. Загоскина, но было бы крайнею несправедливостью въ отношеніи къ великому человѣку, каковъ былъ Карамзинъ, считать его виноватымъ въ этой дѣятельности. Марѳа Посадница Карамзина, не смотря на ходульность и ложь -- имѣетъ въ себѣ что-то человѣческое и благородное, и при всемъ отстутствіи пониманія народности, не клевещетъ такъ на народъ, какъ сцены въ Нижнемъ "Юрія Милославскаго" или сцены въ Москвѣ 1812 г. "Рославлева"... Даже то сентиментальное и смѣшное что есть въ "Натальѣ, боярской дочери", не такъ оскорбляетъ чувство, какъ объясненія Юрія съ Анастасіей послѣ ихъ внезапнаго бракосочетанія, отчего, какъ отъ фальши, краснѣешь невольно по народному чувству точно также, какъ краснѣешь по изящному или нравственному чувству отъ различныхъ водевилей Александринской сцены...
А вѣдь это все выдаваемо было намъ за народность! Всѣмъ этимъ хотѣли намъ сказать, что вотъ такъ-дескать русскій человѣкъ вѣритъ, любитъ, дѣйствуетъ... Бѣдный русскій человѣкъ! Его показывали намъ или нравственнымъ евнухомъ или дворовымъ скоморохомъ -- или Юріемъ Милославскимъ или Торопкой Голованомъ!..
Да не обвинятъ меня въ излишнемъ, несвоевременномъ озлобленіи на такой способъ представленія народности... Я пишу не о Загоскинѣ въ частности, который былъ человѣкъ безспорно даровитый и какъ многіе люди конца XVIII и начала XIX вѣка, гораздо болѣе замѣчательный, чѣмъ его произведенія; я пишу о томъ направленіи, которое вызвало (и не могло не вызвать) сильное и энергическое противодѣйствіе западничества, противодѣйствіе такихъ великихъ въ исторіи нашего развитія дѣятелей, каковы были Чаадаевъ, Бѣлинскій, Грановскій и нѣкоторые другіе. У Загоскина, тамъ гдѣ онъ пишет безъ претензій на доктрину, есть вещи наивныя, восхитительно-милыя, весело-добродушныя, даже -- что удивительно въ особенности, -- человѣчески-страстныя (разсказъ о молодости героя въ Искусителѣ). У него былъ и комическій талантъ, небольшихъ конечно размѣровъ -- и добродушный юморъ, и жаръ увлеченія, и даже пожалуй своего рода поэтическая манера, но дѣло -- повторяю -- вовсе не въ немъ, а въ его направленіи, въ его взглядѣ на жизнь, въ его представленіи народности.
Взглядъ на народность Полеваго имѣлъ одно только отрицательное значеніе. Какъ только обстоятельства заставили его обратиться къ положительной сторонѣ, эта положительная сторона явилась у него еще болѣе пошлою, чѣмъ у Загоскина. Въ эпоху же письма Чаадаева, отрицательная дѣятельность Полеваго только что кончилась; положительная же еще не начиналась... Его историческія повѣсти (Симеонъ Кирдянха) и романъ (Клятва при гробѣ Господнемъ), производили только много шуму при своемъ появленіи, но въ сущности не давали ничего опредѣленнаго и только дразнили, какъ все отрицательное.
Положительная сторона пониманія народности высказывалась только въ Загоскинѣ.
Я сказалъ уже, что положительная сторона эта была послѣдствіемъ карамзинскихъ формъ, но поспѣшилъ оговориться, что она стояла несравненно ниже этихъ формъ, ниже и въ своихъ общественныхъ и даже въ своихъ нраственныхъ стермленіяхъ. Общественныя стремленія этой высказавшейся тогда положительной стороны, рѣшительно нельзя назвать иначе какъ фамусовскими съ одной стороны, и бурачковскими съ другой.
Представьте себѣ русскій бытъ и русскую исторію съ точки зрѣнія Павла Аѳонасьевича Фамусова и "Маяка" или "Домашней Бесѣды"; вы получите совершенно вѣрное, нисколько даже не каррикатурное понятіе о взглядѣ загоскинскаго направленія на бытъ предковъ и бытъ народа. Любовь къ застою и умиленіе передъ застоемъ, лишь бы онъ былъ существующимъ фактомъ, китаизмъ и исключительность въ пониманіи народнаго развитія, взглядъ на всякій протестъ какъ на злодѣяніе и преступленіе, ѵае victis (rope побѣжденнымъ) проведенное повсюду, признаніе заслуги въ одной покорности, оправданіе возмутительнѣйшихъ явленій стараго быта, какое-то тупо-добродушное спокойствіе и достолюбезность въ изображеніи этихъ явленій (Кузьма Петровичъ Мирошевъ), -- вотъ существенныя черты загоскинскаго общественнаго взгляда, взгляда съ исторической точки зрѣнія весьма важнаго, интереснаго и поучительнаго, тѣмъ болѣе, что онъ высказывался въ дѣятельности одного изъ любимѣйшихъ писателей, одного изъ благороднѣйшихъ людей...
Знаю, что ужасъ и пожалуй негодованіе возбудитъ мой рѣзкій взглядъ на дѣятельность Загоскина во множествѣ людей, которыхъ благороднымъ стремленіямъ, не во всемъ соглашаясь съ ними, многіе глубоко сочувствуютъ, -- въ славянофилахъ... Славянофилы почему-то причисляютъ Загоскина къ своимъ. Но вѣдь они причисляютъ къ своимъ же и адмирала Шишкова -- а отъ адмирала Шишкова (какъ писателя, а не какъ человѣка конечно), до г. Бурачка съ его "Маякомъ" и даже "Домашней Бесѣды" одинъ только шагъ!.. Загоскинъ, опять повторю, былъ лицо достойное полнаго уваженія, но что же общаго въ его общественномъ и нравственномъ взглядѣ съ взглядомъ Хомякова, Аксаковыхъ, Кирѣевскихъ и другихъ истинныхъ представителей славянофильства... Для славянофиловъ "народъ" былъ вѣрованіемъ, для нихъ народъ былъ, по выраженію Аксакова (К. С), "величайшимъ художникомъ, поэтомъ" и даже мыслителемъ (что впрочемъ они не договаривали), народъ, въ драмѣ-лѣтописи Аксакова "Освобожденіе Москвы" являлся единственнымъ героемъ и всѣ другіе дѣятели ставятся на высшій или низшій пьедесталъ по степени большей или меньшей безличности, отождествленія съ народомъ... Для Загоскина же и того направленія, котораго онъ былъ даровитѣйшимъ представителемъ въ литературѣ, въ народѣ существовало одно только свойство -- смиреніе. Да и притомъ самое смиреніе вовсе не въ славянофильскомъ смыслѣ, смыслѣ полнѣйшей общинности и законности -- a въ смыслѣ простой бараньей покорности всякому существующему факту. Стоитъ только припомнить напримѣръ, съ какою безцеремонностью изображаетъ въ "Брянскихъ лѣсахъ" покойный романистъ Андрея Денисова и его клевретовъ; изображеніе это нисколько не уступаетъ лубочнымъ изображеніямъ въ промышленныхъ романахъ г. Масальскаго, нисколько не выше ихъ по безпристрастію, только гораздо наивнѣе... А между-тѣмъ мы въ недавнія времена видѣли весьма странное явленіе, видѣли какъ даровитый и добросовѣстный Щедринъ повелъ было комически разсказъ о Марѳѣ Кузьмовнѣ и другихъ прикосновенныхъ къ ея дѣлу лицахъ, доводящихся нѣсколько съ родни по нисходящей линіи лицамъ изображеннымъ нѣкогда г. Загоскинымъ и г. Масальскимъ, -- а закончилъ разсказъ, можетъ быть, помимо воли своей и желанія вовсе ужь не комически. Такъ какъ же намъ теперь-то, во времена болѣе правильныхъ отношеній къ народности, смотрѣть на общественныя стремленія того направленія, котораго Загоскинъ былъ представителемъ, иначе нежели я вынужденъ былъ взглянуть съ исторической точки зрѣнія, иначе чѣмъ Чаадаевъ взглянулъ нѣкогда съ точки зрѣнія своихъ идеаловъ и своихъ вѣрованій?..
Еще разъ: если бы такова была наша народность съ ея бытомъ и исторіею, какой является она во взглядѣ этого направленія, Чаадаевъ былъ бы совершенно правъ во всѣхъ безпощадныхъ послѣдствіяхъ своей мысли. Право было бы совершенно и западничество.
Загоскинъ же, первый выдвинулъ своею дѣятельностью "семейное начало", эту альфу и омегу нравственной пропаганды славянофильства. Опять таки, прежде всего -- эта альфа и омега у славянофиловъ вовсе не то, что у Загоскина, но въ настоящую минуту я имѣю дѣло съ пониманіемъ семейнаго начала тѣмъ направленіемъ, котораго литературнымъ представителемъ былъ Загоскинъ. Это пониманіе вызвало, шутка сказать! оппозицію литературы сороковыхъ годовъ, литературы специіально отрицавшей и спеціально подрывавшей семейное начало, оппозицію которой не возбудили же ни пониманіе Пушкина (въ повѣстяхъ Бѣлкина, Капитанской дочкѣ, Дубровскомъ и множествѣ отрывковъ), ни пониманіе Аксакова (въ Семейной хроникѣ), ни пониманіе Островскаго во второй, чисто-положительной полосѣ его дѣятельности (Бѣдная невѣста, He въ свои сани, Бѣдность не порокъ, He такъ живи какъ хочется), а если временно и возбуждали (какъ напримѣръ Островскій, на счетъ котораго еще до сихъ поръ не успокоились С. Петербургскія Вѣдомости), то только по старымъ враждамъ и ненавистямъ къ пониманію загоскинскому.
Это же пониманіе, теперь только смѣшное, могло дѣйствительно возбудить оппозицію фанатически-враждебную и слава Богу, что возбудило такую оппозицію. Девизъ этого пониманія былъ тотъ же что и девизъ пониманія общественнаго: умиленіе передъ тупою покорностью, стало быть -- ео ipso -- совершенно спокойное отношеніе ко всякому самодурству... He народности, a татарщины искало въ нашемъ быту это пониманіе. He надобно упускать изъ виду еще и того обстоятельства, что нашей "романтически-народной эпохѣ" данъ былъ толчокъ извнѣ Европою въ лицѣ Вальтера Скотта, какъ впослѣдствіи нашей пейзанской литературѣ былъ данъ толчокъ тоже извнѣ, романами Занда. Великій шотландскій романистъ или какъ звали его въ ту эпоху шотландскій бардъ, что грѣха таить? своимъ личнымъ міросозерцаніемъ, весьма приходился по плечу въ тѣ времена. Всѣ мы читали его, всѣ мы зачитывались имъ, но конечно до смѣлой и правдивой статьи о немъ Карлейля не смѣли бы даже доселѣ подумать отнять у него званіе великаго "поэта", а еслибъ и посмѣли, то это вышло бы также дико и неловко заносчиво, какъ наше отреченіе отъ Гюго и Бальзака. Теперь же можно смѣло да и впору сказать, что великая объективность шотландскаго историка-романиста постоянно выше его міросозерцанія, крайне мѣщанскаго и узкаго, по скольку это міросозерцаніе выражается въ его любимыхъ герояхъ и героиняхъ... Мы и прежде конечно чувствовали, что насъ увлекаетъ въ Вальтеръ Скоттѣ высокая объективность изображенія, а вовсе не его герои (за исключеніемъ немногихъ) не лица, которымъ онъ явно симпатизируетъ, скорѣе даже именно тѣ лица, которыя являются у него гргыиными лицами. Напомню читателямъ для ясности дѣла три его романа, -- будетъ и этихъ, потомучто ихъ они вѣроятно читали, -- именно: Айвенго, Преданіе о Монтрозѣ и Морского разбойника. Айвенго самъ напримѣръ, отнимите только у него поэзію западнаго рьщарства, выйдетъ пошлъ какъ Юрій Милославскій, равно какъ и Леди Ровена, его возлюбленная, скучна своею добродѣтелью до какой-то raideur, до чопорности. Весь интересъ вашъ, сильно возбуждаемый обстановкой шотландскаго быта, рьщарскихъ турнировъ и проч., прикуется нравственно къ жиду и его дочери, да къ грѣшному и страстному храмовнику, которому предпочесть Айвенго прелестная Ребекка могла только по добродѣтели автора... Въ "Преданіи о Монтрозѣ" вы полюбите всей душою оригинальнѣйшую фигуру сэра Далджетти и прикуетесь невольно къ мрачному образу Оллена Макъ Олея, такъ удивительно оттѣняющему свѣтлый очеркъ Аннеты Ляйль, a o существованіи достопочтеннаго юнаго джентльмена Лорда Ментейта совсѣмъ даже и забудете. Въ "Морскомъ разбойникѣ", этомъ интимнѣйшемъ произведеній великаго романиста, этомъ живомъ до малѣйшихъ подробностей изображеніи особеннаго мірка шетлендскихъ острововъ, -- мірка воспроизведеннаго во всѣхъ его комическихъ и грандіозно-фантастическихъ особенностяхъ, вы увлечетесь живой дѣйствительностью, чуть что неосязаемой, а интересъ вашъ прикуется опять таки не къ добродѣтельному юношѣ Мертену и безкровной Бланкѣ, а къ грѣшному капитану Клевеленду и къ поэтической Миннѣ, да къ сѣдой полусумасшедшей старухѣ Норнѣ, заклинательницѣ стихій и вѣтровъ...
Если бы великой объективности -- объективности притомъ въ изображеніи цѣлаго міра чудесъ, міра роскошной западной жизни да этихъ грѣшныхъ и страстныхъ, или грѣшныхъ и комическихъ фигуръ не было у Вальтеръ Скотта, его бы давно бросили читать какъ романы Загоскина...
Представьте же мѣщанство Вальтеръ Скоттовскаго семейнаго созерцанія, пренесенное на скудную и однообразную почву не русскаго, а русско-татарскаго быта; представьте талантъ съ самою малою степенью объективности, талантъ владѣющій только однимъ качествомъ -- наивностью и даже не читавши, или не перечитывавши Загоскина, вы легко выведете послѣдствія... Пошлость, пошлость и пошлость одолѣетъ васъ, и изъ всей этой апотеозы тупой семейной покорности выведете вы логически только одно -- необходимость ранняго появленія комизма въ нашемъ развитіи, необходимость бича кантемировскаго и фонъ-визинскаго на тупоуміе и ханженство, пламенно лирической сатиры Грибоѣдова на хамство, скорбнаго и безпощаднаго смѣха Гоголя надъ всякой ложью, общественной ли (Ревизоръ, Утро дѣловаго человѣка), или семейной (отрывокъ), глубоко ли захватывающаго спокойнаго представленія самодурства во всѣхъ родахъ его и видахъ Островскимъ... поймете всѣ крайности оппозиціи литературы сороковыхъ годовъ, болѣзненные вопли натурализма изъ темныхъ и невѣдомыхъ міру угловъ, безтрепетную анатомію романа "Кто виноват", ожесточеніе до пѣны у рта Бѣлинскаго...
А прежде всего вы поймете значеніе чаадаевскаго письма и великое значеніе западничества, со всѣми его послѣдствіями, въ нашемъ развитіи.