 Сегодня на вратах искусства установлен специальный фильтр, отсеивающий всё «неформатное» - то бишь живое и настоящее, талантливое, всё, что способно напомнить человеку о том, что есть подлинное искусство, и что есть он сам. Человек, как известно, есть образ Божий. И ничему так не препятствуют привратники, как воскрешению этого образа в людях, старательно заключаемых, как в железные маски, в личины звериные.
Во все века существовали запрещённые книги. В тоталитарных государствах запрещения эти носили характер массовый, но запрет никогда не достигал своей цели вполне, ибо запретный плод сладок, и «крамолу» всё равно находили и читали. Новое время обнаружило куда более универсальный подход. Книг стало издаваться великое множество, и доступ к ним сделался совершенно неограничен. Вот, только книги эти в абсолютном большинстве не имеют отношения ни к литературе, ни к науке. Низкопробное чтиво разной степени пошлости, стряпаемое наспех, безграмотное и бездарное, псевдонаучные сочинения, пропитанные смрадом «жёлтой» прессы и напичканные дутыми «сенсациями» - всё это, упакованное в кричаще пёстрые, глянцевые обложки заполонило прилавки. Новые «писатели» развенчают историю и искусство прошлого, копаются в грязном белье предков, особенно стараясь подогнать под уровень собственного скотства гениев, представляя их «величие» лишь в количестве потреблявшегося алкоголя и соблазнённых женщин, стряпают порнографию, смакуют сцены всевозможных извращений и насилия, окончательно заменяют язык примитивным жаргоном…
«Читатель пойдёт, куда поведут его», - утверждал Гоголь. И его – повели. В трясину, в которой несчастный увяз, окончательно забыв, что есть чистая ключевая вода. Да, настоящие книги уже не нужно запрещать. Их можно просто не издавать или, если уж речь о великих, издавать для приличия небольшими тиражами. И это будет совершенно безопасно, ибо любой гений растворится в разноцветном мусоре новой «литературы» и останется попросту незамечен читателем. Сегодня гений может создать великое произведение, но это не принесёт ему ни славы, ни денег, а в лучшем случае – признание в узком кругу.
Из современной «литературы» напрочь ушла её первооснова – совесть, духовно-нравственное, общественное служение, ответственность и, наконец, художественность. Из литературы ушло главное – Слово. Что же осталось? Фокусы, кривляния, выверты, эпатаж, профанация… Или просто серая, унылая подёнщина – отработка заказов.
Следуя тактике подмен из общей массы, чтобы вернее заблокировать жизнеспособное, сверху извлекают какую-нибудь мертвечину, подкрашенную нужным количеством вывертов и эпатажа, дающим право претендовать на оригинальность, и объявляют их авторов выдающимися современными писателями, даже – гениями. Их издают, о них пишут, у них берут интервью, их принимают на высшем уровне (никогда не забыть встречи президента России с такими титанами современной словесности, как Устинова и Донцова), им вручают высокие награды, их включают, наконец, в школьные хрестоматии… Несчастные школьники! По одному из новых учебников они должны изучать, например, следующий перл новой «русской литературы»: «Пятнадцать человек за столом хохотали, глядя ей в рот: у Веры Васильевны был день рождения, Вера Васильевна рассказывала, задыхаясь от смеха, анекдот. Она начала его рассказывать, еще когда Симеонов поднимался по лестнице, она изменяла ему с этими пятнадцатью, еще когда он маялся и мялся у ворот, перекладывая дефектный торт из руки в руку, еще когда он ехал в трамвае, еще когда запирался в квартире и расчищал на пыльном столе…» Это – всего лишь середина одного предложения. А вот, ещё один фрагмент: «Симеонов против воли прислушивался, как кряхтит и колышется в тесном ванном корыте грузное тело Веры Васильевны, как с хлюпом и чмоканьем отстает ее нежный, тучный, налитой бок от стенки влажной ванны, как с всасывающим звуком входит в сток вода, как шлепают по полу босые ноги и как, наконец, откинув крючок, выходит в халате красная, распаренная Вера Васильевна… Симеонов, заторможенный, улыбающийся, шел ополаскивать после Веры Васильевны, смывать гибким душем серые окатыши с подсохших стенок ванны, выколупывать седые волосы из сливного отверстия». Это – произведение пера «выдающегося писателя» современной России, можно сказать, классика – Татьяны Толстой. А сколько ж ещё подобных перлов таит в себе современная как отечественная, так и зарубежная «литература»…
«В наш век само понятие свободы мысли подвергается нападкам с двух сторон: с одной - его врагов в теории, апологетов тоталитаризма; с другой - его непосредственных врагов на практике, монополий и бюрократии, - писал Джорж Оруэлл в своей провидческой статье «Подавление литературы». - Любой писатель или журналист, желающий оставаться честным, обнаруживает, что ему мешают не столько прямые преследования, сколько общественные тенденции. Против него работают такие явления, как концентрация печати в руках горстки богачей; монополия на радио и в кинематографе; нежелание публики тратить деньги на книги, что вынуждает едва ли не всех писателей зарабатывать на хлеб еще и литературной поденщиной; расширение деятельности официальных организаций вроде министерства информации и Британского Совета, которые помогают писателю держаться на плаву, но зато отнимают у него время и диктуют, что ему думать; военная обстановка долгого последнего десятилетия, разлагающего воздействия которой никто не смог избежать. В наш век все направлено на то, чтобы писателя, да, впрочем, и любого другого художника, превратить в мелкого служащего - пусть его разрабатывает спущенные «сверху» темы и никогда не говорит всей правды, как он ее понимает. Однако в борьбе с этой предписанной ему ролью он не получает помощи от своих: нет такого влиятельного общественного мнения, которое укрепило бы его в сознании своей правоты. В прошлом, по крайней мере на всем протяжении протестантских веков, представление о бунте совпадало с представлением о честности мышления. Еретиком - в политике, морали, религии или эстетике - был тот, кто отказывался насиловать собственную совесть. Еретическое мировоззрение подытожено в словах возрожденческого гимна:
Посмею быть Даниилом,
Посмею один против всех;
Посмею цель себе выбрать,
Посмею поведать о ней.
Чтобы привести этот гимн в соответствие с днем сегодняшним, каждую строку следует начать с частицы «не». Ибо отличие нашего века таково, что бунтари против существующего порядка, по крайней мере самые многочисленные и типичные, одновременно отвергают и понятие личности, «Посмею один против всех» - равно преступно идеологически и опасно на деле. Неясные экономические силы разъедают независимость писателя и художника; в то же время ее подтачивают те, кто призван ее защищать.
(…)
Не исключено, что в будущем возникнет литература нового типа, которая сумеет обходиться без личных чувств и честного изучения жизни, но в настоящее время ничего подобного невозможно представить. Куда вероятнее, что, если либеральной культуре, в условиях которой мы существуем с эпохи Возрождения, придет конец, то вместе с ней погибнет и художественная литература.
Разумеется, печатное слово останется, и любопытно прикинуть, какого рода материалы для чтения уцелеют в жестком тоталитарном обществе. Скорее всего останутся газеты - пока телевидение не поднимется на новую ступень,- но, если исключить газеты, уже теперь возникает сомнение: ощущают ли огромные массы народа в промышленно развитых странах необходимость в какой бы то ни было литературе? Во всяком случае, они намерены тратить на печатные издания гораздо меньше того, что тратят на некоторые другие виды досуга. Вероятно, романы и рассказы раз и навсегда уступят место кинофильмам и радиопостановкам. А может, какие-то формы низкопробной сенсационной беллетристики и выживут - ее будут производить своего рода поточным методом, сводящим творческое начало до минимума.
Человеческой изобретательности, видимо, достанет на то, чтобы книги писали машины. Механизированный процесс уже, как легко убедиться, запущен в кино и на радио, в рекламе и пропаганде, а также в примитивных разновидностях журналистики. Например, диснеевские фильмы делаются, по существу, фабричным методом, когда работа выполняется частью механически, частью - бригадами художников, каждый из которых подчиняет собственный стиль общей задаче. Сценарии радиопостановок обычно пишут измотанные литподенщики, которым заранее заданы тема и ее освещение; но и здесь то, что выходит из-под их пера, - всего лишь заготовка, а уж продюсеры и цензура перекраивают ее по-своему. Сказанное справедливо и в отношении бесчисленных книг и брошюр, которые пишутся по заказу правительственных служб. Еще больше напоминает фабрику производство рассказов, романов «с продолжением» и стихов для дешевых журнальчиков. Газеты типа «Райтер» пестрят объявлениями литературных мастерских, предлагающих вам готовенькие сюжеты по несколько шиллингов за штуку. Некоторые в придачу к сюжету поставляют начальные и завершающие фразы для каждой главы. Другие готовы снабдить вас чем-то вроде алгебраической формулы, с помощью которой вы сами можете конструировать сюжеты. Третьи предлагают наборы карточек с персонажами и ситуациями, так что достаточно перетасовать и разложить колоду, чтобы хитрый сюжет составился сам собой. Таким или иным сходным образом, вероятно, будет делаться литература в тоталитарном обществе, если оно сочтет, что литература пока что ему необходима. Воображение - и даже, насколько возможно, сознание - будет исключено из процесса писания. Бюрократы станут планировать книги по основным показателям, а сами книги - проходить через столько инстанций, что в конце концов сохранят не больше от оригинального произведения, чем сходящий с конвейера «форд». Само собой разумеется, все производимое таким способом будет хламом; но все, что не хлам, будет представлять опасность для государственного устройства. Если же говорить о литературном наследии, то его потребуется изъять или, на худой конец, тщательно переписать».
Как говорится, добавить нечего. Всемирный либеральный тоталитаризм сумел превратить искусство в конвейер, в промышленных масштабах производящий хлам, к которому потребитель привыкает и, окончательно утратив вкус, принимает за настоящие произведения литературы, кинематографа, живописи… |
