На реке Клязьме, около старого города Гороховца, особенно хороши летние закаты. А может быть, это мне только кажется, потому что там моя Родина, и миновала она, как миновала и моя далекая юность, и обе они, сплетясь, меркнут далеко в розовой дымке заката, в темнеющих соснах “Булыгинского” бора и в заливных заречных лугах, куда ползёт тёплый туман со стынущей Клязьмы.
Давно это было…
На невысоком берегу нашей реки на удобных мягких кочках сидели судебный следователь Н. и я – гимназист шестого класса. Следователь, Иван Петрович, был человек лет под пятьдесят сутулый, добрый, со стеклянным левым глазом и седеющими усами. Бороду он брил, но редко, и поэтому она щетинилась серой порослью. Носил он русскую рубашку, чесучовый пиджак в накидку и кожаный картуз.
Мы были друзьями. Сначала сошлись на почве рыбной ловли, потом подружились ближе. От него я унаследовал убеждение, что ловля на удочку – самый благородный вид рыбной охоты, симпатию к “тетеревятнику”, т.е. к водке, настоянной на брусничном листу, и к солёным рыжикам.
Хорошо на Родине!..
Догорало небо. Зеленел лес. Свежел воздух. Звонили ко всенощной в белом монастыре в бору. Далеко, на столбовой дороге к Гороховцу, звенел колокольчик – почта (от станции до города 11 верст, и почту возят ямщики). Вправо от нас на песчаной отмели играли, перелетая, кулики. На лугу кричала милая иволга.
Наши белые с красным пояском посередине брюшка и гусиным пером наверху поплавки всех четырех удочек уже давно были неподвижны. Клёв кончился. Иногда какая-нибудь ленивая рыбка перед сном, соблазнившись извивающимся червячком, тихо трогала его, но, раздумав глотать, уходила. Поплавок, нырнув один-два раза, успокаивался снова, едва колыхаясь на тихой ряби реки.
Мне надоели поплавки, и я растянулся на лужайке.
– Иван Петрович… расскажите что-нибудь…
Следователь улыбнулся в усы. Он любил рассказывать мне, потому что я любил его слушать.
– Чего там!.. Ещё прозеваем рыбу… – притворился он.
– Какая рыба? Клёв кончился…
– Ну, ладно. О чём рассказывать?
– Что-нибудь из практики…
Иван Петрович вынул старый рыжий кожаный портсигар, вытащил из него тонкую папиросу и перебросил портсигар мне. Я подлёг ближе. Мы закурили, и следователь начал:
– Видишь, там за поворотом – направо, на том берегу – стояла мельница. Было это лет двадцать назад. Там, дальше, был господский дом. Его тоже нет – продали купцу на слом. Хотя и тогда помещики туда только наезжали, а жила в нём старая и злая дева – экономка. Я и тогда часто охотился в этих местах. По службе бывать здесь не приходилось. Край тихий, никто не убивал, не крал. О разбойниках давно не вспоминали…
И вот этот тихий край взволновался: в старой пустой мельнице над Клязьмой появилось… привидение! Его видели несколько человек рыбаков, возвращаясь ночью с проверки расставленных в затонах “морд”, видел монах, собирающий на Флорищеву Пустынь, видели и другие…
Сначала заметили, что в двух окошках пустой мельницы стал появляться огонь. Подумали было, что бродяги ночуют – да где их взять?.. – бродяг давно не видали…
Огонь зажигался всё чаще.
Потом в окнах на ветхой галерейке заметили белую фигуру… Потом стали говорить, что слышны крики и бычий рёв… Вся округа всполошилась… Огни на мельнице видны были и с берега, из деревни.
Дошло до урядника. Тот выпил у старосты для храбрости, и поехал в полночь с понятыми в лодке на ту сторону. Огни всё ближе, понятые гребут всё тише. Видны освещённые окна… Подъехали ещё ближе. В окне мелькнула тень. На галерейку вылез громадный белый призрак и заорал басом… Урядник плюнул и велел грести обратно. Вернулась лодка много быстрее, чем ушла…
– Однако уж темно… Пойдём домой. Свертывай удочки…
– Иван Петрович, доскажите!..
– Интересно? Дома доскажу. Много ещё… Небось, Матрёна с ужином заждалась… Сердиться будет.
Матрёна была старая и грозная женщина, во время наездов Ивана Петровича в деревню приходившая стряпать и убирать школу, которую тот нанимал на лето. Когда-то она была кухаркой у богатых купцов и умела хорошо готовить. Она же собирала и солила для Ивана Петровича белые грибы, настаивала водку и, вообще, вела его немудреное хозяйство. Высоко ценя свою роль у плиты, она не допускала невнимательного отношения к своим произведениям. Меня Матрёна любила за то, что я ел за четверых и похваливал. Это ей нравилось, и тогда она соглашалась выпить рюмочку настойки и, успокоенная, уходила к себе домой спать.
Мы пришли в деревню уже по темноте. Самовар кипел. Кипела и Матрёна. Ужин был вкусный, особенно после дня на воздухе, да ещё в 16 лет!.. Пара рюмок “тетеревятника” под неизменный рыжик и малосольный огурец. Жирные караси в сметане на скворчащей сковородке, крупеник и тарелка холодной простокваши с молодым картофелем – привели нас обоих в блаженное состояние. Я налил чай Ивану Петровичу в его особенную “ведерную” чашку-бокал с синими разводами, с золотой надписью “кушайте на здоровье” и отбитой шишечкой на крышке, которую Иван Петрович приклеил сургучом. Налил и себе стакан. Мы закурили, и Иван Петрович стал продолжать свой рассказ.
– На чём, бишь, я остановился?
– Урядник сбежал от приведения…
– Да… Так вот… Паника продолжалась. Приведение хулиганило по ночам. Мужики боялись ходить мимо мельницы. Рыбаки крестились и плевались, проплывая мимо неё.
Старушка-побирушка Игнатьевна, возвращаясь из дальнего села от дочери, присела около мельницы, не зная ещё ничего о поселившемся в ней нечестии. Она поджидала рыбаков, к полуночи возвращающихся здесь домой, чтобы переправиться с ними в деревню. Как раз в эту ночь приведение веселилось… Старушка увидела свет в окнах и подошла полюбопытствовать. В этот момент нечисть вылезла на галерейку и рявкнула что-то по медвежьи. Старушку сшибло наземь без памяти…
Опамятовавшись, она бросилась в сторону, забилась в камыши и до утра там продрожала; там и нашли её утром рыбаки. Игнатьевна даже слегла сперепугу, но ничего – оправилась…
Как раз я приехал отдохнуть. Вся деревня перебывала у меня за день. Всё рассказывали, даже больше. Вечером прискакал урядник.
– Ваше высокородие, Иван Петрович, ради Бога выручайте! Становой болен, исправник женится… я один, а тут народ бунтует – боится…
– Ну, и лови…
– Я пробовал… пробовал я… Да человек я сырой…
– Пробовал?.. Слышал я, как ты пробовал… А ещё кавалер!
– Срамите, Иван Петрович, срамите… только выручайте, ваше высокородие. Вы человек судейский…
Меня и самого заинтересовало это ревущее басом привидение…
Не говоря никому, отвязав свою лодку, я утром переправился на ту сторону, спрятал лодку в камышах и с другой стороны зашёл к мельнице. Дверь была заперта снаружи на висячий замок… По стропилам я взлез на галерейку и проник внутрь.
Комната мельника носила явные следы недавнего пиршества: в углу валялись пустые консервные коробки и бутылки, на кровати лежали тюфяк и подушка в красной наволочке… Привидение, видимо, любило некоторый комфорт.
Ночью я прошёл к берегу. Огоньки за рекой горели. Я опять один на лодке поплыл на ту сторону и остановился недалеко от таинственного места.
На мельнице, действительно, творилось что-то странное. Медвежий бас рокотал, ухал и гремел, заглушая чьё-то попискивание. Потом начались танцы с приплясываньем и треском половиц. Потом пищали тонко и жеманно. Потом в реку полетело что-то, звонко шлепнувшись около моей лодки… Я выловил это вещественное доказательство. Узнал наощупь: бутылка от рябиновки с длинным узким горлышком…
Шум затих. На галерейку вышло привидение – огромное, широкое, в рубашке и подштанниках. Ему, видимо, было нехорошо…
– Ох уж эти сардинки! – рычало оно в промежутках между приступами нездоровья…
Я поплыл домой. По дороге я соображал, кто бы это мог быть? По росту и басу подходил лишь один – Федор Парфёнов, богатый купчина, державший на деревне лавку.
Он?.. Неужели?.. Человек почтенный, книжный и не без учёности… Сын у него был в гимназии. Неужели он?
А кто же другой может истребить эту груду консервных коробок, что я нашёл в углу? – своя лавка!
Я проплыл в конец деревни. У Парфёнова была своя пристанька на берегу. Осмотрел её – лодки нет.
Попался, голубчик!
Утром я прошёл в лавку… Парфёнов, как всегда, почтительно-фамильярено встретил меня. Вид у него был помятый, бас с хрипотцой, голова обвязана полотенцем, источавшим запах уксуса.
– Давно ли в наши Палестины пожаловали, Иван Петрович? – сказал он, подавая мне свою огромную ладонь лопатой, – Не прикажите ли чего? И я бы с вами выпил-закусил, а то голову ломит…
– С удовольствием, Федор Парфёныч, и выпью, и закушу. Открой-ка рябиновички…
Парфёнов поморщился:
– Рябиновки?.. Вы, бывало, Иван Петрович, всегда у меня английскую горькую кушали…
– Нет, Федор Парфёныч, захотелось что-то рябиновки.
– Ин, так.
Парфёнов откупорил рябиновку.
– А я уж по коньячку вдарю. А закусить что? Сыр хороший получил, для господ дачников специально – со слезой.
– И опять нет, Федор Парфёныч, – я сардинок хочу.
– Сардинок?
Парфёнов икнул и внимательно посмотрел на меня. В красных глазах мелькнуло подозрение и тревога. Он икнул снова.
– Ладно, Парфёныч, вижу жаль тебе.
– Да нет, я…
– Брось! Дай сыру и садись – поговорим.
Парфёнов подал сыр и хлеб, сел и уставился мне в глаза.
– О чём, Иван Петрович?
– А вот о чём… Ты что же это народ пугаешь? Другого места не нашёл?
Парфёнов заскреб в затылке.
– Да говори всю правду. Я был на мельнице вчера днём, а нынче ночью под окнами в лодке сидел и всё слышал…
– Тэк-с… – протянул купчина, – значит, податься некуда?
– Некуда, Федор Парфёныч, некуда. Выкладывай всё. Да смотри – без утайки, а то осрамлю…
– В вашей я власти, Иван Петрович… Покройте, Христа ради.
– Ладно, покрою… С чего это ты?
– Скука одолела, Иван Петрович! Вдовый я. Всё лабаз да лавка, лавка да лабаз… Житья нету. Хочется кровь пополировать.
– Ну, а с кем это ты там полируешься? Кто бабьё-то?
– Да уж кто, как не Александра Саввишна. Приворожила она меня…
– Экономка?.. Да побойся ты Бога, Парфёнов! Что ты в ней нашёл? Ни кожи, ни рожи, худа, как щепка.
– Оно точно: Александра Саввишна худенькие, зато очень щепетильные…
– Ну, так женись на ней, а привидение изображать брось. Ведь Игнатьевна помереть могла с перепугу, и быть бы бычку на веревочке… Я бы и следствие вёл и дознался бы, как и теперь.
– Это что и говорить. Глаз у вас острый – даром что один…
– Так решено? Убери сор с мельницы и больше туда ни ногой. И своей Милитрисе скажи, чтобы ни-ни, а то и дальше доберусь… Да вот что: Игнатьевне чтобы было подношение – головки две рафинаду, чаю, ещё там чего-нибудь… И экономка пускай поднесёт – понял?
– Понял, Иван Петрович, как не понять? Я и сам думал… Ну, а теперь на мировую мадерочки, а?
Иван Петрович замолчал.
– Это всё? – спросил я.
– А тебе чего ещё надо?
– Ну, а женились они?
– Нет… Экономка, узнав от Парфёнова, что мне всё известно, неожиданно исчезла, и на её место прислали учёного хохла Прогара. Этот и объединился с Парфёновым. Но пьянствовали уже не на мельнице, а в усадьбе, в бане. Возвращаясь оттуда под утро, Парфёнов свалился с лодки в Клязьму и утонул. Я всё удивлялся, как раньше не случилось с ним этого – ведь и мельница на той стороне реки…
Да, вот какие дела…
А теперь – марш спать! Завтра до зари подниму.
Иван Петрович скоро захрапел, а я ещё долго сидел на крыльце школы. Было тихо и тепло. С реки тянуло свежестью. Во дворе соседней избы фыркала лошадь и звучно жевали и глубоко вздыхали коровы.
Над головой плыло звёздное небо Родины…
Дире-Дауа, Абиссиния.
| 
