«Государство – это сталь, скрепляющая общество»
Ф.Ницше.
На протяжении, по крайней мере, двух последних столетий, вплоть до перестройки государство вело постоянную борьбу против сил, вызывающих беспорядки и влекущих страну к неконтролируемому хаосу. Самые опасные периоды национальной смуты всегда начинались с действия группы лиц, внедрявших в общество идеи неограниченных свобод, противопоставляемые интересам государства. Эти лица, принадлежавшие, как правило, к образованной публике, или даже к верхним слоям общества, получили историческое название «либералов».
Зарождение либерализма в России в его дворянском варианте относится ко второй половине XVIII века, но предпосылки возникли в царствование Петра I, стремительно реформировавшего русскую жизнь по иностранным образцам. Технически полезные нововведения не удалось тогда органически совместить со сложившимися национальными традициями. Эпоха Екатерины II, внедрявшей свободомыслие по меркам французского просвещения, дала толчок образованию либеральных групп, накапливавшихся в масонских ложах и других разрешенных императрицей учреждениях. К началу XIX столетия в них входило немало представителей родовитого дворянства. Их тайная и явная деятельность способствовала постепенному повороту общества к радикализму.
В XVIII веке появились новые проекты ограничения самодержавной власти и крепостного права /С.Десницкого, А.Поленова, Н.Новикова, Ф.Кречетова/. Либерализм с первых шагов принялся заимствовать европейский опыт - без связи с народными традициями. Нужно учесть, что Западная Европа долгое время сама находилась в центре духовных влияний, чуждых индоевропейскому наследию. Кочующие элементы привнесли в европейские государства дух ростовщичества, - то, что Макс Вебер называл «протестантской этикой», В.Зомбарт – «эпохой торговцев», а Карл Маркс – просто «духом наживы».
Но вернемся к России. Декабризм стал радикальным следствием расцветшего на русской почве либерализма. К середине XIX века выразителями либеральных взглядов стали «западники» /Кавелин, Боткин, Грановский и др./. Но в этой разновидности либерализм еще не утратил черт радения за судьбу России. Его противоположность идеям славянофилов не была безусловной, тем более, что последние сами разделяли некоторые либеральные комплексы, недаром цари видели в идеях созыва Соборов и Дум попытки ограничить самодержавие. С другой стороны, отход отдельных либералов от радикального демократизма /разрыв с «Колоколом» и «Современником» во второй половине века/, как скоро выяснилось, не изменил их природной близости. В дальнейшем ответственность за развитие событий вплоть до свержения самодержавия в большой степени несли либералы. Именно они внедряли в общество пренебрежение к национальным ценностям и истории России, так что революционерам оставалось сагитировать денационализированные слои их руками уничтожит государственную власть. Исчерпывающие свидетельства этому имеются у крупных русских писателей, философов и общественных деятелей.
Большую ценность представляют свидетельства Ф.М.Достоевского в «Дневниках писателя» за 1876-77 и 80-й годы, а также его творческие прозрения в романах. Консерватизм Достоевского смягчался религиозной терпимостью и снисходительным великодушием характера, так что его глубокий психологизм вступал в противоречие с идеями «всечеловеческой отзывчивости» и сословного «братства» в русском обществе и с убежденностью в неизбежном сближении интеллигенции с народом. Тем больший смысл приобретают пророчества Достоевского там, где он дает волю своей интуиции и реальному знанию людей. В романе «Бесы» в отталкивающем виде изображены не только террористы-нечаевцы, но и деятели 60-х годов, либералы 40-х, Чаадаев, Белинский, русский сторонник католицизма В.Печерин, Т.Грановский, петрашевцы, с которыми он сам был когда-то близок. Постепенно роман, задуманный как обличение либерального дворянской интеллигенции, перерос в критическое изображение общей болезни, переживаемой Россией и Европой, ярким символом которой стало «бесовство» Нечаева и его последователей. Таким образом, Достоевский прямо связал либерализм с преступными действиями радикалов. В «Дневнике писателя» он отметил низкий интеллектуальный уровень «западничающей» интеллигенции6 «Либерал всесветный, атеист дешевый, над народом величается своим просвещением в пятак ценой… Либералы наши, вместо того, чтобы стать свободными, связали себя либерализмом как веревками».
Несмотря на свой скептицизм в отношении Европы, Достоевский первым из консервативных мыслителей заявил о необходимости сближения с Германией, так что ряд суждений в «Дневнике писателя» совпадает с программными положениями геополитиков-европоцентристов XX века. Это резко контрастирует с почти полным неприятием Европы, за исключением временных союзов, которое выказывали выказывали другие русские консерваторы. Видя постоянную нелюбовь Европы к России, Достоевский все же называл Европу «вторым отечеством»: «Европа нам почти так же дорога, как Россия. Как же быть? Стать русским прежде всего». При этом он не был сторонником политического объединения славян в одно государство. «Не будет у России таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена», предрекал Достоевский. – «России надо серьезно приготовиться к тому, что все освобожденные славяне с упоением ринуться в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными». Об этом же свидетельствовали писатели К.Леонтьев и В.Крестовский, имевшие солидный опыт дипломатической службы в Восточной Европе, а последний и как участник русско-турецкой войны 1877-78гг. на стороне европейских славян, сразу же после «освобождения» включившихся в международные интриги против России.
Основу для будущего союза Достоевский видел в других нациях. Он осознавал противоположность интересов континентальной Европы и, например, Англии как военно-морской империи с ее особой позицией в важных вопросах /колониальный, восточный и пр./. «Англии бояться – никуда не ходить», - говорил Достоевский. Он высказывался, прежде всего, за российско-германское сближение: «Зависимость от союза с Россией есть, по-видимому, роковое предназначение Германии». Писатель называл Германию «серединной страной» /классический термин современной геополитики!/ и с подозрением относился к Франции, несмотря на все соглашения с Россией, часто выступавшей при кризисах против нее.
Политическая мысль Достоевского не замыкалась на Европе, будущность которой, по его мнению, принадлежит России. Он сознавал Россию и как часть азиатского массива: «Азия, да ведь это и впрямь может быть наш исход в будущем!». В его словах: «Азиатская наша Россия – ведь это тоже наш корень, который воскресить и пересоздать надо», - в соединении с мыслями о европейском будущем выражено желание сближения частей огромного евроазиатского пространства, которые необходимо возможно плотнее подогнать друг к другу, но без потери самостоятельного лица каждого из крупных народов. Впрочем, «пересоздание» Азии при внимательном прочтении Достоевского не исключает возможности доминирования России в союзе с Германией в будущей сверхгосударственной структуре.
Современник Достоевского, философ и историк мировой цивилизации Н.Я.Данилевский /1822-85/, создатель оригинальной теории «культурно-исторических типов», опередивший на полстолетия научную мысль Запада /Рюккерта, Шпенглера/, выделил три обязательных этапа, которые, подобно живому организму, переживает государство: юность, зрелость и дряхлость. Эта теория на большом историческом материале опровергала как фантастическую социологию марксизма, так и примитивные либеральные теории, берущие начало в идеологии Просвещения. У Данилевского парадоксально сочеталась глубина анализа с неверными прогнозами о будущем России – из-за идеализированного представления о русском национальном характере. Он редко употреблял слово «либерализм», но осуждал «европейничанье», и, хотя признавал его глубокое проникновение в высшие классы общества, однако считал русский народ как бы застрахованным о разложения благодаря врожденным свойствам «мягкости, покорности, почтительности», а также «за отсутствием в течение всей его жизни…борьбы между различными слоями русского общества». Отсюда сделан ошибочный вывод: «Не революции, но даже простой бунт…сделался невозможным в России, пока не изменится нравственный характер русского народа, а такие изменения /если и считать их возможными/ совершаются не иначе как столетиями».
Это заключение вытекало также из представления Данилевского о молодом возрасте русского народа, «у которого впереди много времени и сил». Он был одним из самых твердых сторонников политического союза всех славян. Убедительно доказывая ненасильственный характер территориального расширения России, Данилевский оправдывал применение твердых мер против племен, которым «не суждено ни положительной, ни отрицательной роли…так как они представляют лишь этнографический материал, входящий в состав культурно-исторических типов». Он, как и Достоевский, признавал пользу войн, «которые могут служить лекарством, ибо не о хлебе едином жив будет человек». Важно подчеркнуть, что Данилевский подтверждал право крупного государства распространять свое влияние далеко за пределы собственных границ, оправдывая, например, «доктрину Монро» в отношении Латинской Америки, как национальное действие США.
Противопоставляя Россию Европе как величины абсолютно чуждые друг другу, ученый писал: «Если наперекор истории, наперекор мнению и желанию самой Европы, наперекор внутреннему сознанию и стремлению своего народа Россия все-таки захочет причислиться к Европе,…то ей ничего другого не остается, как отказаться от самого политического патриотизма, от мысли о крепости, цельности и единства своего организма, от обрусения своих окраин, ибо эта твердость наружной скорлупы составляет только препятствие к европеизации России». Его вывод не оставлял вариантов в отношении Европы, «уже прошедшей высшую точку исторического цикла»: «Борьба с Западом – единственное спасительное средство…для излечения наших русских культурных недугов». Опасность, исходящую от Европы, Данилевский описал следующим образом: «Теперь, после того как жизненная обстановка высших классов русского общества лишилась своего народного характера, сделалась общеевропейскою, усиливается отчужденность инородца, и из-за этого порождаются те молодая Армения, молодая Грузия, о которых мы недавно услыхали, а может быть народятся еще молодая Мордва, молодая Чувашия, молодая Якутия, о которых не отчаиваемся еще услышать».
Данилевский подчеркивал первостепенную важность укрепления собственного народа, «хранителем» которого он называл государство. Актуально звучит мысль философа о том, что «исторический народ, пока не соберет всех своих частей, должен считаться политическим калекой…Одна народность должна составлять одно государство». У него не было сомнений в строе, сужденном России: «Сила и крепость народной брони должна сообразовываться с силой опасностей, против которых ей приходится бороться. Поэтому государство должно принять форму одного централизованного политического целого там, где опасность эта велика». Его предостережение направлено следующим поколениям: «Если Россия, как говорят ее враги, действительно окажется «больной, расслабленный колосс», переставший внимать не только голосу народной чести, но и самым громким побуждениям инстинкта самосохранения…готовым отречься от самого смысла своего существования…Если бы Россия даже дошла до такого самоунижения, оно было бы слишком невероятно, чтобы ему поверили: в нем увидели бы притворство и уловку, и нас все-таки не оставили бы в покое». И это верно на все времена: в покое оставляют только сильных.
Необходимость государственной крепости лаконично выразил политический и религиозный мыслитель К.Н.Леонтьев /1831-91/: «Россию надо подморозит немного, чтобы она не гнила». Леонтьев, как многие его современники, прошел в юности школу либерального воспитания, но «первые же встречи с крайней демократией нашей» - польское восстание и неудачные реформы 70-х годов – сделали из него стойкого консерватора. Он отвернулся от русской жизни, «вставшей на путь буржуазно-уравнительного прогресса, ведущего к гибели России, барской и мужицкой», видя, что губительный для России либерализм вышел не с гор Кавказа или Мекки, а из христианских стран: «С упорными иноверцами окраин Россия со времен Иоанна все росла, крепла и прославлялась, а с «европейцами» великорусскими она в какие-нибудь полвека пришла в тяжелое состояние. Со временем Леонтьев убедился, что тихий и мирный ход домашнего разложения «во сто крат ужаснее национальных восстаний», которые, по его мнению, возбуждают в народе национальную доблесть хоть на время.
Вращаясь в орбите бурных событий по службе в Министерстве иностранных дел, Леонтьев быстро нашел связь между либерализмом русской интеллигенции и размягчением политического курса правительства. Писатель сконцентрировал силы на осмыслении национального пути России. В редкой по силе и новизне идей публицистике 70-х годов /«Племенная политика как орудие всемирной революции», «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения»/ он предсказал неминуемое осуществление социализма в России – «нового рабства» /«почва рыхлее, постройка легче»/. Отвергая романтические ожидания, Леонтьев считал, что русский народ вследствие своих качеств из «богоносца» может стать богоборцем скорее всякого другого народа. Поэтому он сделал ставку на «византийское» самодержавие. В полемике с Достоевским и Л.Толстым безошибочное историческое чутье мыслителя перевесило идеализированные суждения этих великих людей. Леонтьев отверг «космополитическую любовь» к человечеству Достоевского, считая недостижимым и нелепым всеобщее примирение. Еще более нереальными и вредными представлялись идеи Толстого о «любви, которой люди живы» и «всечеловеческом братстве» - то, что он назвал «новым еретическим христианством», противопоставив ему настоящее православие как религию церковной дисциплины и страха Божьего.
Оставшись малопопулярным при жизни, Леонтьев стремительно обрел внимание в ближайшем поколении русских литераторов и ученых. Н.Бердяев считал его единственным крупным мыслителем даже не консерватизма, а реакционерства. Суждение этого либерала приобретает любопытный смысл, если вспомнить его жизненный путь: раннюю пропаганду марксизма, затем проклятия революции и заграничные метания между одобрением корпоративного строя Муссолини и благопристойными образцами буржуазной философии. В 20-е годы после революции леонтьевские идеи о национально-культурной самобытности воздействовали на «евразийцев», в эмиграции веривших в особый путь русского народа даже при коммунистической власти. Общее внимание привлекает футурология Леонтьева. В 1883г. /!/ он писал: «Русское общество помчится быстрее всякого другого по смертному пути всесмешения, и кто знает?...мы неожиданно, лет через сто /!/ каких-нибудь из наших государственных недр родим антихриста».
Вершиной философской мысли Леонтьева явился капитальный труд «Византизм и славянство» /1875/. Вслед за Данилевским Леонтьев предложил впечатляющую периодизацию циклов государственного существования, выделив периоды «первоначальной простоты», «цветущей сложности» и «вторичного смесительного упрощения» /разложения и распада/. Расцвет России, по Леонтьеву, начался в конце XVII века и завершился эпохой Николая I. До этого времени господствовала простота нравов и вырабатывалась стойкая государственность. После Николая I вновь началось нашествие либеральных идей с Запада и повсеместная организация террористических групп для борьбы с правительствам. Предвидевшему распад государства Леонтьеву были одинаково чужды обе стороны этого общеевропейского процесса – «свирепый коммунар и охранитель капитала – республиканский лавочник, враждебный и церкви своей, и монарху, и народу». Порождением смуты и одновременно ее творцом стала «самодовольная карикатура на прежних людей – средний европеец, с умом мелким и самообольщенным… Никогда еще в истории никто не видел такого уродливого сочетания умственной гордости перед Богом и смирения перед идеалом однородно-серого и безбожно-бесстрастного человечества».
По мнению Леонтьева все европейские страны испортили у себя государственную форму, которая вырабатывалась у них в периоды цветущей сложности, и впали в прогрессирующее однообразное разложение. Философ обращал внимание на то, что в России образованные слои стали главными ферментами разложения: «Народ рано или поздно везде идет за интеллигенцией, А интеллигенция русская стала слишком либеральна, т.е пуста, отрицательна, беспринципна. Сверх того, она мало национальна. Творчества своего у нее нет ни в чем: она только всему учится всегда и никого ничему своему научить не может, ибо у нее нет своей мысли, своего стиля, своего быта и окраски, Русская интеллигенция так создана, что она, чем дальше, тем бесцветнее. Она жрет что попало и радуется». Эта характеристика подтверждается поведением интеллигенции перед революцией, когда такие личности, как С.Булгаков, П.Струве, Туган-Барановский, пропагандировали марксизм, упиваясь романтикой социальных потрясений, и только в изгнании изменили свои взгляды, но вновь с либеральным оттенком. Среди тех, кто «одумался» уже за границей, был и видный писатель И.Бунин.
К.Леонтьев был убежден в том, что «пока дисциплинирующие принципы не возьмут верх в нашем государстве, а во всероссийском ядре охранительные и творческие начала не одержат победы над либерально-разрушительными, русскую плачевную интеллигенцию не следует предпочитать иноверцам и инородцам… Имена немецкой аристократии связаны с военным и политическим величием православной России». Леонтьев любил русский народ тем здоровым чувством, которое не прощает серьезных изъянов в национальном характере. Поэтому он судил его по строгим меркам. Одно было для него очевидно: народ, впавший в либерализм, обречен: «Мы, русские – европейцы в худшем значении этого слова, т.е. медленные разрушители всего исторического у себя и у других… Из самого великорусского племени, бывшего так долго ядром объединения и опорой созидания государства, происходит теперь расстройство… В умах наших царит смута; в чувствах – усталость и растерянность. Воля наша слаба, идеалы слишком неясны… Народ наш пьян, лжив и нечестен, и успел уже привыкнуть к ненужному своеволию и вредным претензиям. Сами мы в большинстве случаев некстати мягки и жалостливы и невпопад сухи и жестоки. Мы не смеем ударить и выпороть мерзавца и даем легально и спокойно десяткам добрых и честных людей умирать в нужде и отчаянии». Написано как будто сегодня!
Хотя Леонтьев не ожидал скорого осуществления мировой миссии русского народа, он знал о заложенных в нем великих возможностях и надеялся с Божьей помощью, следуя предложенным им социальным рецептам, предотвратить катастрофу, к которой шла страна. Для этого следовало, прежде всего, перестать копировать Европу: «Невозможно нам, не губя Россию, идти дальше по пути западного либерализма, которому на экономической почве всегда соответствует бессовестное господство денег». Он призывал не считаться с тем, что думает о нас Европа. Выводы Леонтьева обоснованы всем историческим опытом государства: «Для России нужна крепость организации, крепость духа и дисциплины… Поменьше так называемых «прав», поменьше мнимого блага». Меры, предложенные философом для выздоровления общества, вытекают из особенностей русского характера. И поскольку характер народа не меняется столетиями, эти рецепты могут оказаться важнее наших устоявшихся представлений о «прогрессивных завоеваниях» XX века: «Требуется прочность строя… устойчивость психических навыков у миллионов подданных… Национально-разнородному государству необходима строгая централизация». Леонтьев подчеркивал второстепенное значение формы государственного устройства. Правильную организацию сословных отношений он считал важнее самой монархии. Это допускало возможность национальной диктатуры византийского типа, еще не изведанной Россией.
В интересах национально-политического воспитания нашего народа важно использовать опыт крупного государственного и общественного деятеля императорской России К.П. Победоносцева /1827-1907/. Высокообразованный юрист, он с тридцати четырех лет преподавал науки великим князьям, в том числе будущему императору Александру III, но, несмотря на близость к династии, не стал царедворцем, довольствуясь членством в Государственном Совете. Здесь Победоносцев увидел, как набирают силу временщики в верхах /граф Шувалов, Валуев, семья Бобринских/. По его наблюдению, не революционеры и народники, а либеральные министры и сановники сыграли роковую роль в последовавших событиях. Российское самодержавие не смогло противопоставить силу сплоченному клану «государственных либералов», как определил их Победоносцев. Приняв реформы Александра II, он уже через год разочаровался в них, так как они проводились «людьми шатких убеждений и эгоистических наклонностей, оторванных от земли, не имеющих корней в быте общества». 70-е годы стали временем окончательного прозрения. Ближайших советников царя он называл «болтунами, трусами и лакеями». В 1880г. Победоносцева назначили обер-прокурором Синода – гражданским главой русской православной церкви. Он вступил в борьбу с такими столпами либерального реформаторства, как премьер-министр Лорис-Меликов и министр финансов Абаза, уверившись в том, что реформы подтачивают монолит государства, возбуждают вражду между сословиями, уничтожая традиции, на которых столетиями держалась страна. Это противоречило коренному убеждению Победоносцева: «В народе вся сила государства».
Первого марта 1881г., после вакханалии покушений на высших чинов России, был убит Александр II, о котором глава Синода говорил: «Нас тянет это роковое царствование падением в какую-то бездну». С этого времени кучка лиц, державшая власть в руках, активизировала противонародную деятельность. После издания составленного обер-прокурором царского манифеста о незыблемости самодержавия и разрыве с политикой Александра II, усилились интриги против Победоносцева, питаемые «невежеством русской интеллигенции и ненавистью иностранной интеллигенции ко всякой русской силе». Главная опасность, против которой он боролся, был переход к многопартийному конституционному строю, «более опасному, чем русская революция и безобразная смута Первую еще можно побороть и водворить порядок в земле; последняя есть для всего организма, разъедающий его постоянной ложью».
Победоносцев предвидел губительную силу бесконтрольной свободы печати. В истории России не было периода, когда бы «свободная» пресса помогала правительству обустроить государство, но всякий раз использовалась для его разложения.
Деятельность Победоносцева оздоровляла общественную атмосферу. Он способствовал роспуску созданной аристократией для отпора бунтовщикам, но подспудно связанной с революционными элементами «Священной Дружины». Глава Синода указывал царю на порок местного самоуправления /земства/ - засилье бюрократии, использующей в своих целях ослабление государственной власти и опирающейся на безответственные элементы из простонародья. Он не верил в возможность улучшения общества переделкой его государственных институтов, но - только исправлением человеческих нравов. Так же рассуждал и К.Леонтьев: «Учреждения пусть будут суровы, человек должен быть добр».
Известны суждения Победоносцева, выходящие за пределы его признанного мировоззрения. Западной цивилизации, которую он называл «правовым государством» /!/ и «порождением безбожного разума», Победоносцев противопоставил перспективу религиозно освещенного государства и социальный радикализм с идеей правды. Вероятно, лишь почитание монархии не позволило ему сделать вывод о возможности «принудительного общественного состояния», как назвали в XX консервативную революцию. Победоносцев пытался направить Александра III к решительным действиям, однако царю не нравился тотальный критицизм обер-прокурора. Революционеры дважды совершали на него покушение, но Победоносцев, уже потеряв пост главы Синода по требованию хитроумного Витте, без поддержки в верхах продолжал борьбу, используя свое членство в Госсовете. В 1903г. по его инициативе закрылось Религиозно-философское общество, готовившее интеллектуальных вдохновителей для революционных кадров. «Ныне и власть женская, и головы перевернулись», - заключал он в одном из последних писем царю.
Практическую ценность сохранили статьи Победоносцева в «Московском сборнике» 1897-8 гг. Анализируя европейский парламентаризм, он писал: «Выборы не выражают волю избирателей… Народные представители руководствуются личным произволом или расчетом, сообразуемым с партийной тактикой. Министры самовластны и насилуют парламент. Располагая всеми ресурсами нации по своему усмотрению, раздают льготы и милости, содержат множество праздных людей за счет народа и не боятся никакого порицания, если располагают большинством в парламенте… Ошибки, злоупотребления, произвольные действия – ежедневное явление в министерском управлении… Все здесь рассчитано на служение своему «я»… И комедия выборов продолжает обманывать человечество».
Этот классический вывод приложим к любому современному государству. Опыт российского парламентаризма небогат, но народ успел в нем разувериться. Русский народ скептически относится к нововведениям, но он податлив к проявлению силы со стороны государства. Этим объясняется добровольное подчинение разрушительной политике президентов СССР и России. Приговор Победоносцева направлен против копирования буржуазных форм управления, не согласующихся с опытом России, когда место сословий, работающих на пользу государства в союзе друг с другом, занимает анонимная власть самых богатых и ловких. Парламентаризм осуждается со знанием дела: «Выборы падают на того, кто нахальнее суется вперед… Этому способствует масса легкомысленных, равнодушных или уговоренных избирателей. Именно нездоровая часть населения мало-помалу вводится в эту игру и ею разлагается». При слабости государственной власти дело усложняется многонациональным составом государства: «Каждым племенем овладевает страстное чувство нетерпимости к государственным учреждениям…и желание иметь самостоятельное управление со своей нередко мнимой культурой». При этом принижается государственнообразующий русский народ.
В письмах Александру III Победоносцев выделил среди способов обескровливания народа порочное воспитание: «Чтобы спасти и поднять народ необходимо дать ему школу, которая просвещала бы и воспитывала его в простоте мысли, в истинном духе, не отрывая от той среды, где совершается его жизнь и деятельность. Осужденная Победоносцевым система обессмысливала обучение на всех уровнях с помощью избыточных и ложных знаний, без учета потребностей общества, уничтожая национальные корни воспитания, – все то, что культивируется в современной России. Другую беду он видел в пьянстве: «Кабак высасывает из народа все здоровые соки, распространяя повсюду голое нищенство и болезнь».
Разложению подверглись все сословия, начиная с высших слоев. По свидетельству Победоносцева, члены Госсовета, сенаторы, генерал-адъютанты «бесстыдно смешивают личные интересы с государственными, по совместительству руководя акционерными обществами, приобретая себе большой капитал». «Масса иностранных имуществ в России – великое зло, грозящее бедой и в международных отношениях», - предупреждал он. Однако сам царь уже не в силах порвать золотую цепь международного капитала и «предотвратить бессовестную игру каких-то внешних сил… Бог знает, чья хитрая рука направляет, чьи деньги снабжают наших злодеев, людей без разума и совести, одержимых диким инстинктом разрушения, выродков лживой цивилизации, которые эпидемически размножаются».
Все совпадения описываемого Победоносцевым времени и наших дней не случайны. Они свидетельствуют об особом членении русской истории на повторяющиеся периоды, включая «смутное время», когда шатаются устои государства и распадается народный быт. С ослаблением государственной власти общество быстро разлагается, испытывая подавляющее влияние либералов, которым чужды национальные интересы. При этом периоды либерального правления всегда сменяются революционными потрясениями и диктатурой денационализированных кругов.
Критика предреволюционной России велась и с радикально-консервативных позиций. Прообразом консервативного революционера будущего был юрист и филолог Б.В. Никольский, расстрелянный в 1919г. большевиками активист «Союза русского народа». Убежденный монархист, Никольский обсуждал возможность устранения Романовых. «Россия или династия… На династию нет надежды. Но кто будет диктатором? Где этот человек? Кто его выдвинет и как ему выдвинуться? Из лужи то! Тогда это будет вулкан, вроде 1612 года». «С каким-то ослеплением отверженного Богом человека сверху все последовательнее отталкиваются, оскорбляются и предаются верные и разнуздываются враги. Истребление династии становится неизбежным», - писал Никольский и дела вывод: «Самоуправство и самосуд: вот единственное, что остается сторонникам порядка и закона. Но правительство, которое до этого довело, - преступно, и терпеть его еще преступнее… Быть консерватором нынче – значит быть по крайней мере радикалом, а вернее – революционером». К сожалению, всегда колеблющаяся русская стать не подсказала людям, подобным Б.В.Никольскому выход, который заключался в установлении суровой национальной диктатуры с помощью императора или без неё.
Русские революции 1917г. и занятие в XX веке Америкой ведущего положения в империалистическом мире привели к появлению совершенно новых форм консерватизма как внутри страны, так и за рубежом – среди русских эмигрантов. С другой стороны, в европейских государствах развились консервативные силы не просто сочувствовавшие России, но отводящие ей важную роль в планах противостояния мировому либерализму.
Сразу после революции русские патриоты столкнулись с угрозой распада страны на территориальные и национальные анклавы. Началась жестокая борьба между революционными космополитами и национальным крылом большевиков. В результате победы Сталина патриотические силы получили возможность пропагандировать идею централизации государственной власти на всей территории бывшей Империи.
Геополитика, силами европейских ученых приобретшая к этому времени научную форму, давала надежное обоснование необходимости сохранения территории государства в прежнем виде. Основные положения этой науки были изложены профессором Лейпцигского университета Фридрихом Ратцелем /1844-1904/ в его главном труде «Политическая география» /1897г./: пространство само есть политическая сила, упадок государства – результат слабеющего пространственного чувства. Ратцелю принадлежит концепция «мировой державы», сыгравшей важную политическую роль в событиях XX века. Ученый верил, что в будущем доминирующее положение в мире займут крупные государства с территорией не менее пяти миллионов квадратных километров, подобные Северной Америке и Евро-Азиатской России. Характерно, что этот сторонник германской экспансии поместил Россию в ряд держав, обладающих естественным правом на мировое превосходство.
Другой крупнейший геополитик, шведский историк, германофил Рудольф Челлен /1864-1922/ первым предложил план «континентального государства», включающего Россию. Он не раз цитировал Достоевского, к которому восходит идея «юных народов», прежде всего – немцев и русских. Не утратили актуальности труды Челлена «Великая держава» /1910/ и «Государство как форма жизни». Он считал силу более важным фактором поддержания мощи государства, чем закон, так как сам закон может поддерживаться только силой. «Малые страны из-за своего географического положения обречены на подчинение великим державам», - писал Челлен. |
