 4. Закрепощение образования и науки (2)
В 1930 году подверглись разгрому и были запрещены как «троцкистские» первые исследования в области теории информации. Руководство «Коммунистического института журналистики» (КИЖ), в которое входили учёные Михаил Гус и Александр Курс, было объявлено «импортёрами буржуазного газетоведения».
Многие годы продолжались в СССР гонения на кибернетику. Так, в «Философском словаре» 1954 года ей даются весьма нелестные, даже зловещие характеристики: «реакционная лженаука», «форма современного механицизма», «отрицает качественное своеобразие закономерностей различных форм существования и развития материи», «рассматривает психофизиологические и социальные явления по аналогии… с электронными машинами и приборами, отождествляя работу головного мозга с работой счётной машины, а общественную жизнь - с системой электро- и радиокоммуникаций», «по существу своему… направлена против материалистической диалектики, современной научной физиологии, обоснованной И. П. Павловым», «ярко выражает одну из основных черт буржуазного мировоззрения - его бесчеловечность, стремление превратить трудящихся в придаток машины, в орудие производства и орудие войны», «поджигатели новой мировой войны используют кибернетику в своих грязных практических делах», «под прикрытием пропаганды кибернетики в странах империализма происходит привлечение учёных… для разработки новых приёмов массового истребления людей - электронного, телемеханического, автоматического оружия», «является… идеологическим оружием империалистической реакции, … средством осуществления её агрессивных военных планов».
В 1951 году была начата кампания идеологического вмешательства в органическую химию. Она задумывалась как звено в цепи аналогичных пропагандистских мероприятий в других областях науки и была призвана очистить советскую науку от «буржуазных», «идеалистических» теорий и «рабского преклонения перед буржуазными научными авторитетами».
Объектом критики стала «теория резонанса» в органической химии.[24] Она была разработана известным американским химиком Лайнусом Полингом как часть представлений о природе химической связи. Тремя годами позднее эта работа Полинга была удостоена Нобелевской премии в области химии.
В СССР теория резонанса была объявлена «идеалистической» - и поэтому неприемлемой.
В июне 1951 года прошла «Всесоюзная конференция по состоянию теории химического состава органической химии», на которой резонансная теория была объявлена буржуазной лженаукой.
Уже не раз помянутый нами «историк» М. Н. Покровский говорил: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца». Слова с делом у этого «просветителя» советского юношества не расходились. Он был инициатором чисток в академии наук и так называемого «Академического дела».
Формирование дела проходило в два этапа. Первый был связан с провалом на выборах в члены Академии в январе 1929 года трёх кандидатов-коммунистов, избиравшихся в числе 42 новых академиков. В газетах появились требования реорганизовать Академию наук и политические характеристики академиков, указывавшие на их якобы «контрреволюционное» прошлое. Однако после избрания коммунистов А. М. Деборина, Н. М. Лукина и В. М. Фриче эта кампания прекратилась.
Следующий штурм Академии наук начался в августе 1929 года - для «чистки» Академии наук в Ленинград была направлена правительственная комиссия во главе с Ю. П. Фигатнером. В июне - декабре 1929 по решению этой комиссии были уволены 128 штатных сотрудников (из 960) и 520 сверхштатных (из 830). Основной удар был направлен на учреждения, возглавлявшиеся историком С.Ф. Платоновым: Библиотеку Академии наук и Пушкинский дом.
В конце 1929 года начались аресты сотрудников Академии наук, в основном историков-архивистов. ЛенОГПУ начало создавать из арестованных учёных «монархическую контрреволюционную организацию». В январе 1930 года в Ленинграде были арестованы С.Ф. Платонов и все его ближайшие сотрудники, а также Е.В. Тарле, которого следствие прочило в министры иностранных дел сначала «Промпартии», затем «Трудовой крестьянской партии», затем - «Правительства Платонова».
Всего в декабре 1929 - декабре 1930 годов по «Академическому делу» были арестованы свыше 100 человек (главным образом специалисты в области гуманитарных наук). К «делу» были привлечены также уже находившиеся в ссылке или в заключении бывшие сотрудники АН (Г. С. Габаев, А. А. Арнольди, Н. П. Анциферов и др.).
Для придания большего веса организации в неё включили в качестве филиалов провинциальные отделения Центрального бюро краеведения - в феврале - марте 1930 года были произведены дополнительные аресты краеведов по всей стране, в Ленинградский ДПЗ привезли из ссылок и лагерей осуждённых ранее гуманитариев. Общее число привлечённых по делу составило 115 человек.
К различным срокам заключения и ссылки были приговорены 29 человек, в том числе С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, Н. П. Лихачёв, М. К. Любавский (умер в ссылке в 1936 г.), старший учёный хранитель Пушкинского дома Н. В. Измайлов, востоковед А. М. Мерварт, С. В. Рождественский (умер в ссылке в 1934 г.), филолог А. А. Петров (расстрелян в 1938 г.), Ю. В. Готье, С. В. Бахрушин, Д. Н. Егоров (умер в ссылке в 1931 г.), В. Н. Бенешевич (расстрелян в 1938 г.) и др.
В феврале - августе 1931 года постановлениями ОГПУ группа бывших офицеров гвардии, работавших в различных учреждениях АН (А. А. Кованько, Ю. А. Вержбицкий и др.), была приговорена к расстрелу; к заключению и ссылке были приговорены группа научных сотрудников учреждений АН, Русского музея, Центрархива и др. (в их числе А. С. Путилов, С. В. Сигрист, Н. С. Платонова, Ф. Ф. Скрибанович, Б. М. Энгельгардт, А. А. Достоевский, А. А. Бялыницкий-Бируля, М. Д. Присёлков, С. И. Тхоржевский, А. И. Заозерский и др.), группа сотрудников АН, связанных с экспедиционной работой (Н. В. Раевский, П. В. Виттенбург, Д. Н. Халтурин и др.), так называемая «церковная группа» (священники А. В. Митроцкий, М. В. Митроцкий, бывший профессор Петроградской духовной академии А. И. Бриллиантов, учёный хранитель Азиатского музея М. М. Гирс и др.), так называемая «немецкая группа» (профессор Э. Б. Фурман, пастор А. Ф. Фришфельд и др.), группа издательских работников (Ф. И. Витязев-Седенко, С. С. и Е. Г. Барановы-Гальперсон).
В первой половине 1930-х и в конце 1940-х годов в ходе проработочных кампаний преследовалось как «расистское» сравнительно-историческое языкознание.. Доминирующей фигурой в советском языкознании в 20-е гг. и в начале 30-х гг. был Николай Яковлевич Марр. Он утверждал, что язык является инструментом классового господства и что структура языка определяется экономической структурой общества. Теория Марра носила псевдонаучный характер и содержала ряд недоказуемых утверждений (например, сведение всех слов всех языков к «четырём элементам»). Внедрение этой теории в начале 1930-х годов происходило при прямом участии партийного руководства и Сталина лично, а ряд критиков Марра, развивавших научное языкознание, были репрессированы. Тогда же репрессиям подверглась славистика.
«Дело славистов» (Дело «Российской национальной партии») - уголовное дело по обвинению в контрреволюционной деятельности против большого числа представителей интеллигенции было сфабриковано в 1933-1934 годах. Как и в Академическом деле, целью ставилась централизация науки, борьба с научными обществами и пресечение старой академической традиции. Под следствием находились в основном филологи и искусствоведы из Института славяноведения, Русского музея и Эрмитажа и учёные-естественники. Остальные фигуранты дела, по мнению историков, были привлечены «для массовости». Среди арестованных были члены-корреспонденты АН СССР Н. Н. Дурново (к тому времени исключённый из Белорусской АН), Г. А. Ильинский, А. М. Селищев, другие видные учёные (В. В. Виноградов, Г. А. Разуваев, Г. А. Бонч-Осмоловский), писатель В. С. Трубецкой, секретарь Института славяноведения В. Н. Кораблёв. Кроме того, собирались доносы на В. И. Вернадского, М. С. Грушевского, Н. Д. Зелинского, Н. С. Курнакова, Д. Н. Ушакова, Д. П. Святополк-Мирского, Н. К. Гудзия, М. В. Щепкину, эмигранта В. Н. Ипатьева.
По версии следствия, учёные принадлежали к фашистской партии, действия которой координировались из-за границы. Зарубежными вдохновителями назывались Н. С. Трубецкой, Р. О. Якобсон, П. Г. Богатырёв и М. Фасмер. Партия якобы организовывала повстанческие ячейки, устроила диверсию на опытной станции и готовила убийство Молотова. «Доказательств» было множество - Дурново общался с членами пражского кружка и готовился стать сватом брату Н. Трубецкого, брат Фасмера работал в Эрмитаже и т. д. Некоторые из арестованных (в том числе Кораблёв, Дурново и Р. Фасмер) дали признательные показания, другие (например, Селищев) отказались. Геолог Личков, друг Вернадского, под давлением сообщил о связи академика с партией, но затем пытался предупредить его о возможном аресте.
Слушание дела состоялось весной 1934, всего было осуждено более семидесяти человек. В частности, Личков, Разуваев, Р. Фасмер получили по десять лет лагерей, Кораблёв - десять лет ссылки, Дурново и Ильинский - девять лет лагерей, Селищев и В. Трубецкой - пять, Бонч-Осмоловский - три.
Судьбы участников дела сложились по-разному. Личков после многочисленных ходатайств Вернадского был освобождён досрочно. Дурново (а также обоих его сыновей), В. Трубецкого и Ильинского расстреляли на очередном витке репрессий. Виноградов, в 1941-1943 годах повторно сосланный, после войны был избран академиком и получил Сталинскую премию, а после «дискуссии о языкознании» в 1950 г. стал фактически во главе советской лингвистики. Ведший дело Генрих Люшков бежал в Японию, где был убит новым начальством. Институт славяноведения вновь открылся уже после войны.
Тем не менее, славистика в России не была уничтожена. В конце 1930-х годов произошёл её новый подъём в Москве и Ленинграде, а особенную поддержку она получила во время Великой Отечественной войны в связи с панславистскими планами Сталина.
Менее повезло такой научной отрасли, как востоковедение. До 1925 года в Ленинграде на улице Блохина располагался Ленинградский восточный институт, при котором селились востоковеды. Потом институт переехал, а ученые остались. В конце 30-х многие квартиры потеряли своих жильцов, а Россия - целую науку.
В 1937 году один за другим были арестованы специалист по Японии, Николай Александрович Невский, тюрколог Николай Георгиевич Таланов, японовед и китаевед академик Николай Иосифович Конрад, китаист и монголовед Павел Иванович Воробьев, ректор Центрального института живых восточных языков, профессор ЛГУ, выдающийся тюрколог академик Александр Николаевич Самойлович. Расстрельный список на 163 человека, в том числе и Самойловича, был подписан Ждановым, Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым. Всего за два года (37-38-й) были арестованы 17 жителей указанного дома, в том числе: библиотекарь Алиханян А. А., закройщик Бушенков И. К., прессовщик Бетин К. У., слесарь Белов Н. А., зав. отделом райпо Жильцов А. А., печатник Захаров В. П., монтер Кузьмин Б. М., домработница Карялайнен М. Д., пенсионер Прутковский В. А., домохозяйка Прутковская Я. К. и директор ресторана и кафе Стогов М. Я.
В тот же день, 24 ноября 1937 года, когда расстреляли Н.А. Невского, тем же старшим лейтенантом Поликарповым были расстреляны еще пятеро ленинградских востоковедов: Борис Александрович Васильев, выдающийся китаевед-филолог, ученик академика Алексеева, профессор ЛГУ, друг Невского; Дмитрий Петрович Жуков, японовед-историк и лингвист, научный сотрудник Эрмитажа; Василий Ефимович Чикирисов, китаевед, японовед; Миноро Мори, японовед, друг семьи Невского; Павел Иванович Воробьев, ректор ЦИЖВЯ. В этот же день был убит без суда и следствия причастный к «делу Невского» Иван Хван, японовед, друг семьи Невского.
В 2001 году из Окинавы в Петербург приезжала большая японская делегация во главе с мэром города Хирара - чтобы посетить места, связанные с Невским. Они побывали в Университете, в Институте востоковедения, заказали панихиду во Владимирском соборе на Петроградской стороне - недалеко от дома на Блохина, а после подъехали к самому дому. Потом японцы захотели поехать на кладбище, где похоронен Невский, чтобы возложить цветы. Их привезли на Левашовскую пустошь, где в братских могилах лежат все расстрелянные в советское время. Приехали, огляделись: памятника-то нет. Положили цветы у общего православного креста. Мэр Хирара сказал: если здесь, в Петербурге, памятника нет, значит, мы должны поставить его у себя. Через год дочь Невского, Елену Николаевну, пригласили в Японию на открытие памятника ее отцу и улицы его имени - зеленой, уютной, в центре города Хирара, столицы острова Мияко. На памятнике выбит профиль русского ученого и крупные иероглифы - «Пионеру исследования Мияко Николаю Невскому», а внизу, мелким шрифтом, - его биография…
С 1930-е по 1950-е годы фактически прекратила своё существование в Советском Союзе социология. Даже в период, когда была разрешена практика, и она не замещалась марксистской философией, то всё равно сохранялось доминирование марксистской мысли, таким образом, социология в СССР и во всём восточном блоке была представлена в значительной степени лишь одним направлением: марксистской социологией.
Та же участь постигла и демографию. До Второй мировой войны в СССР существовало 2 института демографии - в Киеве (создан в 1918 ещё при УНР) и в Ленинграде (создан в 1930 г.). Ленинградский институт был закрыт в 1934 году, поскольку демографические исследования могли показать потери от массового голода 1933 года. Киевский институт был закрыт в 1938, а руководство было арестовано. Согласно широко распространённой в современной профессиональной демографической среде точке зрения это было сделано руководством страны во главе с И.В. Сталиным, потому что его не устроил результат переписи, показавший крупные потери населения по сравнению с предполагаемой численностью. Одновременно официально были признанными «дефектными» и «ошибочными» данные всеобщей переписи населения СССР 1937 года, а ведущие специалисты ЦУНХУ, руководившие переписью, были расстреляны.
Само собой, не могла в таких условиях уцелеть и статистика. Марксистские партийные теоретики рассматривали статистику как общественную науку, поэтому многие из статистических приложений математики были ограничены. В рамках централизованного планирования, ничто не могло произойти случайно. Закон больших чисел или идея среднеквадратического отклонения были запрещены, как «ложные теории». Статистические издания и факультеты были закрыты, а всемирно известные статистики, как Андрей Колмогоров и Евгений Слуцкий были вынуждены забросить статистические исследования.
Согласно открытым сегодня данным, в СССР было репрессировано 212 действительных членов, почетных членов и членов-корреспондентов Академии Наук. Одних только геологов были репрессировано 968 человек. 574 учёных были расстреляны в одной только Москве. Среди них: 71 директоров, заместителей директоров и ученых секретарей институтов, 140 профессоров и докторов наук, сотрудники научных институтов, руководящий и обслуживающий состав институтов, преподаватели учебных институтов, аспиранты…
О том, что ждало учёного в недрах ГУЛАГа, мы уже могли узнать на примере академика Вавилова. Однако, добавим к этому ещё две зарисовки о тех, чьи имена канули в забвенье. О них со страниц своих мемуаров напоминает нам Е.А. Керсновская:
«В рабочее время к нам в выжигалку редко кто-либо, кроме тюремных надзирателей, то бишь «воспитателей», заходил. Все, кто еще мог работать, работал, чтобы сохранить право на пайку и, следовательно, на жизнь, а те, кто по болезни освобожден... ну, тем было не до того! И все же к нам заглядывал довольно часто один очень любопытный посетитель. Признаться, я его ждала с нетерпением. Был это Николай Николаевич Колчанов, профессор Томского университета, сибиревед. Что это за наука? История? География? Этнография? Геология, ботаника или зоология? Должно быть, все это вместе взятое. Ох, и умел же он свой товар - Сибирь - лицом показать!
Плел он корзины из лозы. Придет, бывало, старичок, расположится со своим «рукомеслом» на пороге выжигалки и начинает плести. Затем мало-помалу заводит беседу, и не видишь уже сломленного неволей и голодом старика, плетущего какую-то паршивую корзину, а плетет он дивное кружево ярких образов, событий, да так красиво умеет все это преподнести! Начинаешь верить даже, что сибирский распроклятый гнус ничем не хуже райских птичек! Если музыка Орфея могла покорять даже зверей, то можно было только удивляться, как его ораторское искусство не нашло пути к сердцу тех зверей, что в 1937 году обрекли его на медленную смерть.
Однажды я увидела то, чего никогда не забуду. Два кухунных мужика, расконвоированные бытовики, снабжавшие кухню дровами, вынесли большой бачок с отходами больничной кухни.
За ними трусцой семенила группа десятка в полтора теней, бывших когда-то людьми. Мужики опрокинули в отлив бачок, и один из них погрозил кулаком группе доходяг, застывших в положении «стойки». Так делает стойку охотничья собака: она будто замерла, и только приподнятая лапа и вздрагивающий кончик хвоста говорят о том, что в следующий момент по команде «пиль» она сделает рывок в сторону дичи. В числе первых делал стойку профессор Николай Николаевич Колчанов - оратор, способный очаровать и увлечь любую аудиторию своим вдохновением. Команды «пиль» не последовало, но стоило лишь «кухонным мужикам» удалиться, как все эти голодные обезумевшие люди ринулись к отливу и, отталкивая друг друга, стали выгребать руками рыбную чешую, пузыри и рыбьи кишки, заталкивая все это поспешно в рот.
Перед глазами у меня финал этого зрелища: на скудной вытоптанной траве стоит на четвереньках профессор Колчанов; все тело его сотрясается - его рвет... Когда рвотные спазмы прекращаются, он сгребает с земли то, чем его вырвало, и вновь отправляет все это в рот...
- Ага! Судя по ошалелому выражению вашего лица, вы, очевидно, наблюдали «цвет нашей интеллигенции», которой до 1937 года страна могла по праву гордиться, - саркастически улыбнулся Прошин, когда я вернулась на работу в выжигалку.
Все реже заходил он к нам со своей недоплетенной корзиной, все короче становились его лекции, а вскоре совсем прекратились. В середине лета профессор Колчанов умер. А где-то еще ждала его семья и жена считала, сколько остается до встречи...»;
«Знаю, что никто меня не звал на помощь, но я просто почувствовала, что кому-то моя помощь нужна, и ринулась в глубь каюты, где происходила какая-то возня: не то потасовка, не то игра.
И, Боже мой, что я увидала!
Вся свора бандитов развлекалась. Предмет этого развлечения - пожилой, интеллигентного вида мужчина с бородкой - профессор Федоровский. Сидящие на верхнем ярусе держали его за ноги и раскачивали в проходе между рядами вагонок. Он летал по воздуху, как волейбольный мяч, а окружавшая его свора, мужчины и женщины, гогоча от восторга, время от времени ударом подбрасывали его повыше. Старик не кричал. Может, просто задохнулся, повиснув вниз головой, а может, понимал, что это бесполезно.
Наверное, я тоже понимала, что мое вмешательство будет иметь для меня самые плачевные последствия, но я не могла бы и животное, которое мучают, предоставить его печальной судьбе, а тут передо мною был человек.
- Трусы! Как вам не стыдно?! - с негодующим криком бросилась я на выручку старику.
Только чудо (и отчасти мое вмешательство) помогло ему доехать до Дудинки, а не продолжать путешествие по другой реке - Стиксу...
Меня здорово поколотили. Подробностей не помню. Запомнилось почему-то, что били по голове ведром и ведро погнулось. Еще помню, что мой башмак выбросили через иллюминатор. Хотели и меня отправить туда же, но иллюминаторы оказались тесны.
(…)
Профессора Федоровского я потеряла из виду. Лишь года через два-три, узнав, где я нахожусь, он передал мне на шахту через чертежницу проектной конторы Ольгу Колотову очень трогательное, исполненное благодарности письмо. Все эти годы совесть его мучила, оттого что он не мог меня поблагодарить... А за что, собственно говоря? За то, что меня поколотили? Хотя, занявшись мной, они его бросили.
Профессора Федоровского посадили в 1937 году, но дали ему возможность завершить свою научную работу, имевшую оборонное значение. Где-то под Москвой в его распоряжении находились лаборатории и даже целый научный городок. Там у него был свой коттедж, в котором с ним жила жена. Он рассчитывал, и ему это обещали, что по завершении работы его выпустят на свободу. Когда же работа была окончена, его этапом отправили в Красноярск, где он в Злобине занимался погрузкой барж. Это был ученый - человек не от мира сего, и на погрузке толку от него было мало. Поэтому, когда он попросился в Норильск, где в образованных людях очень нуждались, эту просьбу удовлетворили. Преподавал он в горно-металлургическом техникуме, а жил не то во втором, не то в девятом лаготделении.
Бедняга... Не судьба была ему выйти на волю! Он даже не знал, какой у него срок, думал - десять лет. Но, когда этот срок истек, ему сказали, что пятнадцать. Он скончался от инфаркта. Человек, живший только наукой и для науки, умер в неволе, так и не поняв, за что его осудили...»
Конечно, многие учёные, прежде всего, технического профиля, попадали в «высший круг ада» - в шарашки, где под страхом отправки в круги нижние и смерти, создавали то, что сделалось в итоге научными прорывами и выдающимися техническими достижениями Советского Союза, заслуга коих приписывалась, разумеется, исключительно марксизму, партии и «мудрому руководству»…
В ходе проводимой селекции коммунистическая система вырабатывала, как мы писали в начале этой части, нового человека. Суть этого процесса пророчески предвидел Достоевский в системе беса Шигалёва: «У него хорошо в тетради, у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза. Шекспир побивается каменьями, вот Шигалевщина! (…) Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает, послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» - вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое, вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов Шигалевщина. Рабы должны быть равны: Без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот Шигалевщина!»
«Шигалёвщина» есть, по существу, истинная идеология большевизма. Уровень образования, прежде всего гуманитарного, призванного воспитывать душу и обогащать творческую, свободную мысль, был понижен до той безопасной планки, когда вместо подлинных знаний обучаемый получает их суррогат – идеологическую жвачку с инсенциями собственно гуманитарных предметов в ограниченной дозировке.
С точными науками дело обстояло иначе. Они были нужны грезящей о мировой революции власти для развития индустрии и, самое главное, военной промышленности. Поэтому перед «селекционерами» стояла задача выработать соответствующий тип учёного: наделённого максимальными знаниями в нужных государству областях, талантливого в своём деле, но при этом совершенно покорного и готового исполнять любой заказ власти, будь таковой даже преступен. Два фактора обеспечивали это. С одной стороны, духовная выхолощенность, отсутствие той самой гуманитарной базы, зауженность кругозора на своём предмете и годами воспитываемая идеологизированность сами по себе рождали тип учёного-робота, утратившего моральные ориентиры и готового на всё. Однако, такой материал лишь ковался, лишь возрастал на смену старшему поколению, а то ещё обладало иной закваской. Поэтому к ним применяли второе, более простое и эффективное средство – страх, заставляющий отступать от принципов, от требований совести, от всего того, чем некогда жила душа. Учёные рабы создавали сверхмощное оружие и иные изобретения, не ведая или гоня от себя мысль о том, какие последствия будут иметь их достижения. И очень редкие отчаянные смели уподобиться профессору из сказки Шварца, в запоздалом ужасе от своего изобретения отправившемуся в заключение, но не пожелавшего производить для короля Каина ХVIII комаров, взрывающихся с силой атомной бомбы.
Страшна наука, лишённая духовной основы, наука, лишённая морали и нравственности, лишённая ответственности перед человеком и природой. Именно этим фактором обусловлено то варварское истребление природы и людей, о защите которых нисколько не заботились, ставя смертоносные опыты, которые наблюдали мы в ХХ веке и наблюдаем поныне, но уже в иных исторических реалиях. |
