 Игорь Михеев. Чем Россия может обогатиться в общении с Европой (1)
Разработка столь сложной философской категории как свобода – задача для специальных трудов, но мы здесь все же скажем еще несколько слов по этому поводу в связи с нашей главной темой. Отметим, в частности, что западная буржуазная свобода лишена глубокого нравственного основания. Для западного человека свобода так и осталась лишь правом преследовать свои личные корыстные интересы. Хотя на знаменах французской буржуазной революции рядом со словом свобода и было начертано слово братство, но в реальности буржуазная демократия никакого братства не знает. Не понимает и не чувствует. Основание буржуазной свободы лежит в плоскости практической – экономической. Это хорошо понимал ещё Маркс. Для уклада, превращающего всё ценное для человека в товар, а любые человеческие отношения в рынок свобода индивида – сословная, гражданская, религиозная, моральная, бытовая выгоднее несвободы, и именно поэтому она здесь утверждается. Свобода личности здесь вполне условна и есть всего лишь довесок к свободе капитала. Здесь, отчасти, и истоки доктрины о первенстве прав человека перед национальными интересами.
Вообще, свобода имеет разную степень полноты и разные онтологические уровни.
И в этом смысле европейская либеральная свобода – свобода индивида от контроля государства, гарантированная формальным правом, параграфами закона, это низший и притом отрицательный тип свободы. Высшая свобода достижима лишь в сфере духа и в сфере нравственности. Высшую свободу человек может обретать лишь в микрокосме своей души. Эта состояние, которое не фиксируется никакими статутами, но требует постоянной и неустанной работы души, внутренних усилий. Такая свобода принадлежит к разряду абсолютов. Она либо есть, либо её нет, нельзя стяжать, словно отрез хоста или меру ржи, толику духовной свободы, приняв закон в парламенте. Европейцы же со времён Возрождения искали свободу именно во вне. Западная свобода это не свобода выбора между добром и злом, грехом и праведностью, тем более, западная свобода не имеет в виду целостный идеал новой жизни, преображенной на христианских началах. Об утверждении христианского постулата о высшей ценности человеческой души, которая не может быть пожертвована ничему, кроме самого Бога, следовательно, Истине и Справедливости, и Красоте речь здесь также отнюдь не идет. Это, повторюсь, всего лишь свобода индивида от государства, церкви, семьи, общественной морали, любых надындивидуальных сущностей, накладывающих на человека какие-то обязательства. Ведь чему противопоставляется свобода Просвещения или нынешняя демократическая свобода? Разве тоталитаризму. Это вершки. А, копнув корешки, видим со всей очевидностью, что противопоставляется она аскетичной христианской нравственной заповеди.
Но внешняя политическая свобода всегда относительна. Всегда ограничена. Она не имеет высшей ценности сама по себе, она не является даже непременным условием свободы духовной, свободы культурного творчества человека и народа, в целом. Бесспорно, некая мера социальной свободы человеку необходима. Но именно мера. Ведь, тут возникает вопрос, если человек хочет жить среди людей, как же он может быть свободен от утвердившихся здесь моральных норм и правил человеческого общежития? Освобождая человека от перечисленных выше социальных и нравственных обязательств, западная либеральная антропософия превращает его в голую абстракцию, то есть ничтожит, ведь, человеческую личность определяют её социальные и духовные связи. Впрочем, это и закономерно. Поскольку ничтожить сущее - главное метафизическое задание этнохимерной этнофобии, покорившей ныне Запад и устремившейся к покорению всего мира.
Логично и честно поступил, к примеру, древние индуисты или китайские даосы и буддисты, или средневековые арабские суфии, или те же русские пустынники. Если социальные обязанности начинали тяготить их, они уходили в леса, пустынями на Руси звали именно глухие безлюдные леса, и в горы, и там наслаждались свободой. Иногда, утолив потребность в свободе, возвращались в мир, вновь принимая на себя все, накладываемые их социальным статусом, социальные обязательства. В древнеиндийской брахманистской традиции, к примеру, подобный уход являлся одной из четырех ашрамов - ступеней развития человека. Ашрама санньяси, наступавшая после прохождения ступени ученичества – брахмачарья и ступени домохозяина, как раз, и предполагала уход в горы или в лес, и пребывание там в одиночестве в молениях и медитациях. Вне брахманистской традиции подобным образом поступали отшельники шраманы, которых брахманисты звали паривраджаками – бродягами. В древнем Китае 3-го-4-го веков наиболее влиятельная буддийская школа дхьяна также предполагала "уход из мира", отказ от любых социальных обязанностей, но вместе с ними и от мирских благ. А, скажем, в средневековом арабском мире суфии-захиды, желавшие заняться практикой фана – «уход» или таваккул – «предание себя божественной воле», надевали одежду пастухов и кающихся грешников – власяницу и уходили вон из шумных городов.
Всякая культура на каждом этапе развития ищет и находит свою меру социальной свободы и своё качество свободы духовной. Западная буржуазная свобода, которую Запад утверждает иногда искренне, иногда лицемерно, означает такую меру социальной свободы и такое качество свободы духовной, которые с необходимостью порождает атомизм и социальный эгоизм. Причем, как уже сказано, в основании западной свободы нет нравственной высшей идеи. Она вполне релятивистская. Она не только не предполагает никаких духовных целей и идеалов, но скорее делает их не нужными, лишними. Но человек, не имеющий цели, выходящей за пределы его физического бытия, не может быть свободным, уже хотя бы потому, что он становится рабом своих вожделений, честолюбивых помыслов и прочего подобного, что составляет содержание его профанного бытия. Причём, чем более человек - без смысла и цели – страстен, тем более он несвободен, тем в большее рабство он впадает. Русские сегодня очень хорошо это ощутили на своей шкуре – за короткий период в стране появились миллионы наркозависимых, алкоголиков, игроманов, одержимых алчностью, накопительством, приобретательством и т.д. – и всё это формы несвободы.
Именно поэтому свобода веры в западной системе ценностей оборачивается свободой безверия, свобода духа - бездуховностью, свобода совести – свободой от всякой совести. А свобода экономическая оборачивается рабством для миллионов ввергнутых в нищету. В России все это также сегодня весьма наглядно проявилось. Наконец, западная свобода отличается избирательностью и даже исключительностью, она допускает публичность только тех «ценностей» и «идеалов», которые исповедует сам Запад. Причем, утверждает их с такой догматической настойчивостью и безапелляционностью, какой позавидовала бы средневековая католическая инквизиция. Буржуазная либерал-демократия, свободный рынок, права индивида и т.п. – это ли не догматы Новейшего времени? Надо полагать отцы – основатели американской демократии получили скрижали с этими «священными» заветам на Капитолийском холме, или, скорее, на Нью-Йоркской Уолл-стрит, не иначе из рук самого Мамоны. А слово в пику, любая мысль не в русле убогих западнических теорий, в частности, наше русское слово и наша русская мысль, глушатся и подавляются всеми имеющимися средствами, включая полицейское государство. Так что, в сущности, у русских выбор следующий: либо оставаться свободными на почве своей национальной традиции, либо становится «европейцами».
С другой стороны, всматриваясь в русскую историю и непосредственно наблюдая в русской деревне за русскими людьми, не трудно вынести одну важную вещь, она лежит на поверхности. Для русского христианского сознания вожделенной целью всегда являлась не формальная свобода, но гармония. Причем таковая была отнюдь не утопическим, но в значительной мере осуществленным идеалом. Модные некогда в интеллигентских кругах рассуждения о мятежности русской души, о её склонности бросаться из крайности в крайность с исторической действительность имеют мало общего. Это примета самой интеллигенции, да и то в определенный период её истории. Интеллигенции, вообще, свойственно свои болезни и разного рода духовные и душевные уродства приписывать народу. Об этом я подробнее говорю в книге «Какая сила спасёт Россию». Здесь отметим лишь, что рабское пресмыкательство перед властью, если она сильная – тоже, ведь, свойство именно этнохимерной интеллигенции. Если при мягком и сдержанном Николае 11 они петушились, то при Сталине мигом взяли под козырёк.
Нынче не редко услышишь, как русоненавистники из среды этнохимерной интеллигенции, рассусоливают в телевизионных студиях, где они с начала текущей либеральной русофобской революции чувствуют себя как дома, о «рабской психологии» россиян, не желающих внимать с открытыми ртами бредням либералов. При этом под россиянами они понимают, разумеется, не чеченцев и ингушей, но именно русских.
Кстати саму эту идея о рабской психологии русских впервые развил французский публицист и писатель маркиз де Кюстин в весьма популярной среди русофобов всех мастей книге «Россия в 1839 году», написанной им после путешествия в нашу страну. Примечательно, что Кюстин в России был очень нежно принят аристократическим обществом. Сам император Николай 1 оказывал ему покровительство. Между тем, в Париже в приличных домах его не принимали, поскольку он был гомосексуалистом. Точнее, парижское светское общество отпугивало не само это обстоятельство, а то, что у маркиза была репутация любителя солдатни - видимо, для аристократа пользовать простых солдат считалось неприличным. Но дело в том, что Кюстин с самого начала не скрывал своего желания написать о России книгу, и Николай 1, принимая его, рассчитывал на благожелательную, что называется, «положительную рецензию». Основания для таких расчетов были - де Кюстин – аристократ, его отца и деда - генерала якобинцы казнили на гильотине, и сам он слыл монархистом. Но когда в 1843 г. книга Кюстина вышла в Париже, оказалось, что это классический памфлет - язвительный, ироничный, тенденциозный.
Что уж так настроило маркиза не ясно, возможно объелся рябчиков в
петербургских и московских аристократических столовых и напрочь испортился стул, или геморрой за время долгих переездов из Европы в Россию и назад нажил. Были и другие версии. Князь П.А. Вяземский – поэт и литературный критик, к примеру, в письме А. Я. Булгакову высказал предположение: «Должно быть, маркиза плохо е... в России». Примечательно также, что все прочие книги Кюстина в виду их блеклости оказались никому не нужными и давно забыты, а памфлет о России был переведён на все европейские языки, выдержал бесчисленное количество изданий, ещё при жизни автора – его переиздали во Франции пять раз. Собственно, это книга до сих пор главный «источник» у европейцев по русской истории, культуре и этнопсихологии. Без неё не обходился долгое время список литературы ни к одной «научной» европейской книге о России.
Стоит признать, Кюстин оказался внимательный и тонким наблюдателем, прекрасным стилистом, жаль только, что по-европейски предвзятым и поверхностным. Его книгу отнюдь не назовёшь злобной или целиком надуманной, просто он смотрел на чужую ему цивилизацию со своей колокольни, пребывая в обычном для европейца – даже умного и просвещённого уверенности, что всё, что не вписывается в европейские представления о должном и приемлемом суть невежество, глупость, ересь, мрак и чернота. Кроме того, поняв, что обгадить русских – это его последний шанс вызвать интерес европейской публики к себе, как к литератору, язвительность, как и чернила, маркиз не экономил.
Хотя, почти всё время пребывания в России он проводил в аристократических салонах, в своей книге он охотно пускается в пространные рассуждения о русских «крестьянских бунтах», о русских «унылых песнях», со знанием дела обсуждает недостатки службы в русских церквях, обстоятельно рассказывает европейцам «об ужасах русских тюрем», безобразиях в жандармских участках, с достоверностью очевидца повествует о «зверской расправе на Неве» - подавлении выступления декабристов за полтора десятка лет до его приезда и даже правдоподобно и убедительно описывает тяготы незаслуженно наказанного злобным царизмом декабриста Трубецкого в сибирской ссылке.
Сегодня Кюстин вполне мог бы быть заметным депутатом ПАСЕ, еврокомиссаром и видным правозащитником, тем более, адекватность его вызывает сомнения - книга изобилует глубокомысленными сентенциями вроде: «Россия единственная страна, где люди не имеют понятия об истинном счастье». О самом себе Кюстин пишет исключительно в стиле надгробных эпитафий: «Любовь к истине так сильна во мне...», «Везде, где мне приходилось сталкиваться с ложью, я старался её разоблачать» или «Ненависть к лицемерию вот факел, светящий мне в лабиринте мира». Петербург Кюстин – большой ценитель архитектуры назвал «декорацией великолепной, но безвкусной». Впрочем, не поленюсь процитировать его оценку Петербургу, в ней довольно отчётливо выражено восприятие русских и России одним из главных её европейских «знатоков»: «Калмыцкая орда, расположившаяся в кибитках у подножия античных храмов, греческий город, импровизированный для татар в качестве театральной декларации, великолепной, но безвкусной, за которой скрывается сама подлинная и страшная драма, - вот что бросается в глаза при первом взгляде на Петербург». Заметим, второй и третий взгляд маркиза от первого, если и отличался, то, разве что, ещё большей предвзятостью.
Полный перевод книги Кюстина был издан в России только в 1996 г. Похоже, читал её и нынешний штатный идеолог и главный советчик Д. Медведева директор ИНСОРа И. Юргенс, который, как видно, глубоко проникся русофобскими идеями маркиза. Иначе как объяснить, что этот самый Юргенс повторяет хоть и своими словами один из главных «наказов» маркиза о России – в очень европейском западническом духе: «здесь всё нужно разрушить и заново создать народ».
Впрочем, несколько раньше - ещё в конце советского период рассуждения де Кюстина о рабской природе русской души подхватил еврейский публицист, некогда «верный сталинец», Гроссман в повести «Всё течёт». И его «открытие» так воодушевило всю эту морально убогую «демократическую» интеллигентскую публику ещё во времена фальшивой горбачёвской гласности, что она до сих пор не устаёт смаковать тему русского «вечного рабства».
Вот, ведь, Богом обиженное племя, узнали нечто, но как-то осмыслить хоть чуточку поглубже их скудному уму, питающемуся предубеждениями и ненавистью, уже не дано. А, ведь, русский человек, с его смирением перед разного рода испытаниями и с его долготерпеньем, действительно, всегда осознавал себя рабом. Но рабом Божьим! И не хотел иной свободы, чем рабство у Него, то есть у высшей Любви, высшей Справедливости, высшей Правды, Совести, Красоты и Истины. И верность царю, которую никак не мог взять в толк Кюстин, всёго лишь продолжение этого чувства.
А, с другой стороны, русская православная душа всегда бежала и чуралась свободы люцеферианской, свободы отпавшего от Отца Небесного, которая суть эгоизм, имморализм, духовный распад и нравственное гниение. Потому-то народу русскому до самого 20-го века, а русской деревне и большую часть такового удавалось достигать гармонии, как уже сказано, в безмятежном веровании, не смущенном рассудочной рефлексией.
Новгородские ереси, стригольничество и жидовство, экспортированные из той же Европы, да единичные эксцессы периода Ивана 1У по масштабам ничтожны. Единственный громкий эпизод, когда эта гармония русского миросознания была побеспокоена, является Раскол. Причем, ни о каких сомнениях в вере, догматическом скепсисе речь отнюдь не шла.
Именно этой удивительной в своей устойчивости гармонией, кстати, объясняется и поразительно бесконфликтная и малокровная тысячелетняя – до самого 20-го века русская история. Внешняя и внутренняя русофобия регулярно и настойчиво пытаются обхамить и оболгать русскую историю, якобы беспримерно кровавую, русских православных царей, якобы, если не поголовно, то через одного тиранов и самодуров, сочиняя вздорные наветы. Эти наветы бездумно переписывались не добросовестными публицистами, а такой известный конъюнктурщик, как Репин - Илья Ефимович, дабы заслужить похвалу и признание, а с ними и выгодные заказики на портретики петербургской и московской «прогрессивной общественности», не поленился даже проиллюстрировать один из наиболее гнусных и лживых – об убийстве Иваном 1V своего сына, не имеющий ни малейших исторических оснований, никаких подтверждений и даже намёков в источниках. И до сих пор эти гнустности сладострастно обсасываются этнохимерной интеллигенцией – «деятелями культуры».
Иллюзия объективности лжи на русскую историю возникает в связи с тем, что газеты и издательства с последней четверти 19-го века захватывают представители русофобски настроенной этнохимерной интеллигенции и диаспора, назвавшиеся после Октябрьского переворота «интернационалистами», а в революцию рубежа 20-го – 21-го веков – демократами и либералами. Если русскую историю изучать по кошерным газетам и журналам, вроде «Огонька», да по учебникам Сороса, наводнившим Россию с попустительства нынешних властей, или по книгам какого-нибудь Р. Виппера, дореволюционного ярого либерала, успешно пристроившегося позже в рядах ленинского и сталинского историографического агитпропа, или историков вроде Натана Эйдельмана, воспевшего вслед за Лениным масонов - декабристов, руководимых яростным русоненавистником, протестантом Пестелем, то впечатление о русской истории складывается в высшей степени превратное.
Но наша история вплоть до рокового 17-го года - воистину история христианского народа. Подобного не сыщешь в иных культурах-цивилизациях. Всюду видим грандиозные социальные катаклизмы, религиозные, гражданские, межэтнические войны и восстания. История той же Европы словно губка, полежавшая в тазу с кровью – напитана ею. Какую историческую эпоху не тронешь, тут же появляются красные пятна, под которыми озёра загустевшей крови. Вспомним события внутри западноевропейского суперэтноса за период с 13-го века.
Сорокалетняя беспримерная кровавая религиозная Альбигойская война, регулярные войны германских императоров и итальянских городов, войны французских королей с Неаполем и фландрскими городами, войны испанских королей с тем же Неаполем и Сицилией, войны–итальянских городов-государств Венеции, Генуи, Флоренции между собой, войны Швейцарского союза с германскими императорами, упорные войны за независимость Шотландии и Ирландии с Англией, войны Ганзы с Данией, войны Дании с Швецией 16-го и 17-го веков, череда войн Англии и Франции, среди которых Столетняя – лишь одна из длинного ряда, столь же привычные франко-испанские войны, «Итальянские войны» 16-го века Франции и союзных итальянских городов с другими городами Италии и «Святой лигой» - Габсбургами и Испанией, войны Испании и Нидерландов 16-го века, вековые испано-португальские войны, войны орденов с западными славянами, истребительные чешско-немецкие войны, среди которых больше других известны Гуситские, беспримерно кровавая и истребительная общеевропейская Тридцатилетняя война, англо-испанские войны за гегемонию на морях, войны Швеции и Польши, войны Пруссии, Австрии и Франции, в частности, Семилетняя война, войны за колонии между Португалией, Испанией, Англией и Францией, Наполеоновские войны, франко-прусские войны, наконец, грандиозные Первая и Вторая Мировые.
И это лишь самые крупные из внутриевропейских войн, начало длинного списка. Причем, человеческие жертвы были громадные. В результате Тридцатилетней войны, к примеру, Германия и Чехия почти обезлюдили, во многих областях население сократилось вдвое и даже втрое – как в Чехии. Доходило до того, что церковь в некоторых городах разрешала многожёнство, иначе женщинам не от кого было рожать. Самыми кровавыми и затяжными были религиозные войны - альбигойские и войны Реформации, в которых свирепствовали носители негативного сознания - сектанты – катары, анабаптисты, табориты и т.п. А, ведь, были еще непрерывные междоусобные войны крупных феодалов – например, гибеллинов и гвельфов, консолидированных феодалов с королями, к примеру, знаменитая война Алой и Белой роз в Англии, бесчисленные «крестьянские» войны с феодалами, беспримерно кровавые английская и французская революции, революции первой половины 19-го века почти во всех странах Европы.
Вообще, крупные народные и крестьянские восстания в Европе шли нескончаемой чередой и подавлялись самым жестоким образом. Франция, к примеру, за один только 14-ый век пережила Парижское восстание 1356-1358 г.г., Жакерию, «восстание тюшенов» и «восстание молотил», а, ведь, были еще: «восстание пастушков» 13-ый век, «восстание кабошьенов», 15-ый, «восстание кроканов» и Парижское восстание,16-ый, «восстание босоногих» 17-ый. Прибавить к этому знаменитую европейскую инквизицию, число жертв которой исчисляется сотнями тысяч, причём, среди сожжённых на кострах инквизиции преобладали женщины. Прибавить десяток европейских монархов, отличавшихся немыслимой для русских кровожадностью, по сравнению с которыми даже самые жестокие в русской истории Иоанн 1V Грозный и Петр Великий покажутся сущими агнцами.
Куда уж Грозному с его двумя – тремя тысячами казненных опричниками бояр и боярских людей, как минимум в половине случаев реально замышлявших предательство или переворот, против почти сотни тысяч загубленных душ на счету, к примеру, Генриха V111 Тюдора, без всяких угрызений казнившего безвинных крестьян, согнанных алчными лендлордами со своей земли – таких было повешено 72 тыс. Или против кровавости его дочери, Елизаветы 1 Тюдор, беспощадно расправлявшейся с католиками – сторонниками Марии Стюарт в северных графствах Англии, в Шотландии и Ирландии – за время правления Елизаветы в Англии казнено 90 тыс. человек. Во Франции по распоряжению Карл 1Х и его родительницы Екатерины Медичи всего за несколько дней и ночей, одна из которых - 24 августа 1572 выпала на день святого Варфоломея, вырезали официально 30 тыс. человек, а по подсчётам протестантских историков - все 100 тыс.
Да и упомянутому выше маркизу Кюстину, надрывно оплакивавшему пятерых повешенных Николаем 1 декабристов, не мешало бы вспомнить, что всего за несколько лет до его путешествия в «варварскую» «азиатскую» Россию просвещённые французские власти отличились кровавым подавлением двух восстаний Лионских ткачей 1831 и 1834 г.г. и Парижского восстания 1834 г. А спустя всего каких-то пять лет после издания кюстиновского памфлета о России во время подавления антимонархического мятежа, перед восшествием на престол Наполеон 111, позже названного помпезно «революцией 1848 г.», только в одном Париже было повешено 10 тыс. человек. Вот и сравниваем: 5 и 10 000. А при восшествии на престол в 1849 г. Франца-Иосифа просвещённые австрийцы во время подавления венгерского восстания истребили более 100 тысяч венгров – из них повешено и расстреляно 35 тысяч.
Конечно, и русскую историю не назовёшь безмятежной. Но всё же с историей романо-германского мира равно и других локальных цивилизаций она в части кровавости ни в какое сравнение не идёт. Внутри российского суперэтноса с 13-го века помимо относительно малокровной борьбы Москвы с Тверью и Новгородом – жертвы исчислялись несколькими тысячами человек, лишь одна сколь-нибудь крупная межэтническая коллизия – борьба русских с казанскими татарами. Борьба русских княжеств с Литвой в 14-15-м веках носила уже межсуперэтнический характер. А из более-менее заметных гражданских коллизий до самой победы этнофобии в 20-м веке, кроме Смуты, Раскола да Разина с Пугачевым, бунтовавших вдалеке от столиц, нечего и вспомнить. Заметим, после подавления разинского и пугачёвского восстания, в которых принимали активное участие по полсотни тысяч человек, казнено было всего несколько десятков казаков, все остальных простили.
Примечательно, что и в Смуте, и в пугачёвщине русские бунтари искали не анархии, не привилегий и не ложной демократии, но, напротив, порядка и власти законной и религиозно оправданной – от Бога. В первом случае казаки в пограничных с Польшей землях сочли, что религиозно не обоснована власть худородного боярина – опричника Годунова, и поддержали «Рюриковича» Димитрия. Во втором - донские и уральские казаки, да работные люди взбунтовались против немки Екатерины, ужесточившей эксплуатацию в период тяжелой войны с Турцией, и выдвинули «правильного», то есть истинно православного русского царя. Раскол также лишь с оговорками можно считать кризисом русской религиозности. Он был спровоцирован, по сути, извне - вторгшейся в церковную, а значит духовную жизнь народа светской властью, решавшей конкретные политические задачи.
Характерно протекали бунты середины 17-го века, связанные с ростом налогов из-за возросших военных нужд. С взбунтовавшимися стрельцам Алексей Михайлович лично выходил беседовать, наливал всем по чарке. А с мятежным Псковом царские послы договорились полюбовно: псковичи замиряются, а царь никого не наказывает. В Европе подобное и представить себе было нельзя. А уж о какой-нибудь Японии и говорить не приходится. Там представители правящего слоя, терпевшие поражение в беспрерывных, веками тянувшихся гражданских войнах, неизменно вспарывали себе животы. Позднее под этот обычай, имевший массовое распространение семь веков, подвели пристойное обоснование – де таким образом японцы обнажали благородную чистоту помыслов и устремлений своей буддистской души, которая согласно буддистской традиции, имеет обителью не сердце и не голову, а именно живот. Звучит красиво, однако в 12-м веке – харакири или, точнее, сэппуку – ритуальное самоубийство вошло в моду потому, что считалось лёгкой смертью. Ведь в плен самураи друг друга не брали. Побеждённых счастливые, но далеко не великодушные победители истязали садистски, с непременных отрезанием голов, с которыми затем ещё и забавлялись под гогот толпы. И ведь нигде не слышно о кровавости японской истории.
Ещё более поразительно, как Россию обходили стороной или, во всяком случае, задевали лишь «по касательной», страшные эпидемии, уносившие до половины населения в европейских странах, вроде «Черной смерти» в середине 14-го века.
Но, ведь, гармония, о которой сказано выше, это атрибут некоей целостности. В частности, личности человека или личности народа. И состоит гармония в том, что у всякого элемента целостности есть свое место, свое время, свой предел и своя ответственность перед целым. Примечательно в этом смысле русское слово «исцелять», то есть восстанавливать целостность. Человек – существо коллективное. Социальным целым для него является его народ, оформленный в этносоциальную систему, и его соседи – соплеменники, организованные в общину, ремесленную артель, казачий круг и т.п. И для социальной свободы здесь остается не так уж много пространства, ведь, воплощенная в пределе свобода – это ни что иное, как хаос.
Возможно, историю Европы и можно понять через идеал социальной свободы, хотя это далеко не так, подробнее об этом сказано в трактате «Законы истории и локальный культурогенез, но всю историю России необходимо понимать именно через идеал гармонии. Не в смысле борьбы, каковую видим в природе, но и не в смысле покоя и созерцания. Русская гармония это всегда взаимодействие. Действие взаимное равно с Природой в труде и премирными силами в молитве, направленное на преображение мира. И даже русская «вольная воля» всегда была для русских не самоцелью, но именно исканием гармонии.
В этом, среди прочего, и состоит наше различие с Западом, который нет смысла демонизировать, но которому нужно отвести достойное его место в нашей русской душе и в нашей русской жизни. Понятно, что место это не слишком почетное, учитывая сегодняшнюю творческую бесплодность Европы, цинизм и алчность Америки. Вообще, об Америке не приходится и говорить. Платоновская идея Америки, если не антипод, то, по крайней мере, антагонист идее России. Но и «дружба» с Европой не обещает больших прибытков. Здесь перейдём к третьему пункта нынешнего самообмана относительно Европы, что таковая готова взять нас на буксир, отправляясь в счастливое постиндустриальное будущее. Шенгенские соглашения 1995 г., казалось бы, со всей ясностью показывают инфантильность подобных иллюзий. Однако российские западники словно бы этого не замечают. |
