 Блаженный Августин написал однажды: "ЧТО ЕСТЬ ГОСУДАРСТВО БЕЗ СПРАВЕДЛИВОСТИ? БАНДА РАЗБОЙНИКОВ". Разительную верность такого суждения, я думаю, охотно признают очень многие и сегодня, через 15 веков. Но заметим приём: на государство расширительно перенесено этическое суждение о малой группе лиц.
По нашей человеческой природе мы естественно судим так: обычные индивидуальные человеческие оценки и мерки применяем к более крупным общественным явлениям и ассоциациям людей - вплоть до целой нации и государства. И у разных авторов разных веков можно найти немало таких перенесений.
Однако социальные науки чем новее, тем строже запрещают нам такие распространения. Серьезными, научными теперь признаются лишь те исследования обществ и государств, где руководящие приемы - экономический, статистический, демографический, идеологический, двумя разрядами ниже - географический, с подозрительностью - психологический, и уж совсем считается провинциально оценивать государственную жизнь этической шкалой.
А между тем люди, живя общественными скоплениями, нисколько не перестают быть людьми и в скоплениях не утрачивают (лишь огрубляют, иногда сдерживают, иногда разнуздывают) всё те же основные человеческие побуждения и чувства, всем нам известный спектр их. И трудно понять эту надменную грубизну современного направления социальных наук: почему оценки и требования, так обязательные и столь применимые к отдельным людям, семьям, малым кружкам, личным отношениям - уж вовсе сразу отвергаются и запрещаются при переходе к тысячным и миллионным ассоциациям? На такое распространение никак не меньше оснований, чем из грубого экономического процесса выводить сложное психологическое поведение обществ. Барьер переноса во всяком случае ниже там, где сам принцип не перерождается, не требует рожденья живого из мертвого, а лишь распространения себя на бОльшие человеческие массы.
Такой перенос вполне естественен для религиозного взгляда: не может человеческое общество быть освобождено от законов и требований, составляющих цель и смысл отдельных человеческих жизней. Но и без религиозной опоры такой перенос легко и естественно ожидается. Это очень человечно: применить даже к самым крупным общественным событиям или людским организациям, вплоть до государств и ООН, наши душевные оценки: благородно, подло, смело, трусливо, лицемерно, лживо, жестоко, великодушно, справедливо, несправедливо... Да так все и пишут, даже самые крайние экономические материалисты, ибо остаются же людьми. И ясно: какие чувства преимущественно побеждают в людях данного общества - те и окрашивают собой в данный момент всё общество и становятся нравственной характеристикой уже всего общества. И если нечему доброму будет распространиться по обществу, то оно и самоуничтожится или оскотеет от торжества злых инстинктов, куда б там ни показывала стрелка великих экономических законов.
И всегда открыто для каждого, даже неученого, и представляется весьма плодотворным: не избегать рассмотрения общественных явлений в категориях индивидуальной душевной жизни и индивидуальной этики.
Мы здесь попытаемся сделать так лишь с двумя: раскаянием и самоограничением.
Труден ли, легок ли вообще этот перенос индивидуальных человеческих качеств на общество - он труден безмерно, когда желаемое нравственное свойство самими-то отдельными людьми почти нацело отброшено. Так - с раскаянием. Дар раскаяния, может быть, более всего отличающий человека от животного мира, глубже всего и утерян современным человеком. Мы повально устыдились этого чувства, и всё менее на Земле заметно его воздействие на общественную жизнь. Раскаяние утеряно всем нашим ожесточенным и суматошным веком.
И как же переносить на общество и нацию то, чего не существует на индивидуальном уровне? - тема этой статьи может показаться преждевременной и даже ненужной. Но мы исходим из несомненности, как она представляется нам: что и раскаяние и самоограничение вот-вот начнут возвращаться в личную и общественную сферу, уже подготовлена полость для них в современном человечестве. А стало быть, пришло время обдумать этот путь и общенационально - понимание его не должно отстать от неизбежных самотекущих государственных действий.
Мы так заклинили мiр, так подвели его к самоистреблению, что подкатило нам под горло самое время каяться: уж не для загробной жизни, как теперь представляется смешным, но для земной, но чтоб на Земле-то нам уцелеть. Тот много раз предсказанный прорицателями, а потом отодвинутый конец света - из достояния мистики подступил к нам трезвой реальностью, подготовленной научно, технически и психологически. Уже не только опасность всемирной атомной войны, это мы перебоялись, это море - нам по колено, но расчёты экологов объясняют нам нас в полном капкане: если не переменимся мы с нашим истребительно-жадным прогрессом, то при всех вариантах развития в XXI веке человечество погибнет от истощения, бесплодия и замусоренности планеты.
Если к этому добавить накал межнационального и межрасового напряжения, то не покажется натяжкою сказать: что без РАСКАЯНИЯ вообще мы вряд ли сможем уцелеть.
Уж как наглядно, как дорого заплатило человечество за то, что во все века все мы предпочитали порицать, разоблачать и ненавидеть других, вместо того чтобы порицать, разоблачать и ненавидеть себя. Но при всей наглядности мы и к исходу XX века не хотим увидеть и признать, что мировая разделительная линия добра и зла проходит не между странами, не между нациями, не между партиями, не между классами, даже не между хорошими и плохими людьми - разделительная линия пересекает нации, пересекает партии, и в постоянном перемещении то теснима светом и отдает больше ему, то теснима тьмою и отдаёт больше ей. Она пересекает сердце каждого человека, но и тут не прорублена канавка навсегда, а со временем и с поступками человека - колеблется.
И если только это одно принять, тысячу раз выясненное, особенно искусством, - то какой же выход и остаётся нам? Не партийное ожесточение и не национальное ожесточение, не до мнимой победы тянуть все начатые накаленные движения, - но только раскаяние, поиск собственных ошибок и грехов. Перестать винить всех других - соседей и дальних, конкурентов географических, экономических, идеологических, всегда оправдывая лишь себя.
Раскаяние есть первая верная пядь под ногой, от которой только и можно двинуться вперед не к новой ненависти, а к согласию. Лишь с раскаяния может начаться и духовный рост.
Каждого отдельного человека.
И каждого направления общественной мысли.
Правда, раскаявшиеся политические партии мы так же часто встречаем в истории как тигро-голубей. (Еще политические деятели могут раскаиваться, многие не теряют людских качеств. А партии - видимо, вполне бесчеловечные образования, сама цель их существования запрещает им каяться.)
Зато нации - живейшие образования, доступные всем нравственным чувствам и, как ни мучителен этот шаг, - так же и раскаянию. Ведь "идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности", - пишет Достоевский ("Дневник писателя"; его примеры: еврейская нация создалась лишь после Моисея, многие из мусульманских - после Корана). "А когда с веками в данной национальности расшатывается ее духовный идеал, так падает национальность и все ее гражданские уставы и идеалы". Как же обделить нацию правом на раскаяние?
Однако тут сразу возникают недоумения, по меньшей мере такие:
(а) Не бессмысленно ли это? Ожидать раскаяния от целой нации - значит прежде допустить грех, порок, недостаток целой нации? Но такой путь мысли нам решительно запрещен по крайней мере уже сто лет: судить о нациях в целом, говорить о качествах или чертах целой нации.
(б) Масса нации в целом не совершает единых поступков. А при многих государственных системах она даже не может ни помещать, ни содействовать решению своих руководителей. В чем же ей раскаиваться?
И наконец, даже если отвести два первых:
(в) Как может нация в целом выразить раскаяние? Ведь не больше чем устами и перьями одиночек?
Попытаемся ответить на эти вопросы.
[а] Именно тот, кто оценивает существование наций наиболее высоко, кто видит в них не временный плод социальных формаций, но сложный, яркий, неповторимый и не людьми изобретенный организм, - тот признаёт за нациями и полноту духовной жизни, полноту взлётов и падений, диапазон между святостью и злодейством (хотя бы крайние точки достигались лишь отдельными личностями). Конечно, всё это сильно меняется с ходом времени, с течением истории, та самая подвижная разделительная черта между добром и злом, она всё время колышется по области сознания нации, иногда очень бурно - и потому всякое суждение и всякий упрёк и самоупрёк, и само раскаяние связаны с определёным временем, утекают вослед ему и только напоминательными контурами остаются в истории.
Но ведь и отдельные личности так же неузнаваемо меняются в течение своей жизни, под влиянием её событий и своей духовной работы (и в этом - надежда, и спасение, и кара человека, что изменения доступны нам и за свою душу ответственны мы сами, а не рождение и не среда!), - тем не менее мы рискуем раздавать оценки "дурных" и "хороших" людей, и этого нашего права обычно не оспаривают.
Между личностью и нацией сходство самое глубокое - в мистической природе нерукотворности той и другой. И нет человеческих доводов - почему, разрешая оценивать одну изменчивость, запрещать оценивать другую. Это - не более как условность престижа, может быть, и предусмотрительная против неосторожных употреблений.
Но, продолжая стоять на ощущении интуитивном - как чувствуется, а не как указывается позитивным знанием подавляющего большинства людей существуют национальные симпатии и антипатии, иногда они общи какому-то кружку людей, узкому или широкому, и внутри него высказываются (не слишком вслух, стыдясь перед ликом века), иногда это чувство (любви или ненависти, но чаще ненависти, увы) такое сильное, что захлёстывает целые нации и уже прорывается трубно, если не воинственно. Часто эти чувства вызваны ошибочным или поверхностным опытом субъекта, всегда - они ограничены во времени, то возникают, то гаснут, но они существуют, и даже очень категорические, это известно всем, и лицемерие - в запрете об этом говорить.
Меняются условия жизни нации - меняются и обстоятельства: есть ли ей в чем раскаиваться сегодня. Сегодня - может и не быть. Но, по изменчивости существования: как человеку не прожить, не совершив греха, так не прожить и нации. И нельзя представить себе такой, которая за всю длительность своего бытия не имела бы, в чем покаяться. Без исключения каждая нация, как бы она ни ощущала себя сегодня гонимой, обделённой и неущербно правой, - в какое-то время несомненно внесла и свою долю бессердечия, несправедливости, надменности.
Примеров слишком много, их вереницы, а эта статья - не историческое исследование. Подлежит отдельному размышлению и: вины какой давности еще висят на национальной совести, а какие - уже нет? Для Турции со свежей виною в армянской резне, прежних несколько веков насилия над балканскими славянами - еще живая вина сегодня? или уже нет? (Пусть не упрекнет меня нетерпеливый читатель, что я не сразу начинаю с России - конечно, вот-вот будет Россия, как можно иначе у русских?)
[б] Сейчас никто не будет оспаривать, что английский, французский или голландский народ целиком несет на себе вину (и в душе своей след) колониальной деятельности своих государств. Их государственная система допускала значительные помехи колонизации со стороны общества. Но помех таких было мало, нация втягивалась в это завлекательное мероприятие кто участием, кто сочувствием, кто признанием.
А вот случай гораздо ближе, из середины XX века, когда общественное мнение западных стран почти господствует над деятельностью своих правительств. После окончания 2-й мировой войны британская и американская военные администрации по сговору с советской систематически выдавали ей на юге Европы (Австрия, Италия) сотни тысяч гражданских беженцев из СССР (это - помимо военных контингентов), не желавших возвращаться на родину - выдавали обманом, не предупреждая, против ведома и желания, выдавали, по сути, на смерть - вероятно, половина их убита лагерями. Соответствующие документы до сих пор тщательно скрываются. Но - были живые свидетели, и сведения, конечно, растекались среди англичан и американцев, и за четверть века было немало возможностей в тех странах послать запросы, поднять бучу, судить виновных - но не последовало ни движения. Причина: что судьбы восточноевропейцев для сегодняшнего Запада - отдаленные тени. Однако равнодушие - никогда не снимало вины. Именно через равнодушное молчание это гнусное предательство военной администрации расползлось и запятнало национальную совесть тех стран. И раскаяния - не выразил никто доныне.
Сегодня в Уганде ретивый генерал Амин высылает азиатов как будто своим единоличным решением - но несомненно корыстное сочувствие населения, поживляющегося добычею выселяемых. Так начинают угандийцы свой национальный путь, и как во всех молодых странах, прежде страдавших от угнетения, а ныне рвущихся к физической силе, раскаяние - самое последнее в ряду тех чувств, которые им предстоит переживать.
Гораздо сложней доказывать ответственность албанцев за деятельность своего фанатического правителя, тяжестью гнета только потому обращенную внутрь, что на внешнее давление не хватает сил. Но та энтузиастическая прослойка, на которой он парит, - не из простых ли албанских семей собралась?
В том и особенность единых организмов, что они вместе пользуются и вместе страдают от действия каждого их органа. Даже когда большинство населения вовсе бессильно помешать своим государственным руководителям - оно обречено на ответственность за грехи и ошибки тех. И в самых тоталитарных, и в самых бесправных странах мы все несем ответственность - и за свое правительство, каково оно, и за походы наших военачальников, и за выслуги наших солдат, и за выстрелы наших пограничников, и за песни нашей молодежи.
Тысячелетиями известно выражение: ЗА ГРЕХИ ОТЦОВ. Кажется: мы не можем за них раскаиваться, мы даже не жили в то время! мы еще менее за то ответственны, чем подданые тоталитарного режима! Но выражение - не спуста взято, и слишком часто мы видели и видим расплату детей за отцов.
Мистически спаянная в общности вины, нация направлена и к неизбежности общего раскаяния.
[в] Индивидуальное выражение общего раскаяния не только спорно по представительности - насколько выразитель его полномочен. Оно и чрезвычайно тяжело для самих выразителей: в отличие от раскаяния индивидуального, где советы посторонних и даже близких не могут иметь для тебя веса, коль скоро в это состояние ты уже вступил душою, - тот, кто взялся выразить раскаяние национальное, всегда будет подвергаться веским отговорам, укорам, предостережениям: как бы не опозорить свою страну, как бы не дать пищу ее врагам. К тому ж, единолично произнося слова раскаяния в масштабах общественных, неизбежно делить вину, указывать на разные степени ее у разных групп, - а это уже меняет, затемняет самый дух и тон раскаяния. Только в историческом отдалении мы можем с несомненностью судить, насколько верно было передано одним человеком истинное душевное движение своей нации.
Но бывают примеры - и Россия яркий тому, когда раскаяние выражено не однократно, не единоминутно одним писателем или одним оратором, а стало постоянным чувствованием всей активной общественности. Так, в XIX веке распространилось раскаяние в русской дворянской интеллигенции (даже с таким перехлёстом, что покаянщики за собой уже не признавали ничего доброго, а за простым народом никаких грехов) - и развиваясь, и захватывая интеллигенцию разночинную, и принимая реальные формы, стало историческим действием неисчислимых - и даже обратных - последствий.
Раскаяние нации вернее всего, осязательнее всего и выражается в ее делах. Делах конечных.
Сильное движение раскаяния мы видим и в нашу расчетливую беспокаянную эпоху - у страны, несущей на себе вину двух мировых войн. Увы, не у всей той нации. У той половины (трех четвертей) ее, где на пути раскаяния не стала запретной бетонной стеной идеология ненависти.
Это раскаяние - не словесное, не в уверениях, а в реальных поступках, больших уступках, драматически явлено нам через Canossa-Reise канцлера Брандта в Варшаву, в Освенцим, затем в Израиль. Элементы этого раскаяния, вероятно, влились и в опрометчивую Ost-Politik. Практически эта политика не сбалансирована, какой бывают все "политики" всегда. Она родилась, быть может, из нравственных задач, в облаке того раскаяния, которое наполнило атмосферу Германии после второй мировой войны. Именно этим нравственным импульсом, а не государственным расчетом, она и выделяется. Подобные движения жаждется увидеть сегодня и от других наций и стран. (От первых - нас!) Оправдала бы она себя и практически, если бы от восточноевропейских партнеров встретила бы такое же душевное движение, а не выхватывающую политическую корысть.
Однако пристойно автору русскому и пишущему для России обратиться и к раскаянию - русскому. Эта статья и пишется с верой в природную наклонность русских к раскаянию, а потому - в нашу способность даже и в нынешнем состоянии найти в себе импульс к нему и явить всемiрный пример.
Не случайно одна из опорных пословиц, выражающих русское мiропонимание, была (была до революции...)
НЕ В СИЛЕ БОГ, А В ПРАВДЕ.
Конечно, не от одной природы нашей так, но, влиятельней, от православия, очень искренне усвоенного когда-то всею народной толщей. (Это теперь мы почти поголовно уверены, что сила солому ломит и соответственно служим тому.)
Дар раскаяния был послан нам щедро, когда-то он заливал собою обширную долю русской натуры. Не случайно так высоко стоял в нашей годовой череде прощёный день. В дальнем прошлом (до XVII века) Россия так богата была движениями раскаяния, что оно выступало среди ведущих русских национальных черт. В духе допетровской Руси бывали толчки раскаяния - вернее, религиозного покаяния, массового: когда оно начиналось во многих отдельных грудях и сливалось в поток. Вероятно, это и есть высший, истинный путь раскаяния всенародного. Ключевский, исследуя хозяйственные документы древней России, находит много примеров, как русские люди, ведомые раскаянием, прощали долги, кабалу, отпускали на волю холопов, и тем значительно смягчался юридически-жестокий быт. Широкими жертвами завещателей снижался смысл материального накопления. Известна множественность покаянного ухода в скиты, в отшельничество, в монастыри. И летописи, и древнерусская литература изобилуют примерами раскаяния. И террор Ивана Грозного ни по охвату, ни тем более по методичности не разлился до сталинского во многом из-за покаянного опамятования царя.
Но начиная от бездушных реформ Никона и Петра, когда началось вытравление и подавление русского национального духа, началось и выветривание раскаяния, высушивание этой способности нашей. За чудовищную расправу со старообрядцами - кострами, щипцами, крюками и подземельями, еще два с половиной века продолженную бессмысленным подавлением двенадцати миллионов безответных безоружных соотечественников, разгоном их во все необжитые края и даже за края своей земли, - за тот грех господствующая церковь никогда не произнесла раскаяния. И это не могло не лечь валуном на всё русское будущее. А просто: в 1905 г. гонимых простили... (Слишком поздно, так поздно, что самих гонителей это уже не могло спасти.)
Весь петербургский период нашей истории - период внешнего величия, имперского чванства, всё дальше уводил русский дух от раскаяния. Так далеко, что мы сумели на век или более передержать немыслимое крепостное право - теперь уже большую часть своего народа, собственно наш народ содержа как рабов, не достойных звания человека. Так далеко, что и прорыв раскаяния мыслящего общества уже не мог вызвать умиротворение нравов, но окутал нас тучами нового ожесточения, ответными безжалостными ударами обрушился на нас же: невиданным террором и возвратом, через 70 лет, крепостного права еще худшего типа.
В XX веке благодатные дожди раскаяния уже не смягчали закалевшей русской почвы, выжженной учениями ненависти. За последние 60 лет мы не только теряли дар раскаяния в общественной жизни, но и осмеяли его. Опрометчиво было обронено и подвергнуто презрению это чувство, опустошено и то место в душе, где раскаяние жило. Вот уже полвека мы движимы уверенностью, что виноваты царизм, патриоты, буржуи, социал-демократы, белогвардейцы, попы, эмигранты, диверсанты, кулаки, подкулачники, инженеры, вредители, оппозиционеры, враги народа, националисты, сионисты, империалисты, милитаристы, даже модернисты - только не мы с тобой! Стало быть, и исправляться не нам, а им. А они - не хотят, упираются. Так как же их исправлять, если не штыком (револьвером, колючей проволокой, голодом)?
Одна из особенностей русской истории, что в ней всегда, и до нынешнего времени, поддерживалась такая направленность злодеяний: в массовом виде и преимущественно мы причиняли их не вовне, а внутрь, не другим, а - своим же, себе самим. От наших бед больше всех и пострадали русские, украинцы да белорусы. Оттого и пробуждаясь к раскаянию, нам много вспоминать придется внутреннего, в чем не укорят нас извне.
Легко ли будет всё честно вспомнить - нам, утерявшим самое чувство правды? Мы, нынешнее старшее и среднее поколение, всю нашу жизнь только и брели и хлюпали зловонным болотом общества, основанного на насилии и лжи, - как же не замараться? Есть такие прирожденные ангелы - они как будто невесомы, они скользят как будто поверх этой жижи, нисколько в ней не утопая, даже касаясь ли стопами ее поверхности? Каждый из нас встречал таких, их не десятеро и не сто на Россию, это - праведники, мы видели их, удивлялись ("чудаки"), пользовались их добром, в хорошие минуты отвечали им тем же, они располагают, - и тут же погружались опять на нашу обреченную глубину. Мы брели кто по щиколотку (счастливцы), кто по колено, кто по пояс, кто и по горло, кому как приходилось в разное время и по особенностям натуры, а кто и вовсе погружался, лишь редкими пузырьками сохранившейся души еще напоминая о себе на поверхности.
А общество - из кого же составлено, как не из нас? Это царство неправды, силы, бесполезности справедливого, неверия в доброе, - эта болотная жижа, она и была составлена из нас, из кого же другого? Мы привыкли, что надо подчиняться и лгать, иначе не проживешь - и в том воспитывали наших детей. Каждый из нас, если станет прожитую свою жизнь перебирать честно, без уловок, без упряток, вспомнит не один такой случай, когда притворился, что уши его не слышат крика о помощи, когда отвел равнодушные глаза от умоляющего взора, сжег чьи-то письма и фотографии, которые обязан был сохранить, забыл чьи-то фамилии и знакомство со вдовами, отвернулся от конвоируемых и, конечно же, всегда голосовал, вставал и аплодировал мерзости (хоть и в душе испытывая мерзость) - а как бы иначе уцелеть? Но и: великий Архипелаг как бы иначе простоял среди нас 50 лет незамеченный?
Уж говорить ли о прямых доносчиках, предателях и насильниках, которых, наверно, тоже был не один миллион, иначе как бы управиться с таким Архипелагом?..
И если мы теперь жаждем - а мы, проясняется, жаждем - перейти наконец в общество справедливое, чистое, честное, - то каким же иным путем, как не избавясь от груза нашего прошлого, и только путем раскаяния, ибо виновны все и замараны все? Социально-экономическими преобразованиями, даже самыми мудрыми и угаданными, не перестроить царство всеобщей лжи в царство всеобщей правды: кубики не те<!--[if !supportFootnotes]-->[1]<!--[endif]-->.
А если прольются многие миллионы раскаяния, признаний и скорбей - пусть не все публичные, пусть между друзей и знающих тебя, - то всё вместе как же это и назвать, если не раскаянием национальным?
Но тут наша попытка, как и всякая попытка национального раскаяния, сразу напарывается на возражение из собственной среды: Россия слишком много выстрадала, чтобы еще каяться, ее надо жалеть, а не растравлять напоминанием о грехах.
И правда: как наша страна пострадала в этом веке, сверх мировых войн уничтожив сама в себе до 70 миллионов человек, - так никто не истреблялся в современной истории. И правда: больно упрекать, когда надо жалеть. Но раскаяние и всегда больно, без того б ему не было нравственной цены. Те жертвы были - не от наводнений, не от землетрясений. Жертвы были и невинные, и винные, но их страшная сумма не могла бы накопиться от рук только чужих: для того нужно было соучастие наше, всех нас, России.
Даже и более жесткая, холодная точка зрения, нет - течение, определилось в последнее время. Вот оно (обнаженно, но не искаженно): русский народ по своим качествам благороднейший в мире; его история ни древняя, ни новейшая не запятнана ничем, недопустимо упрекать в чем-либо ни царизм, ни большевизм; не было национальных ошибок и грехов ни до 17-го года, ни после; мы не пережили никакой потери нравственной высоты и потому не испытываем необходимости совершенствоваться; с окраинными республиками нет национальных проблем и сегодня, ленинско-сталинское решение идеально; коммунизм даже не мыслим без патриотизма; перспективы России-СССР сияющие; принадлежность к русским или не русским определяется исключительно кровью, что же касается духа, то здесь допускаются любые направления, и православие - нисколько не более русское, чем марксизм, атеизм, естественно-научное мировоззрение или, например, индуизм; писать Бог с большой буквы совершенно необязательно, но Правительство надо писать с большой.
Всё это вместе у них называется русская идея. (Точно назвать такое направление: национал-большевизм.)
"Мы русские, какой восторг!" - воскликнул Суворов. "Но и какой соблазн", - добавил Ф. Степун после революционного нашего опыта.
|
