 С утверждением, что русские как народ утратили историческую перспективу и пребывают в состоянии упадка, в первую голову духовного и нравственного, нынче вряд ли кто-то станет спорить. Вместе с нами кризис переживает и Россия, кризис, без сомнения, самый глубокий в своей тысячелетней истории, угрожающий самому её существованию, не только как государственно-политического образования, но именно как самобытной цивилизации. Очевидно, задача излечить болезни русского духа не может быть понята и решена лишь как текущая и злободневная, но заставляет нас обращаться к истокам и смыслам национального бытия, вновь и вновь пристально всматриваться в вековой лик России, искажённый на рубеже 20-го - 21-го веков гримасой новых нечеловеческих страданий. В повестку дня с особой остротой встаёт вопрос о содержании национальной Русской идеи. Или, лучше сказать, русского призвания, которое для нас есть одновременно и призвание России.
Здесь нет желания комментировать известного сорта «эрудитов» - завсегдатаев бесконечных ток-шоу, которые, объявляя «русской идеей» водку, норовят низвести обсуждение важнейшей для нас темы до глумливого фарса, как нет желания комментировать и кочующих из студии в студию реестровых экспертов, утверждающих надуманность самой формулы «национальная идея» и бессмысленность её исканий. Понятно, реанимация смыслов русской истории, возрождение русского национального самосознания - смертельная опасность равно для распухшего на нынешней перманентной смуте компрадорского капитала, сросшейся с этим капиталом и опекающей его компрадорской же власти, и упомянутых «эрудитов» и экспертов, клюющих с её вороватой руки.
Национальная идея рождается вместе с народом, наполняя смыслом его земное бытование, указывая ему исторические цели и определяя его исторические судьбы. Более того, по убеждению одного из наиболее глубоких русских религиозных философов Владимира Соловьёва народ не выбирает свою национальную идею, но принимает таковую при рождении из рук Создателя, во исполнение Его замысла. «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности…» - так сформулировал эту мысль сам Соловьев в статье «Русская идея». Интерпретация же народом Божьего замысла о себе, его ответный помысел есть физическая история народа – его судьба.
Национальная идея отнюдь не всегда отрефлексирована в умах людей, препарирована рассудком. Но она разлита в народном жизнечувствии, слита по выражению Достоевского с душою человека, проявляется в его чувствах, стремлениях, страстях, определяет восприятие им ключевых понятий и категорий бытия - жизни и смерти, добра и зла, счастья и горя, прекрасного и безобразного, греха и добродетели - тех понятий, которые конституируют равно сознание и подсознание отдельного человека, и коллективное бессознательное народа.
Потерять идею, изменить своему призванию означает для народа потерять душу, следовательно, погибнуть, прекратить своё историческое бытиё. Ведь, вопреки расхожему представлению, отнюдь не, кто виноват и, что делать, а зачем жить - вот подлинно извечный человеческий вопрос, который перед русскими всегда вставал с особой остротой - вопрос о смысле бытия.
Постичь глубинное существо национальной идеи может помочь глубокий ум, облагороженный высокой культурой мышления, знанием теологии, философии, истории. Но ещё вернее прозреть её духовным зрением, почувствовать чутким в вопросах духа сердцем.
Ведь, содержанием национальной идеи, как справедливо отмечает современный русский социальный мыслитель В. Аксючиц, являются не отвлечённые понятия, но живые архетипы, в которых укоренено сознание народа; идеалы, на которые отзывается непосредственное нравственное чувство; иерархия ценностей, определяющих установки и модели поведения
Для русского культурного класса, равно и для русского народа, глубинное содержание национальной идеи и национального призвания никогда не было неизъяснимой тайной. Однако в 20-м веке различные силы, боявшиеся просветления народного самосознания, постарались и здесь напустить густого идеологического тумана. В итоге Русская идея и отображённый в ней иконописный лик русской души, подобно фреске гениального мастера, оказалась скрытыми под толстым слоем поздних росписей. Чтобы рассмотреть их, приходится соскребать наслоения грубой штукатурки, которые, хотя и трескаются, не выдерживая суда истории, но отваливаются с трудом. Вроде монархического абсолютизма, измышленного в Петровскую эпоху Феофаном Прокоповичем, европейского просвещения, масонско-интеллигентских конституализма и парламентаризма, западного толка буржуазной демократии и либерализма, их видимой альтернативы - коммунизма, и теперешних - вхождения в мировое сообщество и мировой рынок, так называемых «общечеловеческих ценностей», маловразумительной суверенной демократии, столь же маловразумительных центризма и консерватизма, новомодной модернизации и т.п., за которыми, едва прикрытые, маячат корыстные интересы глобального западного олигархата и соперничающих групп внутри российской компрадорской элиты.
Однако Русскую идею можно выразить всего двумя словами и эти два слова: православное христианство. А своё призвание русские в протяжении веков полагали в удержании православия равно в качестве личного и общенародного духовного идеала, и этнокультурной доминанты, и в свидетельстве христианско-православной истины – универсальной и всечеловеческой перед другими народами. «В сущности, - констатировал в своё время Ф. М. Достоевский, - в народе нашем кроме этой «идеи» и нет никакой, и всё из нее одной исходит…»
Это вовсе не означает, конечно, что православный идеал - то есть завершённое соборное христианство в ходе русской истории всегда оказывался воплощённым в должной мере. Но сколь бы часто и грубо не искажался таковой в реальной практике, он всегда оставался высшим и определяющим глубинным критерием в оценке всякого явления, предмета и феномена в русском мире. «Народ грешит и пакостится ежедневно, - замечает Достоевский, но в лучшие минуты, во Христовы минуты он никогда в правде не ошибётся. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чем её полагает, как её себе представляет…» И даже 20-й век, век атеизма и богоборчества здесь не исключение. В 20 веке отеческая вера, положенная нашими предками в основание русской культуры и затаившаяся в сокровенной глубине русской души, продолжала определять и русскую совесть, и русскую мечту, и русскую надежду.
Таким образом, искать свою национальную идею русским нет нужды. Национальная идея и национальное призвание не могут меняться от эпохи к эпохе по конъюнктурным соображениям. В каждую конкретную историческую эпоху искать мы можем лишь формы её экспликации, пути её воплощения, раскрытия, выражения, актуализации в самых разных практиках, то есть искать способы приближения к идеалу. Русская идея обязана находить своё выражение в конкретных созидательных проектах - и в части благоустройства страны, и на поприще государственного строительства, и в сфере культуры в узком смысле, и в международных отношениях и т.д.
Собственно, тезис о тождестве Русской идеи и православия, или, точнее было бы говорить об истечении Русской идеи из православия, не нов, скорее, даже для многих это трюизм. Раскрытию этого тезиса посвятили свои работы многие лучшие русские умы: Достоевский и Соловьёв, Бердяев и Ильин, Булгаков и Федотов, Солоневич и Розанов.
С середины 19-го века, когда в русском культурном слое обостряется этнокультурная рефлексия, ни у кого из русских выдающихся умом не возникало даже тени сомнения, что Русская идея основана на православном переживании новозаветной благовести, что православное христианство в его святоотеческой интерпретации является сердцевиной русскости и краеугольным камнем Русской идеи - это считалось аксиомой. Дискутировались лишь нюансы – какой именно аспект христианской идеи акцентирован и выделен в идее русской.
К примеру, Вл. Соловьёв в упомянутой выше статье «Русская идея» проводит мысль, что наше национальное призвание выражается в осуществлении органического единства церкви, государства и общества, которые Соловьёв полагал земным соответствием святой Троицы. Власть государства он соотносил с царственной властью Сына, авторитет Вселенской церкви – со священством Отца, а общественную свободу – с действием св. Духа. «Восстановить на земле верный образ божественной Троицы», искажённый в человеческой истории, и есть, по Соловьёву, Русская идея. Достоевский вдохновенно доказывал, что русское призвание в осуществлении всеединства рода человеческого - что через русскую отзывчивость, всемирность, всечеловечность русской души будут разрешены в истории противоречия между народами и между социальными группами. А, скажем, Е. Н. Трубецкой, напротив, считал, что рассматривать русский народ как народ–богоносец не верно. У народов может быть историческая миссия, но она не носит универсального мессианского характера.
Прав-то, похоже, оказался человек, который не имел ни такого влияния на умы, как Достоевский и Соловьёв, ни даже такого авторитета в интеллектуальных кругах, каким обладал Трубецкой – К.Н. Леонтьев. Леонтьев скептически относился и пафосному мессианизму Достоевского, и к экуменизму Соловьёва, который в своей Вселенской церкви объединял православных с католиками и протестантами. Леонтьев не уставал напоминать «прогрессивной» общественности, что её упования на скорое установление на земле царства добра и справедливости будь то в социализме, в либерализме или в христианстве инфантильны. Что подобные упования не находят никаких подтверждений ни в истории, ни в реальности, а, главное, противоречат евангельским пророчествам.
В статье «О всемирной любви», к примеру, он писал, имея в виду Апокалипсис и Евангелие от Матфея, что «вовсе не полное повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещает нам Христос и его апостолы; а, напротив того, нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре…». И хотя Леонтьев не сформулировал это в дефиницию, но вся его культурфилософская публицистика проникнута мыслью, что разрешение всех человеческих больных вопросов в рамках физической истории – утопия - тут бессильна и русская душа Достоевского с её всемирностью и всечеловечностью, а главное русское призвание есть призвание Удерживающего, о котором апостол Павел говорит в Посланий к Фессалоникийцам : « Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь»
Однако для сегодняшней публицистики утончённый религиозно-философский дискурс русских мыслителей 19-го века – роскошь. Нам бы обозначить основные позиции и утвердить элементарные представления. Потому здесь мы хотим дать развёрнутое пояснение самому понятию Русская идея, обосновать, элементарно, утверждение, что именно православное христианство является сердцевиной русскости. В начале скажем, как православие связано с национальностью, почему для русской национальности оно имеет определяющее значение.
Понятно, что православие не исчерпывает идентификатуру русского человека - есть православные греки, болгары, сербы, румыны, македонцы, грузины, арабы, египтяне, эфиопы. Помимо религиозного фактора в формировании русской, как и любой иной национальной идентификатуры принимают участие факторы ландшафта, языка, темперамента, исторического опыта и т.д. Однако автор пассионарной теории этногенеза Л. Н. Гумилёв, убедительно доказывал в своих трудах, что национальность человека определяется не отдельными параметрами – не кровью, не языком - при всей его важности - ведь и диаспоры - ксении, зачастую, говорят именно на языке народа – реципиента. Тем более, национальность определяется не лояльностью государству, в смысле наличным властям, и не гражданством, как таковым. Нынче в России, например, торговцы парниковыми овощами и суррогатной «водкой» легко приобретают гражданство за мзду у продажных чиновников. Но национальность определяется стереотипом поведения или, другими словами, этнокультурным стереотипом. Со свое стороны заметим, что этнокультурные стереотипы формируются тремя обстоятельствами, тремя факторами – природной средой обитания – ландшафтом, социокультурной средой, в формировании которой среди прочего важнейшую роль играет исторический опыт, и ментальными особенностями, то есть особенностями мирочувствования и миросознания.
Так вот, первое, на что обратим внимание, именно из православности вытекают наиболее фундаментальные, корневые и, притом, лучшие свойства русского характера,
русского менталитета, которые отмечали многие русские умы. И русская совестливость, и русское милосердие, добросердечность и участливость в чужих бедах, и русское терпенье, и русское особое отношение к страданию, и неизбывное русское томление о справедливом мироустройстве, и русское правдоискательство – чтобы всё по совести, по Божьей правде, и русское нестяжательство, и русское пренебрежение ко всему профанному и устремлённость к надмирному - мечты о граде Китеже, и русское гостеприимность и благожелательство к иным народам культурам, и универсализм русского мирочувствания, о котором столь проникновенно говорил Достоевский, то есть то, что привычно ассоциируется с русским психологическим архетипом, проще говоря, корневым русским характером, с русской душой. Даже такая русская особенность, как надежда на авось, есть, если вдуматься, ни что иное, как обратная сторона русской неистребимой веры в Божественный промысел и Божественную определённость бытия, абсолютное доверие к милосердию Спасителя.
В отношении русских к природе также хорошо заметно влияние православия. Если рациональные аспекты взаимодействия с занимаемым ландшафтом обусловлены особенностями самого ландшафта и свойствами русского темперамента, то внерациональные – любовь к природе родной стороны - определяются именно православием - христианским взглядом на природу как Божий дар и Божье творенье. Тоже и в языке. К примеру, в обилии уменьшительно-ласкательных форм – матушка, батюшка, курочка, коровушка, берёзонька, яблонька, ладушки, аладушки, равно и деминутивов – кратких форм – мамка, папка, сказка, репка и т.п. сказывается именно влияние православия. В языках романо-германских народов Западной Европы, да и у католиков поляков и других неправославных славян такого обилия уменьшительно-ласкательных слов нет.
Обо всех этих особенностях русского характера, как уже замечено, рассуждали многие лучшие русские умы. Мы здесь ещё два слова скажем о таком свойстве русского типа, как обострённое чувство справедливости. Не законности, но именно справедливости. Притом не от ума человеческого справедливости, но справедливости, как высшей, то есть Божьей правды. К примеру, именно потому, что декларативной основой коммунизма его проповедники и апологеты выставляли социальную справедливость, коммунизм находил отклик в душах русских людей. Не уравниловка и обезличивание, но именно справедливость привлекала русских в коммунизме. И парадокс в том, что, разочаровавшись в коммунизме, чья декларативная основа сильно расходилась с семидесятилетней практикой, в новой демократии и даже, как ни странно, в рынке русские в массе своей искали ни что иное, как ту же самую справедливость. То есть никакой «измены себе», на рубеже 80-х - 90-х годов прошлого века не было. Как в протяжении шести веков в Святой Руси, так и в середине 20-го века в грядущем коммунизме, а в конце 80-х и в демократии, русские видели идеал царства правды и справедливости. Другое дело, что ориентированные на Запад новые «реформаторы» ловко подсунули стране очередные доктринальные, на этот раз либерально-лжедемократические грабли.
Так или иначе, мирочувствование русского человека глубинно определяется православием, именно эту мысль выражал Достоевский, говоря, что «русская душа – православная христианка». То есть православие определило параметры русских ментальных кодов. В свою очередь, ментальность является важнейшей детерминантой социокультурной среды. Именно православие сформировало поле этносоциальных связей и взаимодействий, социокультурную матрицу в начале собственно русской, а затем и российской тысячелетней цивилизации. Таким образом, два из трёх факторов, формирющих русский этнокультурный стереотип, находятся в теснейшей связи с православной верой, по сути, определяются ею.
Не случайно, при переписях в Российской империи, указывая национальную принадлежность, вместо «русский» писали «православный», до 17-го года прошлого века слова православный и русский зачастую воспринимались синонимами, русское единство, ощущалось именно и, прежде всего, как единство религиозное. Знаменитый ревностный патриотизм наших предков был именно православным патриотизмом. В патриотизме отражалась подсознательная установка сохранять и лелеять свою народную индивидуальность, неповторимую самобытность, глубинную сущность, другими словами народную душу. А поскольку сердцевиной этой души была православная вера, то она и определяла содержание патриотического чувства, ведь земное Отечество для православного суть врата для бессмертной души в Отечество Небесное.
И русская Церковь, и русское Царство были призваны охранять данный духовный идеал, все прочие их задачи - социальные, культурные, политические рассматривались как практическое выражение главной и ключевой. Хранение истины Христовой посредством церкви и царства - в этом есть и единственный подлинный смысл и формулы «Святая Русь», и формулы «Москва - Третий Рим». Потому-то и ненавидела русофобия всех мастей русскую Церковь, что в ней опора православия, а в православии – опора русскости. Потому-то и ненавидела русофобия всех мастей русское Царство - державу, что в ней опора русскости, а в русскости опора православия.
Но и после уничтожения русского Царства и подавления русской Церкви, не смотря
на целенаправленное и последовательное вытравления православного корня из русской души подспудно православие продолжало обусловливать политические приоритеты российского государства и в 20-м веке. В частности православно-христианские представления о справедливом мироустройстве даже в атеистический советский период определяли позицию СССР по проблемам международного права и международных отношений, в целом - СССР отстаивал понятие национального суверенитета как ключевого в международном праве перед наступающими силами апостасийного глобализма, который олицетворяют интернационализированный крупный капитал и находящиеся у него на содержании денационализированные элиты западных стран.
Именно православие в 20-м веке, как и во все века предшествующие, предопределило русские ратные победы и славу русского оружия. Никакого желания защищать людоедский сталинский режим, как известно, русский народ в 41-м не выказал, коммунистические вненациональные антитрадиционалистские лозунги энтузиазма не вызывали, а, вот, национально-религиозный по своей сути русский дух, вызванный и оживлённый христианским обращением Сталина к народу осенью 41-го: «братья и сестры», оказался твёрже и прочнее стали немецким танков, которая разбивалась и ломалась об него на Курской дуге с тем же громким хрустом, что и французские штыки на Бородинском поле или кривые монгольские сабли на поле Куликовом.
Не случайно, в современной России авангард апостасийных сил, наступающих с Запада, так называемые либералы, не решаясь на открытую манифестацию своего жгучего антихристианства, обуреваемы злобной русофобией. Они по-прежнему чувствуют, что глубинная русскость и глубинное православие слиты и нераздельны, и, подавляя русскость, они смогут истребить само соборное христианство. В последние сто лет внешняя и внутренняя русофобии в своём маниакальном стремлении разрушить основы русского мира и русского национального самосознания пытаются чем угодно подменить основополагающий элемент русскости – нашего этноцивилизационного кода. И, казалось бы, в 20-м веке ей многое удалось. Однако к распаду русских как национальной общности это не привело.
Здесь заметим также, что в ощущении единства у людей, принадлежащих к определённому народу, имеются различные уровни. Высший уровень – духовный, уровень веры. Именно этот уровень превалировал у русских в ощущении национального единства в протяжении веков. В 20-м веке, когда атеизм стал государственной политикой, русские в массе своей перестали ощущать своё единство как религиозное. На первый план вышли иные факторы – язык, традиции, культура, поведенческие стереотипы, общая история и её восприятие, хозяйственные и политические интересы, и т.п. Этот родоплеменной или узкоэтнический уровень в ощущении единства имелся и у русских Святой Руси, но в ту эпоху носил дополняющий и подчинённый характер по отношению к уровню высшему – духовному - уровню веры.
В определённом отношении это, конечно, сужение сознания. Однако на само религиозное единство русских в прошлые века можно посмотреть и как на превращённую форму единства национального. Не случайно в атеистическом 20-м веке, когда религия оказалась под спудом запретов и агрессивной атеистической пропаганды, русские как национальная общность не исчезли, изменилась лишь, если так можно выразиться, структура ощущения единства. Ведь, православные русские всегда отличали себя от православных грузин, румын или палестинских арабов. Московское царство – служба у русских князей и позже царей было открыто для тех, кто выказывал готовность принять православие. Но в том-то и дело, что принятие православия иноплемёнными, вливавшимися в русский мир в ту эпоху, как правило, уже во втором поколении – то есть у их детей влекло за собой и усвоение русских этнокультурных стереотипов. У оторванных от собственной этнической среды индивидуумов происходила полная ассимиляция. Но была и другая форма вливания в русский мир – целой этнической общностью, которая в этом случае становилась не ксенией, как нынче еврейская или кавказские диаспоры, но органичной частью русского мира - новым структурным элементом русского православного суперэтноса. Так происходило, например, с чувашами, марийцами, карелами, коми, другими финно-угорскими племенами
В этой связи авторитетный русский религиозный и социальный мыслитель конца 20-го века А.С.Панарин указывал, что российская идентичность носит конфессионально-цивилизационный ценностно-нормативный характер. Со своей стороны заметим, что точно также и европейская, и китайская, и индийская идентичности носят именно религиозно-цивилизационный ценностно-нормативный характер. Ведь и Китай, и Индия многонациональные культуры, а скрепляет населяющие их народы сакральный идеал, общие понимание нормы и отклонения от таковой. Равно как и нынешняя западная идентичность носит именно ценностно-нормативный характер. Парламентская демократия, либеральные свободы – вполне, кстати, условные, права «сексменьшинств», пресловутая политкорректность, и даже право на насильственное насаждение «западных ценностей» по всему миру силой оружия – ничто иное, как схожим образом понимаемые большинством людей на Западе нормы и ценности, лежащие в основе западной идентичности.
Однако это вовсе не значит, что наша русская идентичность только конфессионально-цивилизационная. Она трёхуровневая. Верхний уровень общий для всех народов России – имеет смыл определить как геоцивилизационный. На этом уровне народы разных исповеданий скрепляет территория – геополитическое пространство, воспринимаемое как общее, общая государственность, основанная русскими и православной церковью, но принявшая в лоно своё в качестве равночестных другие народы Евразии, а также русский язык, общие исторические судьбы, политические интересы, тесная хозяйственная кооперация. Этот уровень идентичности наименее устойчивый, поскольку он лишён сакральной основы, каковая всегда носит именно духовный характер.
Второй уровень – панаринский - конфессионально-цивилизационный. Его можно считать ключевым, и он общий для всех православных России - для русских, для карел и коми, чувашей и марийцев, для православных татар – кряшен, для якутов и народов Алтая, чьи предки, поклонявшиеся прежде духам природы, вошли в церковь Христову. Нижний – уровень этнокультурный и этнородовой. Этот уровень идентичности наиболее устойчивый, здесь имеет значение помимо веры ещё и общие родовые корни, то, что называют кровью.
Не замечать этой трёхуровневости, подменять один уровень другим, даже акцентировать один в ущерб другому одинаково опасно и разрушительно для русского народа, русской культуры и русской государственности. Выпячивая верхний уровень, мы рискуем быть сорванными с векового русско-славянского корня, и превратится в неких аморфных советских людей, россиян, евразийцев, европейцев и прочее. Выпячивая нижний - этнический уровень – мы подаём дурной пример коренным народам России, теряем из виду своё державно-имперское провиденциальное задание и заповеданный нам христианский универсализм. Не подменять, не противопоставлять, но гармонизировать уровни русской идентификатуры, искать оптимальную иерархию таковых – вот наша русская задача. И в каждый исторический период эта задача требует от нас нового переосмысления и нового творческого решения.
Если бы сегодня недооценивался уровень геоцивилизационный, я здесь защищал бы именно его. Однако этот порок свойственен относительно небольшой группе русских националистов, которые держателями всех крупных дискуссионных площадок объявлены маргиналами и удерживаются на периферии идеологического поля, не говоря уже о реальных политических процессах, где их влияние равно нулю. В более респектабельных дискуссиях чаще приходится сталкиваться с умалением значения этнородового фактора «крови», поэтому об этом дополнительно скажем два слова. Обычно, подобное умаление выставляется как благое намерение - уберечь русских от узкого национализма, этницизма. Однако если делать это вне контекста гармонизации уровней идентичности, ничего кроме вреда подобные благие намерения русским не принесут.
Конечно, утверждать, что национальность определяется непосредственно «кровью» было бы не верно. К примеру, миллионы потомков русских вынужденных эмигрантов начала века уже во втором поколении становились французами или американцами, забывали язык своих русских предков, интегрировались в общество, в котором жили, усваивали его культурные нормы и об их русских корнях напоминают, разве что, их фамилии. После краха неприемлемого для них советского строя, от которого бежали их отцы и деды, почти никто из них в Россию возвращаться не поспешил, интересами России они не живут, как правило, и русского языка уже не знают. А, скажем, восточные немцы, с петровских времён во множестве селившиеся в России, принимали православие и в большинстве своём благополучно становились русскими, усваивая русские этнокультурные стереотипы, каковыми непосредственно и определяется национальность. Другой характерный пример - масштабная метисация и ассимиляция, начиная с 14-го века, степняков - татар, как их в ту пору называли - тюрок по изначальному этническому происхождению.
Почему это становится возможным? Гумилёв дал ответ и на этот вопрос – потому что наиболее выпукло национальные особенности проявляются не столько в личностных качествах, персональных характерах, сколько в характере межперсональных связей. Усваивая эти связи, ощущая их как свои, встраиваясь в них, потомки рассудочных пунктуальных немцев становились рассудочными пунктуальными русскими с немецкими фамилиями, но с русскими именами. Ограничением здесь является уровень пассионарности народа – реципиента. Ассимиляция больших этнических групп возможна именно при высокой пассионарности.
Однако было бы не верным отрицать и важнейшее значение генотипа, то есть «крови». Ведь сами зримые культурные поведенческие и ментальные стереотипы и характер межперсональных связей, определяющие национальность, оформляются и закрепляются не на пустом месте. В их основе лежат особенности темперамента и мирочувствования – то, что определяется «кровью», то есть генами. Слова русский и православный синонимичны, прежде всего, в определении мирочувствования. В этой связи чужой по крови субъект – интродуцент может войти в русский народ, стать русским тогда, когда ритмы и тоны его души, его мирочувствование в достаточной мере созвучно и отзывчиво русской религиозности. Здесь, кстати, яркий пример - российские монархи из рода Романовых. Обильная немецкая «кровь» не помешала им быть русскими православными людьми. В свою очередь, мирочувствование людей, темперамент, как уже замечено, тесно связаны с генетикой, этнородовым генотипом. Культурные стереотипы вырабатываются изначально большой группой людей, связанных как раз родовыми связями - общностью происхождения, в процессе адаптации этой группы к кормящему ландшафту. Именно такая группа выступает ядром того феномена, который по латыни определяется, как нация, по-гречески - этнос, а по-русски – народ.
Вовсе не каприз святого равноапостольного Киевского князя Владимира и даже не практические политические интересы предопределили выбор нашими предками тысячу лет назад среди прочих религий именно православия, но комплиментарность такового душе живших в Поднепровье, на берегах Ладоги и Ильменя славян. Православное христианство легло на эту коллективную душу, тесно связанную с этнородовым генотипом, озарило для неё мир светом Христовой истины, согрело её теплом Христовой любви, было интерпретировано ею особым образом, и тогда возник русский народ.
Кстати, само слово «русский» вошло в употребление в 11-м веке, то есть уже в христианскую эпоху. До этого подобный этноним не существовал. Были вятичи и кривичи, радимичи и поляне, киевляне и новгородцы, но русских не было. Точнее, изначально слово русский появляется в устойчивом словосочетании «русская земля». Едва ли не первым эту вербальную форму употребил митрополит Киевский Иларион. Устойчивое словосочетание «русский народ» появилось спустя века - ещё в эпоху Московского царства в ходу было: «православный народ». Так что, вся дохристианская история, это история не русских, которых в ту пору, как народа, попросту не существовало на свете, но восточно-славянских племён, выступивших в роли этнического субстрата для древнерусского этноса. То есть у собственно русских никакой иной истории, кроме христианско-православной, не было, нет и можно с полной определённостью, диктуемой непреложными законами этнологии, утверждать - не будет. И в этом отношении искусственно возрождаемое нынче суррогатное язычество, так называемое родноверие, которое русофобия пытается использовать для ослабления позиций православия и раскола русских, как национальной общности, полностью лишено собственно русских исторических оснований. Родноверие для русских суть православие.
Итак, с учётом всех нюансов, именно глубинная, не обязательно предполагающая манифестацию, не всегда даже осознанная православность в купе с ощущением причастия природе родной земли и отечественной истории определяют сам душевный строй и глубинные пласты духовности русского человека. Это, впрочем, отнюдь не означает, что русским является лишь глубоко религиозный и воцерковленный человек. Такое нынче редкость. И дело здесь не только в семидесятилетнем официальном атеизме. Есть более глубокая причина – а именно естественная в ходе популяционного системогенеза секуляризация сознания и, как следствие, секуляризация культуры, в целом. Об этом я подробно говорю в трактате «Законы истории и локальный культурогенез». Но русский тот, кто, по меньшей мере, эмоционально ассоциирует себя с русской народностью, русской историей и русской культурой. Подлинная же русская культура, в свою очередь, является именно выражением и воплощением в различных культурных формах народной веры, то есть православно-христианского идеала. А русская история в своей глубинной сути есть ни что иное, как история стяжания и отступления, забвения и воскрешения, самоотверженной защиты и малодушного предательства такового идеала.
Многочисленные и весьма наглядные иллюстрации данного обстоятельства обнаруживаются, например, в языке, в этимологии слов. «Спасибо», к примеру, одинаково привычно и естественно звучит и в устах воцерковлённого православного, и в устах атеиста, и в устах тех, кто называют себя родноверами. Между тем, «спасибо» означает ни что иное, как спаси Бог - христианский Бог.
Через культуру и историю даже тот русский, который никогда не заходил в церковь, приобщён к православному духовному идеалу, на котором возникла и стоит Россия. Другими словами, в силу вполне объяснимого и простительного после семидесятилетнего приказного атеизма религиозного бескультурья, закономерной десекуляризации сознания и культурного пространства, человек может и не знать слова молитвы или смысла христосования на Пасху, но, если он горд русской историей, сопереживает творившим её поколениям, воспринимает своими национальными героями Дмитрия Донского и Александра Невского, сражавшимся под хоругвями с изображением Спаса за Святую Русь, Суворова и Кутузова, прославивших русское имя в эпоху империи, гордится именами и свершениями русских первопроходцев и изобретателей, учёных и архитекторов, поэтов и космонавтов, и, уж, тем более, если православные храм и древнюю икону он ощущает хотя бы своим культурным национальным достоянием, он русский. И только тогда он русский. |
