Прощай мгновенное лето, прощай! Милый сад, друг мой, товарищ игр моих, прощай!
Как я проживу без тебя долгую зиму? Золотые березки склонилися к соснам. Как огоньки трепетали листья осины. Елки словно сережками размахивали длинными, зрелыми шишками. Почернели ягоды можжевельника. Возле дачи заалела рябина. Покраснел дикий виноград, что густо оплетал столбы нашей террасы. Зарделись листья яблонь, груш, слив, земляники, клубники. Давно отцвели колокольчики, ромашки. Краснела еще мелкая, полевая гвоздика, да липкая дрема. Зато осенние, садовые цветы пышно пестрели на клумбах. Золотой шар гордо поднимал бесчисленные, маленькие солнца, бархатцы пряно благоухали, последние флоксы весело светлели рядом с темным гелиотропом. Вдоль дорожек правильными рядами цвели синие, белые, розовые астры. Воздух стоял как стеклянный, чистый, прохладный...
Прощалась со всеми деревьями. На каждой вершине, на которую только залезть могла, побывала... Сижу на ветке, покачиваюсь. Янтарное солнышко золотит хвою. Сосна поскрипывает. Ветер поет последние песни лета. Какая-то неизъяснимо-сладостная печаль сжимает сердце. Прощалась с лужайками, с любимыми дорожками, где над головой желтым сводом склонились березки... Вышла побродить в поле. Дошла до распутья, перекрестилась на крест с медною, стертою иконой. Бабы дожинали запоздавшую узкую полосу овса. «Бог на помощь», - сказала им по обычаю. «Спаси Господь», - ответила ласково молодая плотная баба. Набрала мелких, последних васильков и вернулась в сад. Через неделю уезжаем в Москву. Грустно.
Три дня перед отъездом стояли холодные, пасмурные. По вечерам в детской печь топили. Окна, двери плотно закрывали. В теплой комнате пахло сосновыми, некрашеными досками. В окна брызгал мелкий дождь. Ветер печально, высоко пел в мокрой хвое сосен. И ветру вторили звуки рояля, тихие, грустные, как уходящее лето. Печка бросала красную полосу на белые половицы. Сестра, сидя на скамейке для ног и подперев ладонями виски, погрузилась в чтение. Я, лежа на шерстяной синей «дорожке», слушала музыку.
Накануне отъезда вечером пришел Шурик со своею матерью, Анной Ивановной. Они уезжали с дачи позже нас. Набегавшись и наигравшись вдоволь, Шура и я стали тихонько складывать карточный домик, на письменном столе папиного кабинета. «Вот и Шурика я не увижу, может быть, долго, долго», - с грустью подумала я и выдернула из его пушистой, шерстяной курточки два серых волоска и положила их себе на память в спичечную коробочку...
День отъезда выдался ясный, прохладный. Отец нарезал букет садовых цветов, и клумбы печально опустели. Последний раз обежала «тайну», «море зеленое», теперь ставшее золотым, «открытый сад», перецеловала Белкиных щенят и их нежную мать, которые должны были вместе с дворником Захаром остаться зимовать на даче. Белка смотрела умными, печальными глазами, словно хотела сказать: «Вы меня оставляете здесь одну, меня, которая каждое утро встречала вас радостным лаем, меня, охранявшую ваш покой темной ночью, чутко следя за каждым шорохом, каждым хрястом ветки. Вы оставляете меня, которая вас любит всем своим верным, преданным собачьим сердцем».
- Мама, мама, Белка плачет! Давай возьмем ее с собою в Москву. Право, у нее из глаз бегут слезинки, - воскликнула я, сама чуть не плача.
- Нельзя, нельзя, - утешала меня мать, - вот подожди, будет у нас в Москве готов свой дом - тогда возьмем, а то куда же на квартиру брать четырех дворняжек.
- А вот мы и возьмем всех четырех дворняжек, - сказал отец, - так как дом наш готов и только ждет нашего приезда.
- Как же так, Петр Алексеевич? - удивилась мать.
- Я приготовил вам осенний сюрприз, - ответил отец.
Я ликовала. Свой дом на Девичьем Поле, с садом. Это значит - опять приволье, а не узкий, четыреугольный двор, где с трудом между булыжниками пробивается жидкая, чахлая травка. Я схватила Белку за передние лапы и затанцевала с ней. Ура! Мы едем вместе в Москву!..
Как печально сжалось сердце, когда у калитки прозвенели бубенцы.
- Тише, - остановила меня мать.
Все присели в зале возле круглого стола. Протекло несколько мгновений полного молчания... Поднялись, перекрестились на образ и пошли к таратайке. Прощай, прощай, милый дом! Прощай, веселый сад! Ты стоишь сегодня нарядный, разукрашенный. Ты в последний раз улыбаешься теплому солнышку, рдеешь от радости, осыпаешь нас золотыми листьями. В долгие, зимние вечера мы будем вспоминать тебя веселым, ярким, каким видели тебя в последний раз. Прощай, прощай - до новой встречи.
Серый, сквозной забор скрылся за поворотом. Показался ряд дач, стоявших под душистым навесом соснового бора. Скрылись просеки, убегающие в темно-зеленую даль. Приехали на станцию за полчаса до прихода поезда. «У-у», - наконец послышался в лесу гудок паровоза. Из-за поворота выползла пестрая змея бесконечных вагонов. «Тра-та-та, ти-та-ти», - гремел поезд, замедляя ход, и замолк. Перед нами стал желтый вагон второго класса. Держась за руку отца и прижимая к себе букет, я вскарабкалась на подножку вагона. Папа, проталкивая меня вперед, ввел в купе. Поезд тронулся. Я провожала глазами круглые клумбы станции с яркими кустами настурции, желтеющий вдали березник, убегающие просеки. Замелькали островерхие ели, насаженные вдоль железнодорожного пути, показались за поворотом серые кровли деревни, где жила наша молочница, Матрена. Зардел за холмом молодой осинник. Прощайте, прощайте, до будущей весны, милые родные места! Пробегали леса, перелески, овражки. Поблескивали пруды, речки, ярко зеленели болота. Пролетали будки, полустанки, гремели мосты. В окна рвался свежий, прозрачный воздух. Мелькали деревни, села, со скромно белеющими церквами и, наконец, встала вдали слегка туманная, купаясь в солнечной пыли, блестя золотыми главками церквей, сияя неисчислимыми крестами, древняя родная Москва.
- Вот она, матушка наша Белокаменная, - сказал отец.
Потянулись бесконечные огороды, одноэтажные домики пригородов. Стены надвинулись ближе. Стук колес отзывался в них гулким эхом и, наконец, поезд въехал под стальной навес перрона. Город обдал шумной крикливой волной. Около вокзала, в кольце извозчичьих пролеток отец заметил экипаж и стройного, стального коня.
- Иван, сюда, - подал он кучеру знак. - Это моя последняя покупка. Кажется, Елизавета Ивановна, конь-то хорош.
Я чуть не запрыгала от радости. Свой конь, свой экипаж на настоящих, как у лихачей, толстых шинах. Вот весело!
- Папа, как зовут нашу лошадь? - спросила я, когда конь сильно, красиво пошел, четко выбивая по звонким камням мостовой плавный, быстрый ход.
- Стальной. Посмотри: он весь как литой, одноцветный, без отметин.
Поплыли длинные, долгие улицы, высокие дома, сады, фонтаны, лавки и, наконец, надвинулся кипящий центр. Заблестели витрины магазинов, загудела уличная толпа. Проехали Ильинку. Вон зубчатые стены Кремля, башни с темно-зелеными, словно мхом поросшими, верхушками. Там вырезной, диковинный, с пестрыми главками храм Василия Блаженного...
Отец снял шляпу, мать перекрестилась - проехали под Спасскими воротами. Тишиной повеяло, древнею святостью. Справа встала, словно из кости точеная, тонкая церковь Вознесенского монастыря. Открылась синяя даль, ширь Замоскворечья, убегающая лента реки с темными полосами перекинутых мостов. Надвинулся мощный, тяжелый Успенский Собор. Величаво проплыли дворец и Грановитая палата. Мелькнули ворота, и экипаж покатился с горы, мимо Александровского сада. Снова охватил уличный водоворот. Дали сузились, и вскоре опять открылись. Поднялся величественный, спокойный, белый Храм Христа Спасителя. Выехали на Пречистенку. Дома стали ниже, шум затих. Из-за заборов выглянули желтые тополя, темные вершины аллей. У меня сердце дрогнуло. Как-то там, далеко стоит без меня разукрашенный, нарядный сад? Кто поздравит его с веселым, добрым утром, кто шепнет ему: «Покойной ночи», в светлые дни с ним порадуется, пожалеет в печальные? Для кого он принарядился в золотые, багряные одежды?
- А я насадил еще с весны молодой сад возле нашего дома. Яблони совсем большими посажены были, некоторые из них погибли. А тополя да каштаны совсем молодцом смотрят. Весь сад в цветах, - рассказывал отец.
- Сад-то будет, да все ж не мой любимый, - подумала я.
Пахнуло чистым как на даче воздухом. Дунул свежий, тихий ветер, закружил опавшие темно-золотые листья. За площадью вдаль побежали тополя, клены, липы бульвара. Шумный город остался позади. Выехали на Девичье Поле, с тихими особняками, тонущими в садах, с белыми, правильными рядами клиник.
- Когда все застроиться только успело, - удивлялся отец. - В детстве моем здесь поистине одно поле было, куда скотину выгоняли. Земля здесь была сочная, жирная. Помню весною ходили сюда с мамашею и братьями незабудки собирать. Э-эх! Времечко летит!
Колеса мягко прошелестели по песку только что заново вымощенного переулка.
- А вот я и сразу узнала, какой наш дом, - сказала Лида. - Самый новый, темно-желтый. Напротив него пирамидальные тополя насажены.
Сестрица угадала. В воротах уже стояла старуха Матрена, дочь папиной няни, а за нею я заметила незнакомую бабку с веселым, круглым лицом. Она мне сразу понравилась.
- Как тебя зовут, старушка? - спросила я ее, выйдя из экипажа.
- Меня-то, барышня, да Кузькина мать.
- Ах, у тебя есть сын Кузьма, Кузька?
- Не-ет, это моя поговорка такая: Кузькина мать, да Кузькина мать, вот меня все так и прозвали.
- А ты что здесь делаешь?!
- Да у вашего папаши в ихней мастерской куфаркой для рабочих служу.
Я вошла в ворота. Ярко-желтый двор, посыпанный песком. За деревянным, недавно выкрашенным забором пестрел молодой сад. Там поднималась высокая, сочная конопля, по шестам вился дикий виноград, фигурные тыквы. Низкие клены трепетали желтеющими листьями, пронизанными алыми жилками. Между кустов смородины мутно смотрели запотелые стекла парника. Я обежала небольшой, но уютный сад и вошла в дом. Пахло новыми обоями, краской, лаком. В большие окна заглядывало синее небо, и солнце играло на плитках паркета, натертого к нашему приезду. Я узнала нашу старую мебель гостиной красного дерева. На диване все та же подушка с выпуклыми, шерстяными щенятами, стеклянные глаза которых еще были выковырнуты моим умершим братцем Леничкой. Со стен смотрели все те же картины, знакомые с раннего детства: «Грачи прилетели», «Золотая осень». Вон тихое, голубое море с рыжим островом, вон избушка возле ручья, ветряная мельница под вечерним небом, священник, исповедующий плачущую молодую женщину, букет полевых цветов и уголок заросшего сада. В кабинете отца все также чинно смотрел портрет красивой бабушки, Аграфены Васильевны, с белой шеей, окаймленной темным мехом, гладкой прическою, длинными жемчужинами в ушах. Рядом в темно-золотой раме висел дедушка, Алексей Александрович, с большими серыми глазами, темноволосый, с правильными чертами грустного лица. И бабушка и дедушка, родители отца, давно, давно умерли. Я знала по рассказам матери, что Аграфена Васильевна была крестьянкою, а дедушка был такой же, как и папа, московский купец. Он раз в селе увидел девушку красавицу и женился на ней.
Все так же висели в ряд портреты умерших пяти дядей - братьев отца. Из черной рамы не по-детски печально смотрел покойный шестилетний Ленечка, мамин первенец. В детской все те же шторы с букетами васильков, все та же моя чинаровая кровать с закругленными, как у колыбели ножками. В столовой все тот же высокий киот с многочисленными иконами. Темный лик Божией Матери благостно смотрел в раме серебряной ризы, с мерцающими аметистами и мелкими жемчугами. Вон старая икона «Всех Святых». Ряды уходящих, бесконечных венцов-сияний с еле заметными, потускневшими от времени ликами. Строго смотрела великомученица Елизавета, скорбная, с тонким ликом, в темно-малиновых одеждах. Светлел ангел святой Лидии, красивый, с каштановыми волосами, рассыпанными по плечам. И почти улыбалась юная мученица Вера, белокурая, с розовыми щеками, в лазоревых одеждах. Из соседней проходной комнаты тихо сиял мой любимый, светлый образ Спасителя. Он был словно соткан из воздуха, света, мягких теней. Когда взрослые смотрели на образ, они говорили: «Итальянская школа. Удивительная работа!». В спальной по-прежнему стоял второй киот с венчальными свечами моей матери, с желтыми веночками воскового жасмина. На малиновом бархате тускнел серебряный складень, с полустертыми ликами святых. В киотах были выдвижные ящики. Там хранились пасхальные, четверговые свечи, сухие просфоры, связки светилен, нательные, старые крестики, бумажные иконы, иконки на перламутре.
В новом доме все было милое, старое, родное, восходящее к воспоминаниям детства, к полудреме младенчества.

Монахиня Варвара (Суханова)

(«Православная жизнь», 1960 г.)

К новой публикации текст подготовила М.А. Бирюкова