6. Разрушение хозяйства

Позже, когда выяснилось, что «победа мировой революции» совсем не торопится осуществиться, химера эта поблекла, уступив место другой – большевики должны были показать всему миру могущество своей империи. И повелось: за чтобы ни взялись в Советской стране, первой и главной целью становилось – быть первыми, превзойти и потрясти весь мир. У нас должно было быть самое роскошное метро, самая высокая башня на месте уничтоженного Храма Христа Спасителя, самые великие стройки… А ещё никто и никогда на «загнивающем» да не помыслит, что у нас, при Царе занимавших второе место по экспорту хлеба, теперь этого хлеба нет. Именно поэтому во второй рукотворный голод 30-х годов, когда снова устланы были дороги трупами умерших от истощения, а в деревнях доходили до людоедства, СССР экспортировал зерно заграницу, обрекая на вымирание русских людей. Показуха и пускание пыли в глаза, несоизмеряемое с затратами и жертвами для достижения эффекта, стало неотъемлемой частью советской политики.

Для удовлетворения этих «важнейших» целей всякое дело требовалось делать в спешке под угрозой обвинения в саботаже и вредительстве в случае неисполнения задачи в предписанные гонящимися за эффектами головотяпами сроки. Расплачивались за начальственное «рвение» исполнители – инженеры, учёные и т.д. Во многом, именно следствием невозможности исполнения сумасбродных затей стали массовые процессы 30-х годов – такие, как Шахтинское дело и дело Промпартии. Власти необходимо было спихнуть на кого-то неудачи собственной безграмотной политики, и ответчики были найдены и предъявлены народу. На процессе Промпартии, где, как водится, обвиняемые покаянно били себя в грудь и славили власть, у двоих из них всё же прорвалось правдивое. Так, заметил старый инженер Федотов: «Всякого рода теоретические подходы дают нормы, которые в конце концов являются вредительскими». И добавил Чарновский: «Никакие вредительские действия и не нужны... Достаточны надлежащие действия, и тогда все придет само собой».   

Норма и план – эти понятия затмевали разум, затмевали всякий рациональный подход, не оставляя времени и возможности заботиться о качестве производимого, о том, как в дальнейшем использовать оное, и уж тем более о безопасности труда: люди, будь то заключённые или вольные, оставались щепками везде. К слову, именно такой подход привёл к тому, что в начале войны мы, обладая самым большим числом танков в Европе, не могли использовать их, так как не имели достаточного числа обученных танкистов. Позже скольким мальчишкам, обученным наскоро и оттого не способным противостоять закалённым в боях немцам, стоило жизни это очередное головотяпство…

Весьма характерный пример «великих строек» даёт нам история строительства Беломорканала, канала, который так и остался не нужным никому и непригодным для нормального использования.

Беломоро-Балтийский канал имени Сталина… Для какой стратегической надобности нужен был этот канал, соединяющий Онегу с Белым морем? Что за адская спешка была, что не положили на то свыше несчастных двадцати месяцев? Указание самого товарища Сталина! То был первый опыт строительства полностью руками зэков. Самый дешёвый способ производства – использование рабского труда: до этого в ХХ веке додумались в государстве, провозгласившем свободу и равенство. Рабу не нужно давать технику, не нужно прилично кормить его и создавать другие условия, а только погонять палкой. Если раб умрёт – не беда, его место тотчас займёт другой. Потоки раскулаченных, «вредителей» и прочих «врагов» обеспечивали стабильный и даже избыточный приток дармовой рабсилы.

Рабсилу стали свозить в начале осени, когда не было ещё ни плана строительства, ни бараков – ничего. Басмачи в восточных халатах, студенты, эсперантисты, девушки в лёгких летних платьях, десятки тысяч крестьянских ребят, нарочно оторванных от отцов - кого только ни было среди прибывших! В качестве «жилья» им предоставили лишь продуваемые со всех сторон бараки. И не предоставили для строительства ни необходимой техники, ни денег, а лишь срок – за двадцать месяцев стотысячная трудовая армия голодных, измождённых людей должна была сквозь скальный грунт и мерзлоту, сквозь болота и валуны построить канал в двести двадцать шесть километров с девятнадцатью шлюзами.

Инженеров, арестованных в Ташкенте и готовивших проект на Лубянке, на объект не вывозили, зато погоняли, чтобы быстрей, без проб грунта, без необходимых исследований давали план. И недоумевали погонщики, зачем вообще новый проект, когда есть – Волго-Донской…

Такой «великой стройки» человечество не ведало с древних времён! Ни бетона, ни железа, ни техники не дали на неё. И только русские инженеры-»вредители», жизнями своими ответственные за выполнение «указания Самого», не имея ватмана, линеек и света в бараках, могли с этой задачей справиться: возвели земляные дамбы с деревянными водоспусками, чтобы не было течей, гоняли по дамбам лошадей, запряжённых в катки. Ворота шлюзов также сделали из дерева, а стены за неимением бетона сконструировали по аналогии с древнерусскими ряжами – высокими деревянными  срубами, изнутри засыпаемыми грунтом.

Древнерусские технологии не раз выручали проектировщиков. Деревянные журавли и барабаны с привязанными канатами сетями, вращаемые лошадьми, заменили краны, грабарки и «беломорские форды» (тяжелые  деревянные  площадки, положенные на четыре круглых деревянных обрубка, запряжённые двумя лошадьми) – транспорт. В самодельной вагранке отливали тачечные колёса. Доходило до того, что без пил и топоров валили деревья, обмотав их верёвками и бригадами раскачивая в разные стороны.

Само собой, не организовали и хоть сколь-либо налаженной системы питания. По несколько дней не выдавали хлеб, баланду везли с отдалённых пунктов и привозили ледяной. После конца рабочего дня на трассе оставались трупы, заметаемые снегом. Людям давали такую норму выработки, которую невозможно было поднять даже летом, а зимой она становилась окончательно убийственной. Ночами умерших собирали и увозили сани. Но всех собрать не успевали, и мертвецы так и лежали, чтобы летом, когда снег сойдёт, их кости были смолоты вместе с галькой и пошли на цементирование шлюзов…

В 1930 году власть совершила очередной «мудрейший» шаг в области народного хозяйства – уничтожила, на сей раз без надежды на возрождение, навсегда подорвав экономическую (не говоря о демографической и духовной) основу государства, лишив страну кровно необходимого для её подлинной независимости и процветания – продовольственной безопасности.

«С 1922 года и до коллективизации, то есть до начала 30-х годов, голода в России не было, - писал Б.А. Можаев в статье «Где же наш пахарь? Кого ещё ждём?!». – Наоборот, начиная с 1922-1923 годов в стране быстро восстановлено было сельское хозяйство, и уже к 1925 году мы достигли по урожаю зерновых уровня 1913 года, когда на мировом рынке четверть проданного зерна было русским. А в последующие годы по поголовью скота и по зерновым превзошли довоенный уровень. А в 1927 году и промышленность перешагнула довоенный уровень. Вот что такое нэп». Спрашивается, кому всё это мешало?..

Мы не будем описывать здесь ужасы раскулачивания – эта тема выходит за рамки нашего исследования. Рассмотрим лишь итоги этого преступления, наиболее подробной иллюстрацией которых служит книга Т. Чугунова «Деревня на Голгофе»:

«1930-34 годы были годами голода в колхозе Болотное и в других орловских деревнях.

Сначала это был искусственный голод, созданный советской властью для единоличников, покинувших колхоз. Этим искусственным голодом власть загоняла и загнала крестьян опять в колхоз.

Но потом крестьянам, вернувшимся в колхоз, начальство выдало из складов скудный паек на каждую живую душу: рожь, картофель, овощи. Это - продукты, которые власть раньше отобрала у этих же крестьян, когда они, выйдя из колхоза, не желали возвращаться туда...

Когда же все крестьяне вынуждены были вернуться в колхоз, эти продукты были быстро израсходованы. А новых продуктов в колхозе производилось очень мало. В 1930  году три четверти ярового поля пустовало, в следующем году - три четверти озимого поля. Обработка земли и сбор урожая производились плохо. Навоза в поля не вывозили. Урожайность полей понизилась в два-три раза.

Скот же за годы коллективизации был уничтожен более чем наполовину. Свой скот крестьяне забивали перед тем, как поступить в ненавистный им колхоз. Немилосердно резали колхозный скот местные начальники и беднота - первые колхозники. Много колхозного скота погибло от плохой кормежки, скверного ухода, скученности его в тесных, неприспособленных помещениях.

Колхозное начальство растранжиривало очень много колхозных продуктов: и зерна, и мяса, и картофеля, и овощей.

Советское правительство отбирало львиную долю продуктов из колхоза. Оно душило колхозников огромными налогами: натуральным (мясным, молочным, яичным) и денежным.

Из-за всех этих обстоятельств в Болотном после осуществления вторичной «сплошной коллективизации» голод продолжался. Это уже был голод «естественный»: закономерный результат антинародной экономической системы крепостнического хозяйства, принудительного труда, государственной колхозной барщины.

…Во многих хатах окна и двери заколочены. Бывшие обитатели их умерли от голода. Другие сосланы. Иные ушли на шахты и новостройки, спасаясь от голодной смерти.

Вся длинная, более километра, сельская улица заросла огромными, до крыш, сплошными кустами колючего растения, которое в здешних краях носит двойное название: «колун», или «татарник». Из-за высоких колючих кустов едва виднелись почерневшие крыши избушек.

Раньше через все село пролегала широкая улица, с дорогою по ней. Теперь ни улицы, ни дороги нет. Вся улица заросла сплошными зарослями «колуна». А вместо дороги осталась только тропинка между колючими кустами...

Кое-где по тропинке брели, пошатываясь, какие-то тени, как могильные привидения. Это бабы-колхозницы. Худые, истощенные, словно скелеты. В одних только грязных рубахах...

Не село, а пустырь, заросший «колуном-татарником». Колючие джунгли колхоза...

…В течении четырех предвоенных лет, в 1937-41 годах, я посещал село Болотное ежегодно. Я внимательно наблюдал и досконально изучал колхозные порядки и жизнь колхозников. В последующих очерках будут изложены результаты этого наблюдения и изучения.

…Раньше еще далеко от деревни слышался гомон, в котором смешивались самые разнообразные звуки: лай собак, кудахтанье кур, мычание, блеяние, визжание скота во дворах, крики играющих детей, громкий разговор баб и мужиков, пение девушек.

Теперь в деревнях - тишина...  Словно вымерла деревня...

Не лают собаки: их теперь осталось одна-две на деревню. Не кудахчут куры: их теперь в колхозных деревнях очень мало, да и те без подкормки потеряли голос.

На дворе колхозника пустота: тощая корова да еле живой поросенок.

Прежде каждая деревенская изба была забита детишками. В каждой семье на Орловщине, например, в доколхозные времена было в среднем 7 душ, из них большинство - дети различного возраста. Они заполняли всю деревенскую улицу.

А теперь? В колхозной деревне детишек осталось очень мало: в среднем два на семью. И те находятся вне дома и вне деревни. Младшие рыщут в поисках травы для своей коровы. А постарше, начиная с двенадцатилетнего возраста, уже находятся на колхозных работах.

…Кроме хат, никаких других построек в селе не осталось: ни сенных сараев, ни овинов и пунь на усадьбах, ни маленьких амбарчиков. Все эти постройки пошли на дрова.

Снесены сараи: нет теперь у колхозников сена. А если колхозник и сумел запасти немного, то держит его близко, во дворе.

В селе нет риг (овинов): колхозники на своих участках не имеют никаких посевов зерновых. Им нечего сушить и молотить.

Снесены пуни на усадьбах: нет теперь у колхозников яровой соломы.

Снесены амбарчики, так как нечего хранить в них. Нет теперь у колхозников ни закромов с зерном, ни упряжи, ни холста, ни сукна, ни овчин, ни праздничной одежды и обуви.

Все эти постройки снесены и использованы на топливо: колхозники испытывают острую нужду в нем.

Даже ракиты, которые прежде были около каждой постройки, тоже повырублены на отопление. Нет теперь у колхозников лошадей - и нет дров...

…В Болотном до коллективизации было 26 кустарных предприятий и машин. Большая часть их теперь, в колхозе, совершенно ликвидирована.

Была хорошая маслобойка. Теперь колхозники не сеют коноплю для себя, потому что не имеют для этого земли. А конопля с колхозных полей сдается государству вся целиком, без остатка. Поэтому маслобойка ликвидирована в колхозе «за ненадобностью».

Прежде работали в селе три ветряных толчеи. Они толкли волокно от конопли: пеньку и замашки. Из пеньки крестьяне вили веревки, вожжи, а из замашек бабы пряли нити и ткали холст, полотно на рубашки. Теперь у колхозников нет ни пеньки, ни замашек: все это сдается государству. Толочь нечего, и толчеи разрушены.

До коллективизации была в селе мастерская по выделке овчин. Работала также волнобойка, которая перебивала волну и подготовляла ее к пряденью. Теперь в колхозе нет мастерской по выделке овчин. А волнобойка бездействуя, валяется в заброшенном сарае. В этих кустарных предприятиях колхозники не нуждаются. У колхозников нет овец (нет сена, нечем кормить их). Следовательно, нет ни овчин, ни волны.

Прежде в селе работала крупорушка. Она очищала гречиху и снабжала крестьян гречневой крупой для каши. Теперь крупорушка превращена в колхозную овчарню. В колхозе крупорушка лишняя: нет теперь у колхозников ни крупы, ни каши.

До коллективизации работали в селе три ветряных мельницы. Теперь осталась только одна. Да и та работает с неполной нагрузкой. Так резко уменьшился перемол зерна в колхозе.

После коллективизации мельница была объявлена колхозной собственностью. Мельник работает на ней в качестве колхозника за трудодни. Он мелет муку для колхоза и колхозного начальства бесплатно, а для колхозников - за деньги.

Работает мельница плохо. Мельник, работая за тощие трудодни, в хорошей работе не заинтересован. Председатель колхоза заинтересован только в деньгах: деньги за помол он забирает «на колхозные нужды»... Но что крыша худая, мельница разрушается - это его не интересует.

В селе работает кузница. Кузница теперь работает только для колхоза. Но колхозников она совсем не обслуживает. «Частные заказы» от них кузница не принимает: начальство воспрещает.

Личные потребности колхозников и частная деятельность ремесленников кажутся большевистским руководителям делом настолько «антикоммунистическим» («невыкорчеванные пережитки капитализма в экономике и сознании людей»!), что кузнецам запрещено принимать от колхозников «частные заказы» даже на дому, в послеурочное время.

…В деревне единоличников зимой каждая изба представляла собой домашнюю кустарную мастерскую.

Крестьяне зимой плели лапти, чинили валенки, вили веревки, чинили упряжь и телеги, делали сани, мастерили разные забавы для детей: салазки, скамейки для катания, деревянные коньки и лыжи.

Крестьянки зимой пряли нити из замашек и волны; ткали на ручных станках холст, мешковину, сукно; шили для семьи белье, мешки, чинили одежду.

А кроме того, зимой в крестьянских избах работали бродячие ремесленники: шили одежду, чинили посуду, валяли валенки, делали новую упряжь.

Теперь же нет у колхозников никаких материалов для всех этих перечисленных кустарных работ: ни пеньки, ни лык, ни замашек, ни волны, ни овчин, ни кожи. Поэтому не работают теперь ни прялки, ни ткацкие станки. Они валяются на чердаках и гниют...

Не ходят по колхозным селам и бродячие ремесленники. Советская власть прикрепила каждого труженика или к колхозу, или к фабрике, или к промысловой артели.

И поэтому нет теперь у колхозников ни самотканого белья, ни самодельной обуви и одежды.

А советские государственные фабрики выпускают на рынок одежду и обувь в таком мизерном количестве и по такой дорой цене, что для колхозников фабричная обувь и одежда стали недоступны.

Поэтому колхозники вынуждены теперь ходить в отрепьях, одеваться, как нищие.

…Коммунисты-назначенцы плохо руководят колхозами. До своего назначения на колхозный пост опыта работы в сельском хозяйстве они не имели: происходят они, обычно, или из деревенских бедняков, у которых хозяйство было плохое, или из городских жителей. Поэтому они являются прежде всего работниками несведущими, неумелыми.

Личной материальной заинтересованности в налаживании колхозного производства у руководителей тоже мало. Прежде доход хозяина-собственника зависел исключительно от урожайности полей и продуктивности скота в хозяйстве, т. е. от прилежной и умелой работы сельского хозяина. «Что стопаешь, то слопаешь», - так определяла это крестьянская пословица.

Но доход колхозного управляющего зависит от других причин. «Не возьмешь - помрешь», «Бери смелей - жить будет веселей!» - так откровенно говорят колхозные руководили об этом основном источнике своих доходов. На свою заработную плату - полтора трудодня за один день службы, или, конкретно, для села Болотное, 600 граммов ржи в день, - председатель колхоза с семьей жить никак не может. Он может жить только теми продуктами, которые забирает в колхозе. Сам он определяет это свое действие термином «берет», а колхозники говорят: «ворует»...

Размер этого «основного дохода» в бюджете председателя не зависит от экономического состояния колхоза. Один председатель может ограничиться скромным «доходом» даже из богатого колхоза. А другой безшабашно расхищает колхозное имущество и ведет роскошный образ жизни в самом бедном хозяйстве. Размеры этого дохода зависят не от экономического состояния колхоза, а от стяжательских аппетитов и мошеннической ловкости председателя.

Служебные интересы колхозного председателя тоже не направляют его внимания на хозяйственное благополучие колхоза и работников. Служба и судьба председателя зависят от районного начальства. Оно назначило его на «хлебную должность» и во всякое время и по любому поводу может лишить его этой должности.

Но районное начальство прежде всего и больше всего интересуется двумя делами: колхозными (и совхозными) продуктами лично для себя, во-первых; выполнением налогов и поставок для государства, во-вторых. А это тоже не стоит ни в какой связи с материальным благополучием колхоза. Ограбляя государственное имение и колхозников, услужливый председатель бедного колхоза может полностью удовлетворить требования районного начальства. А руководитель богатого имения, в котором колхозники получали бы хорошую оплату за свой труд, - не мог бы долго удержаться на своем посту, если бы он не посылал колхозных продуктов районному начальству или не откликнулся бы на призыв из райкома: после выполнения всех поставок, организовать дополнительно «добровольный красный обоз» с продуктами для государства.

Таким образом, личные интересы колхозного председателя, материальные и служебные, приводят его к тому выводу, что заботиться надо только о себе да о требованиях ближайшего, районного, начальства.

С колхозниками же ему считаться совсем не следует, потому что председатель от них совершенно не зависит. Колхозники - это не хозяева колхоза, а только крепостные его батраки, бесплатная рабочая сила государства, «навечно» закрепленная для эксплуатации за государственным имением, колхозом.

Что касается колхоза, как хозяйственного предприятия, то руководителям приходится считаться с ним, но лишь «постольку-поскольку». Лишь бы не допустить полного развала этого хозяйства до такого состояния, при каком он не сможет выполнять роль, которая на него возложена: «кормушки» для председателя и районного начальства, главного налогоплательщика для государства.

За свою работу колхозники получают... «трудодни». Трудодень это рабочий день с полной нагрузкой, день, за который выполнена норма работы. Колхозные бригадиры ежедневно записывают трудодни в трудовую книжку колхозника.

…После сдачи всех государственных поставок, отправки «добровольных красных обозов», оплаты МТС, «засыпки» всяких колхозных фондов, незаконных «фондов» для начальства, - учитывается остаток ржи и делится на сумму всех трудодней в колхозе. Так устанавливается оплата трудодня для колхозников.

Остатки эти невелики, и оплата трудодня в колхозах необычайно низкая. В Болотном в разные годы она колебалась от 200 до 400 граммов ржи на трудодень.

…В селе живет один вдовец, колхозник-одиночка. Работая в колхозе непрерывно, он заработал в 1940 году 200 трудодней и получил за эту работу от колхоза 5 пудов ржи (по 400 граммов на трудодень), т. е. получил хлеба только на полгода. Другую половину года он был вынужден обходиться без хлеба.

…Рядом с этим колхозником-одиночкою живет вдова-колхозница с тремя малолетними детьми. Она выработала 160 трудодней и получила за них от колхоза 4 пуда ржи. Для ее семьи этого хлеба хватает только на один месяц. А остальные 11 месяцев в году семья должна обходиться без хлеба...  Или может использовать хлеб по другому: употреблять кусок хлеба в качестве лакомства только каждое второе воскресенье...

...Прежде крестьянин-единоличник выполнял все земледельческие работы охотно, с радостью: он наглядно видел плоды своего труда.

…А теперь? Колхозник выполняет свою работу с озлоблением, потому что она бесполезна для него, как Сизифов труд: на этой работе хлебороб не может заработать себе даже куска хлеба.

…Но во время уборочных работ в колхозе эти муки Сизифова труда достигают крайней степени. Пахать голодному тяжело и мучительно. Но убирать хлеб - это для голодного работника бесконечно тяжело и нестерпимо мучительно: жать, возить рожь - и не иметь хлеба, молотить - и голодать!.. А именно так организовано дело в колхозе.

Во время уборочных работ единоличные крестьяне прежде, до революции, питались очень хорошо: ели сало, мясо, яйца, сметану, коровье масло. А теперь и на уборочных работах колхозник питается только пустыми щами да картошкой, даже без хлеба, без масла, голодает.

 Прошлогодний хлеб он поел еще зимою. А хлеб из нового урожая правительство воспрещает выдавать колхозникам до тех пор, пока все поставки государству не будут выполнены и все колхозные фонды не будут «засыпаны», т. е. практически до конца календарного года.

Каким большим торжеством в каждой крестьянской семье был прежде «праздник первого снопа»! Первые снопы сжатой ржи, украшенные веселыми ленточками, торжественно привозили домой. Дружно, с песней, их обмолачивали - непременно по-старинному, цепами, - и зерно потом мололи на мельнице. А затем тут же бабы выпекали из этой муки «новый хлеб»: такой свежий, мягкий, пахучий, очень вкусный!

…А ребятишки больше всех радовались урожаю. Они лакомились зеленым горохом, поджаренными колосками ржи, печеной картошкой. На возах со снопами, сияя от радости, бывало, по крылатому слову Некрасова, каждый «Ванюха в деревню въезжает царем!...»

А теперь, в колхозе?.. Не праздником, и даже не буднем, а сплошной «страстной пятницей» стало в колхозе время уборочных работ.

…Так в колхозной деревне хлеб стал врагом хлебороба, а хлебороб - врагом хлеба. Колхозный труд стал врагом работника, а работник - врагом труда. Труд стал подлинным проклятием людей...

...Председатель колхоза цифры о колхозном урожае содержит в строжайшем секрете, соблюдая приказ правительства.

…Теперь на колхозных полях нет ржи «в рост человека» или «по грудь». Массивы колхозной ржи - это «роясь до пояса», «рожь до колена».

Прежде рожь серпами жали. Только на некоторых, самых глинистых, холмах иногда приходилось косить ее. Теперь, на колхозных полях почти половину ржи колхозники выкашивают косами: такая она низкорослая.

…Откуда же на колхозных полях быть хорошему урожаю? Навоз с колхозных ферм годами не вывозится на поля.

Голодные и истощенные колхозники принуждены работать там бесплатно, из-под палки. Поэтому все сельскохозяйственные работы в колхозе выполняются гораздо хуже, чем на полях единоличников. Хуже производится пахота и бороньба. Хуже проходит прополка, пропашка. Уборочные работы проводятся «из рук вон плохо», как говорят колхозники.

Колхозные урожаи сильно страдают от полевых вредителей: полевых мышей и зайцев. Зайцев развелось очень много: нет ружей, нет охоты.

Потравы колхозного урожая - огромные.

За колхозными стадами пастухи присматривают не особенно внимательно. Голодных колхозных крепостных мало интересуют колхозные поля, луга и колхозный скот.

А голодный скот колхозников - коровы, телята, поросята - летом вообще остается безо всякого присмотра. В лучшем случае скот остается под присмотром малолетних детей (до 12 лет), которых еще не выгоняют на колхозную барщину (но часто «выводят» на колхозную работу школьников целыми классами).

Своих коров колхозникам воспрещено выпускать со двора. Но нередко коровы вырываются на пустырь, а оттуда дальше, на колхозные поля и луга. Однажды две голодные коровы колхозников вырвались на клеверное поле и паслись там с обеда до вечера. С голодухи обожрались и подохли.

…В результате всех этих обстоятельств, урожай на колхозных полях и на огороде гораздо ниже, чем в селе единоличников.

А при доставке на колхозные и государственные склады и во время хранения там колхозный урожай еще уменьшается. Он гибнет: рассыпается, гниет, мерзнет, пожирается мышами. Продукты расхищаются начальниками и всякими работниками, соприкасающимися с перевозкой и хранением.

Только на пропагандном языке колхозный урожай называется «богатым». Колхозники оценивают его по-другому: «никудышний урожай».

Местные колхозники определяют средний урожай ржи на колхозных полях Болотного в 25-30 пудов с гектара. Такой урожай был в эпоху крепостного права. А средний урожай в пореформенном селе, перед революцией 1917 года, был: в общине - 50-60 пудов с гектара; на отрубах и хуторах - от 80 до 100 пудов.

Колхозный, «сталинский», урожай упал до уровня урожая в крепостной деревне. Сельское хозяйство при колхозной системе попятилось на сто лет назад. Бывшая «житница Европы» превратилась в некрасовскую деревню Неурожайку, в голодную Русь...

Скотоводство в колхозе находится в таком же запущенном состоянии, как и полеводство.

Поголовье скота в колхозном селе сильно уменьшилось, по сравнению с дореволюционным временем.

Колхозники не имеют теперь в личном владении ни лошадей, ни овец. А на колхозной ферме их теперь вдвое меньше, чем было у крестьян в дореволюционном селе.

За колхозным скотом нет вообще хорошего ухода. Сельские начальники - плохие хозяева. Они интересуются только мясом, молоком, яйцами. Но их мало интересуют свиньи, коровы и куры.

Что касается колхозников, ухаживающих за скотом - конюхов, коровниц, свинарок, птичниц, - то колхозные порядки превратили их тоже в плохих работников. Колхозники не имеют никакого интереса к своей работе на ферме. Они ненавидят эту работу, как бесплатную, принудительную, мешающую им работать на себя.

…Кормя колхозных свиней, свинарка озабоченно думает: «А чем же мне накормить моего поросенка, чтобы он не подох?! А подохнет, - где же мне тогда взять денег на налог?!».

Ухаживая за колхозными коровами, скотница невольно злится на них: «Вам, обломам, председатель и сено, и яровую солому, и даже картошку отпускает. А моя Буренушка от одной ржаной соломы подыхает...»

…Озлобленные, голодные крепостные переносят свое озлобление и на работу, и на орудия труда, и даже на скот. Колхозники обслуживают скот, но он принадлежит не работникам-животноводам, а их жестоким угнетателям: советским крепостникам, «новым помещикам».

«Колхозная революция сверху» привела к тому, что лучшие хозяева в селе были «ликвидированы, как класс». А вместо них во главе сельского хозяйства были поставлены люди неумелые, нерадивые и нечестные. Эти люди, колхозные начальники, работают «из рук вон плохо». Но расхищают и разоряют сельское хозяйство они очень основательно...

Колхозники - ограбленные, голодные, истощенные, работающие из-под палки, крепостные советского государства - не имеют никакой личной заинтересованности в колхозном труде. Мало того: жестокие и неразумные колхозные порядки вызывают у них глубокую ненависть и к государственному имению и к работе в нем.

А эти обстоятельства привели к печальному экономическому результату. Колхозно-крепостническая система привела к снижению урожайности, к упадку скотоводства, к разорению всего сельского хозяйства. Хозяйство в колхозной деревне сброшено в болото, утопает там и не может выкарабкаться...»

Е.А. Керсновская в своих воспоминаниях также приводит весьма характерное свидетельство хозяйствования по-большевистски в ещё вчера процветающей бессарабской деревне. Первое известие о создании колхозов было поднято бессарабцами насмех: «В субботу, 9 июля, у нас в Цепилове был митинг. Я не пошла: была занята прополкой свеклы, что росла на опушке леса.

Издалека до нас долетали взрывы смеха, галдеж. Изредка свист.

Вечером ко мне пришли несколько пареньков.

- Ой, смеху было! Собрались мы. И вот приехали какие-то начальники. Стали всяко-разно говорить: «Мы, вас освободили, раскрепостили. Теперь у вас будет новая, счастливая жизнь! Вот у нас в колхозах получают даже по 2 килограмма на трудодень». Мы чуть со смеха не повалились! Чтобы мы за 2 ки­лограмма хлеба работали, да на своих харчах! Тог­да выступили Спиридон Мотрук и Леня Волченко. Они бедняки: ни кола ни двора - им и говорить ловчее. Их-то никто не попрекнет, не заподозрит! «Да что вы, - говорит Спиридон, - зачем мне ваши 2 килограмма в колхозе? Я пойду косить к нашей барышне и получу 50 килограмм в день. И накормят меня пять раз от пуза, а вечером кварту вина вдобавок!» И все поддержали: «Верно, - говорят, - не нужно нам ваших двух килограммов! Мы своим курам больше насыпаем!» На том и кончилось...»

Увы, не кончилось. И последствия не заставили себя ждать. «Никто и никогда не любил платить налоги. И никто не ворчит больше, чем налогоплательщик! Как ни малы были в Румынии налоги (они не превышали цены одного пуда зерна с гектара, а за дом и приусадебный участок платили лишь те, кто имел больше 4 гектаров поля), но я привыкла слышать воркотню: «Как? Я еще должен платить им налог, когда у меня сын в армии?» Или: «Безобразие! У меня дети, а им - плати налог?» И поэтому сначала я не поняла, почему Домника Андреевна (соседка Эммы Яковлевны) так охает, а когда она мне объяснила, то я просто не поверила: оказывается, сдала она за налог на заготпункт весь ячмень - не хватило; свезла пшеницу - опять не хватило! Отвезла весь урожай подсолнечника... и пришлось еще прикупить на стороне 60 пудов. А останется ли что-либо от кукурузы для скота и птицы - она и сама не знала.

- Ах, Фрося, Фрося! Какая вы счастливая! - говорила она, горестно вздыхая. - Вас раз выгнали из дому и больше не мучают; а из меня, что ни день, все жилы вытягивают!

Я начала прислушиваться, присматриваться... И оторопь на меня нашла! Оказывается, и в самом деле люди везли и везли все, что с них потребовали в качестве налога. А ведь потребовали весь урожай целиком! Элеваторов или хотя бы амбаров и навесов, чтобы вместить такое огромное количество зерна, не было. Были назначены сжатые сроки. Люди были напуганы. И везли, везли...

Лишь пшеницу и подсолнух (и то далеко не всё) смогли увезти к себе через Днестр, а остальное с грехом пополам пристроить под навесом. Рожь, ячмень, овес ссыпали в вороха под открытым небом. А ведь осень в Бессарабии всегда очень дождливая!

Но самое нелепое - это кукуруза, сваленная пря­мо на землю за околицей, неподалеку от дороги.

Кукуруза в початках отличается довольно высокой влажностью. Хорошо сохраняется она только в сусуяках - узких дощатых сараях шириной 1 -1,5 м, стоящих на ножках. В полу и стенах щели; крыша тоже прилегает неплотно. Таким образом обеспечивается вентиляция. Иногда сусуяк делается плетенным из лозы, опрокинуто-коническим. В небольших ворохах можно держать кукурузу на чердаках, если обеспечена вентиляция через полукруглые оконца. Но тогда время от времени кукурузу надо перелопачивать, иначе она протухнет, заплесневеет, станет вредной и даже опасной для жизни.

Каково же было мое удивление, вернее возмущение, когда я увидела, как кукурузу сваливают прямо на мокрую землю, под осенние дожди! Вороха высотою с соломенный скирд уходили вдаль - от шоссейной дороги до Алейниковской церкви! Все поле было покрыто этими ворохами золотистых початков. Было ли это вредительством? Или головотяпством? Или и тем и другим вместе? Трудно сказать. Вернее всего, людей надо было любой ценой напугать и смирить. А что могло больше всего подействовать на молдаван, робких и покорных от природы?

Говорят, лихие запорожцы, чтобы поразить воображение обывателей, наряжались в шелка и бархат и демонстративно мазались дегтем, а дорогие сукна мостили в грязь, под ноги своим коням.

Это было, пожалуй, то же самое. Кукуруза, сваленная в огромные вороха, очень скоро нагрелась: сперва из нее пошел теплый пар; затем густой зловонный туман заволок все поле от мельницы Иванченко до Алейниковской церкви. Горы золотых початков превратились в зеленовато-бурую гниющую массу.

Люди, проезжающие по дороге в город, отплевывались и погоняли лошадей:

- От нас самих, от детей наших, от нашего скота забрали и сгноили.

И невольно жуть закрадывалась в их души: что это? Такое ли непомерное у них богатство, которому все непочем, или это знамение грядущего голода?

«От великого до смешного - один шаг», - сказал Наполеон. Может быть, от грандиозного до преступного - еще меньше? Если для того, чтобы заколхозить все крестьянство, надо было его провести через голод 1933-1934 годов, то невольно задумываешься: было ли это случайное совпадение или обдуманное, преднамеренное злодейство? В Бессарабии эксперимент был прерван войной, но и того, что я видела до 13 июня 1941 года, было достаточно, чтобы прийти в ужас: меньше чем за один год такой богатый край, как Бессарабия, был окончательно разорен!

Не раз мысленно возвращаюсь я к этому последнему году, прожитому в Бессарабии и не нахожу ответа на вопрос: что это - головотяпство, вредительство, злоба, глупость или гениальнейшая дальновидность?

…

Лёка Титарев - молодой, недалекий, но очень старательный и полный самых благих намерений парень, был направлен агрономом в большое село Котюжаны-Маре, километрах в 25-30 от Сорок. Ознакомившись с положением и настроением умов местного населения, он пришел в ужас и поспешил в уезд, в Сороки, с докладом о том, что происходит в подведомственном ему селе. А то, что там происходило, действительно давало повод бить тревогу!

Люди, деморализованные натуральными поставка­ми, которые растут, как «драконовы зубы», режут напропалую коров и волов. Рассуждают они примерно так: «С земли пришлось сдать столько, что себе ничего не осталось. Землю, значит, обрабатывать не стоит - все равно ничего не получишь! Следовательно, волов надо зарезать, так как продать их невозможно: нет на них покупателей. Да и деньги... Никак не поймешь, деньги они или нет? Опять же, и кормить скот нечем. Что же касается коров, то говорят, что государству придется сдать и молоко, и масло, и мясо, и даже кожу. Никто не может себе представить, путем какого фоку­са с живой коровы можно сдать полкожи и центнер мяса (я сама куда позже постигла, каким путем можно это устроить)? А значит, и корову надо тоже зарезать».

 Агроном без всяких комментариев просто привел статистические данные: летом, до «освобождения», было 2400 голов крупного рогатого скота - волов и коров, а к осени осталось едва 800... Собаки так объелись мясом, что едва шевелятся.

Я видела агронома после подачи докладной записки. На нем, как говорится, лица не было! Он был бледен как мел...

За него так взялись, что полетели пух и перья! Как он смел распространять подобные клеветнические выдумки, имеющие целью спровоцировать акты вредительства?! Сейчас же он должен вернуться на место, подсчитать все и выступить с докладом о том, каким толчком было освобождение народного хозяйства! Иначе - тюрьма сроком не меньше чем на десять лет!

Через неделю он выступил с докладом: скота вместо 2400 голов было уже около трех тысяч!

Вообще выражение «а не то - десять лет», как грозовая туча, нависло над всеми. И никто не мог понять: за что и почему может на него обрушиться закон. Само понятие «преступление» стало совсем непонятным.

Шоферы-механики, вызванные для переподготовки, ознакомившись с новыми механизмами, вырази­ли недоумение, обнаружив, что то масло не поступает, потому что отверстие не просверлено, то швы расходятся:

- Это и есть, наверное, так называемый стахановский метод работы - лишь бы поскорее!»

Уже будучи в ссылке и находясь в бегах, Евфросиния Антоновна, фермер-хозяин до мозга костей, будет немало удивляться и ужасаться тому, что увидит в советских колхозах Сибири: «Удивлялась я деревням, бывшим некогда большими, а сейчас напоминавшими лунный пейзаж - подполья и кучи битого кирпича.

Помню - Алексеевка. По всему видно, что были тут широкие улицы, большие богатые дома, на что указывают обширные, облицованные кирпичом, подвалы, а теперь от дома до дома полверсты. Ни двора, ни забора. Кладбище! Да еще такое, где уже побывали мародеры. Спрашиваю:

-Что тут произошло?

В ответ - косой взор и нечто невразумительное:

- Ушли в город.

От такой богатой и удобной земли? От бескрайних полей и лугов? Одним словом - от хозяйства? От достатка? Да! Нельзя быть богатым. Хозяев надо уничтожать. Человек себе не враг: никто не стремится стать бедным. Зачем заставляют людей ходить вверх ногами? Зачем требуют, чтобы они уверовали, что так лучше?

Результат: поля пустуют, села превращаются в кладбища. Где хлеб, который могли бы здесь сеять? Где скот, который мог бы здесь пастись? Об этом ду­мала я, сидя на развалинах деревни.

А сколько еще подобных алексеевок попадалось мне на пути!

…Судя по тому, как стремительно наступает весна, и лето не заставит себя долго ждать. Но никаких признаков полевых работ. И, однако, не скажешь, чтобы поля были пусты. Напротив! Куда ни глянь, маячат одинокие фигурки: дети, женщины, реже - мужчины. Если присмотреться, то замечаешь, что они наклоняются, что-то собирают. Но что? Ага, наверное, сморчки. У нас по весне их на стерне видимо-невидимо! Но нет, сморчки собирали бы в лукошки, короба, ведра, а тут что-то в котомки суют. И не только на стерне, но и на картофельном поле. Ясно видно, что они роются в грязи и выбирают пропущенную при копке картошку - мягкую, водянистую гниль.

Но что это? Где-то вдалеке послышался тоненький голосок:

- И-и-и-о-е-и-и-и!

Фигурки, разбросанные по полю, заметались и кинулись в сторону недалекого колка - березового перелеска.

Тут я разглядела, в чем дело. Какой-то всадник тяжело скакал по размокшей стерне на лошади, разбрасывающей мокрую землю копытами. «Вот-те и на! Опричник это, что ли?» - с удивлением подумала я, глядя на поднятый им переполох. Похоже было, что дело обстоит именно так. Только у этого опричника к сед­лу были приторочены не метла и песья голова, а с пол­дюжины котомок - от крошечной сумки до порядочной торбы!

Я не понимала, чем помешали этому опричнику дети и старухи, собиравшие сморчки или что бы там ни было? Мое недоумение было разрешено в ближайшей же деревне. Удивляясь моей наивности, человек, к которому я обратилась с вопросом, объяснил:

- Люди ходят на жниво и собирают прошлогодние колоски, а конные объездчики следят, чтобы они это­го не делали: их избивают, отнимают зерно, штрафу­ют.

- Но отчего же, Боже мой? Всюду нужда, голод... Отчего лишать людей этой горсти зерна?

- Позволь нам, так мы все разбредемся по полям. Кто же будет работать? Трудодень - это палочка на бумаге. За этой палочкой ничего нет или от силы грамм 100, то есть опять же ничего, так как за харчи все равно взыщут. А за день колосками можно насобирать килограммов десять зерна.

- Но зерно, что в колосках, все равно пропадет?

- И так потери велики, а если отдать людям то, что осталось неподобранным, так они еще хуже подбирать будут.

- Людей нет, лошадей нет... А тут верховые носятся!

- Для этого и люди, и лошади найдутся. А ты, тетка, проходи лучше! С тобою тут и до беды недолго.

…Как плохо убран хлеб! На каждом повороте - широкий огрех, вот целая полоса пропущена, а вот долинка, скошенная вручную и неубранная: гниет в валках хлеб... И невольно вспоминаю деревню, через которую только что прошла: потемневшие от голода люди, худущий, косматый, вываленный в навозе скот, кости вот-вот проткнут кожу.

…Не спеша шагаю по подсохшей уже полевой дороге. Меня обогнала группа ребятишек - должно быть, школьники со своим учителем. Они идут в том же направлении. Вот они рассыпались вдоль... Вдоль чего? Неужели это целый массив неубранной пшеницы?

Да, это так. Учитель что-то кричит. Сильный ветер рвет в клочья его слова. Но я понимаю все и без слов...

Ребята опускаются на корточки; то тут, то там крутится дымок. Вот вспыхнуло неяркое в солнечном свете пламя, и через минуту-другую низко над землей заклубился дым, и рыжим змеем с голубовато-бурым хвостом покатился огонь по полю.

Я стояла, точно жена Лота, обращенная в соляной столп. А учитель со своими помощниками пошел дальше, разбрасывая ногами снопы искр и облака черно­го пепла. Ветер гнал огонь и, казалось, вслед огню гнал и поджигателей, возглавляемых учителем. На фоне черного пепла ярко выделялись растрескавшиеся побелевшие или оранжевые, чуть поджаренные зерна пшеницы. На черном фоне они казались особенно крупными.

Долго стояла я, опираясь на свой посох, и смотрела вслед удаляющемуся палу. От вида черного поля все вокруг почернело. В ушах вместо песни жаворонка слышался лишь треск огня.

Весна пахла пожарищем. Долго я не могла забыть этого непонятного мероприятия, меня преследовал вид голодных людей и еще более голодного скота. И я ничего не понимала.

…Крикливые, воинственные лозунги мозолят глаза на всех правленческих зданиях. Транспаранты, натянутые над улицей, хлюпают на ветру выцветшими по­лотнищами.

Молодежь согнали в кульстаны (барак в поле, вдали от села), и там они чего-то ждали. Чего? Не то семян, не то контролера над семенами, не то технику, еще не отремонтированную.

Время шло. Время бежало. И тут началась горяч­ка, аврал: «Выполним досрочно!» Без техники. Без горючего. Кое-где приспособили газогенераторы, и трактор изрыгал тучи искр от березовых чурок. Но в большинстве случаев техника стояла на приколе, а выполнять обязательства выпало коровам и, разумеется, женщинам, детям.

Это была кошмарная весна! На каждом шагу пест­рели лозунги: «Наш хлеб - удар по фашистам!», «Поможем Армии!», «Посевная - это наш участок фронта!» Что было в ту пору на фронте, тогда я даже не пыталась представить, зато картины этого тылового фронта глубоко врезались в мою память. Навсегда!

Моросит холодный дождь. Слякоть. В такую погоду не работают, но приказано помогать армии. И помогают.

От взлохмаченных мокрых лошаденок валит пар. Мальчишка лет восьми-девяти, весь в мыле, трусит рядом: картуз, сбившийся набок, упирается в покрасневшие уши. Где-то лежат раскисшие, непомерно тяжелые обутки, и мальчишка трусит босиком, время от времени очищая борону. Борон две, и мальчонка не успевает встряхнуть обе, а они набирают комья пырея с мокрой землей и окончательно плывут поверху. Малыш останавливает лошадей и пытается поднять борону на попа. Покрасневшие тонкие детские ручонки бледнеют от напряжения, но сил не хватает, и борона опять шлепается, еле оторвавшись от земли. Картуз сполз, закрывая нос, виден только растянувшийся, как щель, рот, и трудяга плачет в голос:

- Ма-а-а-мка-а!

…Пашут большой участок залежи. Должно быть, под свеклу. Жарко. Участок разбит на отдельные «загон­ки». Их около десятка. В каждой загонке - плуг, в каждом плуге - корова.

Даже привычным к ярму волам весной, особенно в жаркую погоду, тяжело в борозде... Что же сказать о корове?! Не скажу, что мне не было жаль и женщин, ведь пахари-то все исключительно женщины. Жаль! Очень жаль. Но корову - больше.

Шлея рассчитана на лошадь, с коровы она сползает: верх перескакивает через холку, низ жмет на горло. Корова, пройдя несколько шагов, с хрипом валится в борозду. Встает на колени и - снова падает. Язык вывален изо рта. С него тянутся длинные нити слюны. В выпученных, налитых кровью глазах - страх, удивление, боль. И еще - упрек.

Корова дойная. Вымя, растертое в кровь, болтается. Женщина ломает руки и голосит, ведь горем будет и то, что не справится с работой, и то, что от этой работы пропадет у нее молоко. Ведь корова - корми­лица семьи. Весной вся надежда на молоко, которым можно забелить пареную крапиву и лебеду - единственное питание тех, кто должен и армию накормить, и фашистов разгромить…»

Уже в послевоенные годы Молотов признается, что главная победа большевиков была не в 1945 году, а 1930-м, не над Гитлером, а над русским крестьянином.  Страшное и потрясающее признание.

Какова же была цель столь тотального, безжалостного и словно безумного разрушения хозяйства собственной страны? – спросим мы. Цель – всё та же, неизменная: переплавка народа в человеческую массу, человека в бессловесного раба, робота, дающего план. Цель – уничтожение человека-хозяина, здорового и сильного, пользуясь терминологий Столыпина, самостоятельного и ответственного. Ибо такой человек, имея свое хозяйство, своё дело, живёт своим разумом и не нуждается в указках малограмотных погонщиков. Ибо такой человек независим и осознаёт не только обязанности свои, но и права. Ибо такой человек – личность. А личностей не должно остаться в мире, разделённом на рабов и правителей. Личность опасна, поскольку мыслит и действует по-своему и может в какой-то момент выйти из-под контроля и оказать сопротивление. Вот, почему уничтожение человека-хозяина было необходимо для осуществляемого эксперимента. Вдобавок деревня, как хранилище и питательная среда самобытности и исконных традиций народа, деревня, в отличие от города-муравейника не поддающаяся унификации, обезличиванию, в своём живом и естественном состоянии никак не вписывалась в «новый мир». И это ещё задолго до большевиков вывели их предтечи. «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса причислял крестьян к самым реакционным слоям мелких собственников, которые хотят повернуть колесо истории назад. И не кто-нибудь, а самолично Энгельс именовал сельских жителей не иначе как «варварской расой». А ещё раньше французские якобинцы аттестовали крестьян, как «свинский сброд, отвратительных диких животных, подлежащих истреблению». Русское крестьянство было истреблено не во имя индустриализации или иных «государственных» целей, но принесено в жертву той силе и тому глобальному плану, который стоял в основе русской (равно как и французской) революции.