 Беспрецедентные исторические испытания сказывались на характере народа не только положительно. «Могли ли эти испытания, междоусобия, муки, унижения и крушения пройти в истории русского народа и особенно русской души бесследно? Должны же были оставаться глубокие раны в душе, порочные навыки, злые обычаи, неотмщённые обиды, задержки в развитии, материальные разрушения, духовные ущербы, общая отсталость и некоторая утомленность?» (И.А. Ильин). Душевные травмы наложили на юный народ неизгладимый след. Необходимость выживания, приспособления к монгольскому нашествию производила отбор людей с характером уклончивым, двойственным, раболепным. «Подлое низкопоклонство и заискивание перед татарами, стремление извлечь из татарского режима побольше личных выгод, хотя бы ценой предательства, унижения и компромиссов с совестью, – всё это, несомненно, существовало, и притом в очень значительной мере. Несомненно, существовали случаи и полного ренегатства, вплоть до перемены веры из карьерных соображений» (Н.С. Трубецкой). Люди прямодушные, непреклонные, храбрые перемалывались в жерновах ига, выживали угодливые. Менялся не к лучшему характер всего народа. Новые черты вплетались в его судьбу, их нужно было либо изживать, либо выстраивать жизнь в соответствии с ними. В споре иосифлян и нестяжателей в конце XV – начале XVI века столкнулись две ориентации в русской душе: стремление закрепить сложившийся характер (в том числе легализовать его во внешних формах жизни Церкви и государства), с одной стороны, и стремление к взыскательному духовному самовоспитанию – с другой. В итоге официально возобладала иосифлянская позиция, умаляющая внутреннее совершенствование человека.
Русский народ жил на суровой земле, где добыча и освоение природных богатств требовали огромных усилий. Приобретённое тяжким долгим трудом могло превратиться в прах при очередном нашествии. В этих условиях легкомысленность и иллюзорная самоуверенность играли компенсирующую роль, ибо не может человек непрерывно находиться в сверхнапряжении. «Народная молва сохранила три слова, которые едва ли знает какой-либо другой народ: “авось”, “небось” и “как-нибудь”. Эти слова призваны помочь выбраться человеку из любого трудного положения, из любой житейской беды. Вообще склонность к творческой импровизации в последнюю минуту – крайнее средство при отсутствии реальной, исполненной ответственности готовности. Самим русским давно известна прельстительная опасность этих словечек. Одна из старейших русских пословиц с обычным национальным юмором предупредительно гласит: “На авось города стоят без стен; на авось женщина не успевает детей родить”… Но своё полное выражение находит эта иллюзия, это безответственное легкомыслие в широко распространенном обороте речи: “мы их шапками закидаем”» (И.А. Ильин).
Неокрепшая израненная народная душа была зависима от сурового традиционного уклада, его обязывающих форм, его гармонии и ритма, организующих душу. Ибо «традиционная нравственность – это гранитные берега, которые не дают разлиться бурной реке бессознательного. Это устои, а устои для того и существуют, чтобы придавать устойчивость, стабильность человеку и обществу» (И.Я. Медведева). Русский человек в органичном для него укладе дисциплинирован, трудолюбив, проявляет чудеса творчества и смекалки, ибо русская жизнь ориентировала русского человека по высшим мерам. При разрушении традиционного образа жизни народ разнуздывался, ибо не оказывалось удерживающего серединного царства, не вжились скрепы серединной культуры: чувство ответственности, права, независимости. Когда сообща и все вместе на благое дело – то и каждый хорош. Как только русский человек оказывался в развалившемся обществе или в чуждой обстановке – он терялся, шалел и утрачивал собственный облик. Нетвердость личностного стержня проявлялась всякий раз при разрушении соборных начал жизни.
А.М. Панченко отмечал, что людям русской деревенской культуры свойственны универсальность сознания и чувство хозяина. Это позволяло крестьянину сполна ориентироваться в трудной, но налаженной сельской жизни, не ставя лишних вопросов. Но ситуация меняется, когда крестьяне лишаются органичного уклада в результате пролетаризации, что началось с петровских реформ и захватило миллионы людей в промышленной революции с середины XX века, особенно в сталинской индустриализации. Человек попадает в чуждые условия, но полагает, что всё понимает и пытается вести себя как хозяин. Архаические страсти в люмпенизированных массах прорываются зарядом революционной агрессии, а вождей – выходцев из крестьян – превращают в самодуров, уверенных, что они во всём разбираются и способны решать все проблемы, как на своём «дворе», где все делятся на «своих» и «чужих», где можно опереться на круговую поруку, личные связи, где отсутствуют законы.
Западный человек, как правило, бунтует ради конкретной прагматической цели, хотя не всегда осознанной. Цель эта ограничивает бунт некоторыми пределами, является и движущей, и сдерживающей силой. Европейский беспорядок несколько упорядочен, там не происходит огульного попрания всех основ. Русский бунт – это раскрепощение низших инстинктов при разрушении традиционных устоев, когда в условиях бессмысленного существования и безнаказанности человек ощущает себя сгустком слепой стихии. В результате русская доброта, человечность, мягкость оборачиваются жестокостью, склонностью к насилию. Это не целенаправленное служение злу, а слепая одержимость тёмными страстями. Русский человек меньше европейского способен на холодную жестокость во имя порядка или самозащиты: «Допускаю какие угодно жестокости, но на одном настаиваю: русский человек жесток только тогда, когда выходит из себя. Находясь же в здравом разуме, он, в общем, совестлив и мягок. В России жестокость – страсть и распущенность, но не принцип и не порядок» (Ф.А. Степун).
Пороки русской души являются не чертами характера, а результатом разрушения человеческого достоинства. Западный человек сознательно стремится к практическим целям, русского же ведёт чувство нравственного долга, что в непросветленной или зачумленной душе может обернуться маниакальностью. Русский народ мог ошибаться, заблуждаться, когда выходил из себя, но он не был способен осознанно служить низким идеям как таковым. Он не захватывал территории для грабежа, порабощения или истребления народов, как европейцы в Африке, Америке, Австралии. Немец может творить величайшие злодеяния ради «арифметики порядка», француз – влекомый авантюризмом и болезненным самолюбием, англичанин – в убеждении в своей исключительности, итальянец – в порыве энтузиазма. Русский человек склонен отдаваться разрушительным стихиям слепо. Русский бунт – истовый, со сладостным упоением, ибо выражает остервенелое попрание тяжкого крестонесения жизни, которое в ослеплении представляется постылыми веригами. Целостный русский характер не может и не умеет быть фрагментарным, отдаваться чему-то частично, поэтому в болезненном состоянии тотально подвержен тёмным страстям.
Склонность к разнузданию в невыносимо трудных ситуациях не является врождённой, но приобретена в трагической истории. Всякое безумие имеет метафизические причины: это либо срыв при тяжком бремени сознательно-нравственного бытия, когда душа опрокидывается в безумие роковыми, фатальными и злыми силами, либо отказ от этого бремени, когда душа сбегает в безумие от невыносимости жизненной борьбы. В безумии русского бунта и выражается либо надрыв от бремени жизни, либо бегство от него.
Вместе с тем масштабы злодеяний в дореволюционной России не сравнимы с европейскими. На Руси невозможно представить систематическое, целенаправленное массовое истребление людей, как в испанских аутодафе, альбигойской резне, кострах «ведьм» по всей Европе, при Столетней войне в Германии или в Варфоломеевскую ночь в Париже. О России невозможно сказать то, что Вольтер сказал об Англии: «Ее историю должен писать палач». Никогда русских крестьян не сгоняли с земли, обрекая на гибель, как в Англии в эпоху первоначального накопления капитала. Подавление бунтов и восстаний российские власти осуществляли не с европейской жестокостью. Расстрел 9 января и карательные экспедиции 1905 года не сравнимы с расстрелами Парижской коммуны.
Николай Бердяев отмечал недостатки нравственного характера русского человека, обусловленные его неиндивидуалистической, коллективной ориентацией: «Болезнь русского нравственного сознания я вижу, прежде всего, в отрицании личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины, в слабом развитии чувства долга и чувства чести, в отсутствии сознания нравственной ценности подбора личных качеств. Русский человек не чувствует себя в достаточной степени нравственно вменяемым, и он мало почитает качества в личности. Это связано с тем, что личность чувствует себя погруженной в коллектив, личность недостаточно ещё раскрыта и сознана. Такое состояние нравственного сознания порождает целый ряд претензий, обращенных к судьбе, к истории, к власти, к культурным ценностям, для данной личности не доступным. Моральная настроенность русского человека характеризуется не здоровым вменением, а болезненной претензией. Русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями, у него затемнено и сознание прав, и сознание обязанностей, он утопает в безответственном коллективизме, в претензии ответственности за всех. Русскому человеку труднее всего почувствовать, что он сам – кузнец своей судьбы. Он не любит качеств, повышающих жизнь личности, и не любит силы. Всякая сила, повышающая жизнь, представляется русскому человеку нравственно подозрительной, скорее злой, чем доброй. С этими особенностями морального сознания связано и то, что русский человек берёт под нравственное подозрение ценности культуры. Но всей высшей культуре он предъявляет целый ряд нравственных претензий и не чувствует нравственных обязанностей творить культуру».
Катастрофические условия жизни воспитывали в народе не только достоинства. Люди в большинстве своём не способны выдержать непрерывное перенапряжение, вынуждены иногда сбрасывать невыносимое бремя испытаний, поэтому могут расслабиться в момент смертельной опасности, увильнуть от невероятной ответственности, самооправдаться перед укором совести. Этим объясняется расчеловечение большого количества людей, разгул разбойной вольницы в смутные времена. В условиях, когда бесконечные войны истребляли наиболее стойких, психологически защитные механизмы у слабых людей закреплялись и вплетались в характер народа. Этим объясняется, что «нечёткие, нетвердые контуры характера у нас есть. Русские много думают, но не умеют предвидеть, бывают застигнуты врасплох последствиями своих поступков. Для них характерно самооправдание, извиняющее отказ от стойкости проведения своих намерений, быстрая покорность судьбе, готовность склониться перед неудачей. Такая беспомощность и покорность судьбе, превосходящая все границы, вызывает изумление и презрение всего мира. Не разобравшись в сложной духовной структуре, – из чего это проистекло, как жило, живет и к чему ещё нас выведет, – бранят нас извечными рабами, это сегодня модно повсеместно» (А.И. Солженицын).
Но русский человек и в падении сохранял остатки нравственного чувства, знал, что грешит, и способен был раскаяться, как Иван Грозный. Это малодоступно самодовольным европейцам, которые при бесчеловечных жестокостях убеждены в своей правоте. Русский народ в лучших проявлениях и достойнейших представителях сознавал необходимость покаяния и духовного очищения, что позволяло обуздывать пороки, ограничивать злонамерения. Акты покаяния относились в большинстве своём не только к собственным деяниям – русский человек сознавал и исторические грехи своих предков, принимая преемственность общенациональной судьбы. Критическое самовосприятие и взыскательная требовательность к себе сопровождались принятием общего бремени исторической ответственности. Русский патриот-славянофил А.С. Хомяков призывал народ к покаянию в исторических грехах, в грехах против Бога:
Не говорите – «То былое,
То старина, то грех отцов,
А наше племя молодое
Не знает старых тех грехов».
Нет, этот грех – он вечно с вами,
Он в ваших жилах и в крови,
Он сросся с вашими сердцами,
Сердцами, мёртвыми к любви…
Молитесь, кайтесь, к небу длани!
За все грехи былых времен,
За ваши каинские брани
Еще с младенческих пелен;
За слезы страшной той годины,
Когда, враждой упоены,
Вы звали чуждые дружины
На гибель русской стороны.
За рабство вековому плену,
За робость пред мечом Литвы,
За Новгород, его измену,
За двоедушие Москвы;
За стыд и скорбь святой царицы,
За узаконенный разврат,
За грех царя-святоубийцы,
За разоренный Новоград;
За клевету на Годунова,
За смерть и стыд его детей,
За Тушино, за Ляпунова,
За пьянство бешеных страстей;
За слепоту, за злодеянья,
За сон умов, за хлад сердец,
За гордость тёмного незнанья,
За плен народа; наконец –
За то, что полные томленья,
В слепой сомнения тоске
Пошли просить вы исцеленья
Не у Того, в Его ж руке
И блеск побед, и счастье мира,
И огнь любви, и свет умов, –
Но у бездушного кумира
И мёртвых и слепых богов!
И, обуяв в чаду гордыни,
Хмельные мудростью земной,
Вы отреклись от всей святыни,
От сердца стороны родной!
За все, за всякие страданья,
За всякий попранный закон,
За тёмный грех своих времен,
За все беды родного края –
Пред Богом благости и сил
Молитесь, плача и рыдая,
Чтоб Он простил, чтоб Он простил!
«Нет, поистине, никогда ни один народ не судил себя так откровенно, так строго, так покаянно; не требовал от себя такого очищения и покаяния. И не только требовал, а осуществлял его и этим держал своё бытие и свой быт» (И.А. Ильин).
___________
Заявление русской патриотической общественности
ОТКРЫТО ДЛЯ ПОДПИСАНИЯ |
