Он даже комнату свою в собственной квартире по привычке именует камерой. Посему вид самих камер, когда почти что через четверть века он вновь узрел барак особого режима «Перми-36», ощутимого впечатления на него не произвёл. В 60-х годах Бородин был приговорён к шестилетнему сроку, который тянул в мордовских лагерях. До «Перми-36» во Владимирской крытке провёл почти три года. А это тюрьма пострашней. Поэтому, по его признанию, снова въехав на машине времени в гудящие ворота зоны, никаких негативных, а тем более страдальческих эмоций не испытал. И это — несмотря на ту «перспективу», что здесь, в селе Кучино под Чусовым, могла завершиться его судьба. Второй срок исчислялся десятью годами лагеря и пятью — поселения. Прикиньте, когда он должен был завершиться, если нынешний главный редактор журнала «Москва» и лауреат премии Александра Солженицына оказался на нарах «Перми-36» в 1982 году. Показательно, что тогдашний шеф КГБ Юрий Андропов более всего опасался не националистов из республик и не диссидентов-западников, а тех, кто проповедовал «русский взгляд». Итог всем известен: развал империи под названием СССР. Леонид Бородин, будущий автор многих романов и повестей — таких, как «Царица Смуты», «Божеполье», «Третья правда», «Ловушка для Адама», «Год чуда и печали»,— был одним из немногих, кто этому противостоял. Освободился досрочно — в 1987-м. И вот теперь он вновь стоял перед цепочкой знакомых бараков, только ставших музейными объектами. О чём он думал, о чём вспоминал?

    — Леонид Иванович, не ощутили ли вы, что музей политических репрессий «Пермь-36» превращается в некоего кентавра наших дней? Став ежегодным гражданским форумом и фестивалем «Пилорама», вчерашняя политзона, с одной стороны, представляет из себя тусовку либералов из бывших республик СССР и либералов нынешнего российского розлива, которые, сойдясь, учиняют токовища, больше обращённые к прошлому, нежели к настоящему: дескать, какой был Советский Союз тюрьмой народов. А с другой стороны, «Пермь-36» превратилась в пляжно-курортные угодья, куда, ничуть не интересуясь сходкой правозащитников, на берега Чусовой устремляется с надувными матрасами и спиртным местный народец. В общем, многотысячный отдых в местах не столь отдалённых...

    — По-видимому, это действительно так. Судя по рассказам тех, кому довелось там побывать. Но сегодня мне не хотелось об этом думать. Я как бы заново перебирал в памяти своих сокамерников, хотя они и не были моими единомышленниками. Я их всех по-своему, по-тюремному любил. С кем-то больше общался, с кем-то меньше. В бараке особого режима нас было тридцать. Стал считать. Досчитал до двадцати. Потом потихонечку начал припоминать остальных. Но всё равно два-три человека из памяти выпали. Наверное, это были полицаи. Но вспоминал не только о политзэках. Допустим, хорошо помню начальника нашего отряда Кондратьева. Единственный человек на зоне, которого мы почти уважали. Уважать надзирателя — это, в общем-то, нетипично. Другие надзиратели делали всё, что можно делать по закону. А Кондратьев не делал того, что не требовалось. Вот не требуется лишний шмон — он этого и не делает. И вообще, человеком был очень спокойным, никогда не хамил. Никаких издёвок в голосе. Простой русский мужик. Я двух таких знал. В мордовском лагере был ещё Ваня Хлебодаров, тоже офицер лагерной службы. При нём надзиратели не матерились. И когда Ваня дежурит в зоне — спокойствие полное. И — абсолютное уважение к Хлебодарову.

    — Представлялось ли вам, тогдашним политзэкам, что в бывшей зоне будут выступать рокеры, поэты-балагуры типа Игоря Иртеньева и сатирики образца Виктора Шендеровича?

    — Даже в кошмарном сне не представлял. Как я погляжу, они тут себе турбазу устроили?!

    — И то, что сегодня, остановившись у стенда в Чусовском этнографическом парке, на котором руками его основателя, заслуженного работника культуры России Леонарда Постникова, рядом с фотографиями ваших товарищей — Василя Стуса, Балиса Гаяускаса и других — помещён портрет Шендеровича, вы выразили недоумение, я вас прекрасно понимаю. Но Постников совместил эти снимки неслучайно. Потому что, увы, шендеровичи — сиречь нынешние надзиратели «Перми-36». Ни один серьёзный русский, национально мыслящий поэт здесь не выступал. Это о чём-то говорит?

    — Грустно слышать о том, что наша зона превращается в рок-концерты и смехопредставления на костях.

    — И чем дальше, тем ощутимее качественное изменение по отношению к «Перми-36» как к музею политических репрессий. По крайней мере, в его сегодняшнем воплощении в качестве фестиваля «Пилорама». На памяти такие стихотворные строки, принадлежащие пермскому автору Александру Зубкову:

        Ночь. Пилорамы вздыбленные звенья,
        Крест-накрест расчертившие луну.
        Здесь закалялась воля поколенья,
        Готового распиливать страну.

    Строки жёсткие — по отношению к вам. Не думали ли вы, что придётся столкнуться и с таким взглядом на то, к чему были причастны? И нет ли в нём, в этом взгляде, теперешней правоты?

    — Если уж на то пошло, я был и остался всхсоновцем. Мои взгляды сформировались в шестидесятые годы. В том числе — в мордовских лагерях. С тех пор ничего во мне не изменилось. По своей психологии я никогда не был разрушителем. Более того, готов был пожертвовать чем угодно, чтобы только не допустить никаких разрушений в стране. Так уж я воспитан был с детства. Например, бабушку свою спрашивал: «Бабуля, когда Сталин умрёт — его сын будет править?» Это что такое? Это монархический взгляд. И Сталина я любил патологически. Помню, в детском хоре пел: «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полёт!» Никто не мог взять эту верхнюю ноту. Только — я.

    — То бишь Леонид Бородин брал верхнюю — сталинскую — ноту?

    — (Смеётся.) В экзистенциализме есть такое понятие — интенция. Это — направленность. Так вот, если этот факт моей любви к Сталину отрубить от Сталина и от меня — сам по себе он положителен.

    — Моя мама о своих детских впечатлениях говорит так: «Я представляла, что Сталин — как Бог. И спрашивала себя: „А как же он какает? Наверное, у него — белые какашки?“».

    — (Смеётся.) А я и в мыслях себе такого не позволял!.. Когда поступил в школу милиции, у меня напротив тумбочки висела фотокарточка девочки, в которую я был влюблён, и фотопортрет Сталина.

    — Но всё-таки, если вернуться к вопросу о «воле поколенья, готового распиливать страну», не вы ли в журнале «Москва» писали о том, что «националисты, в основном украинцы и прибалты, „русофобились“ на глазах, формируя в своих рядах будущих лидеров „самостийности“»?

    — В какой связи я это говорил? В связи с работой КГБ. В отличие от московского комитета, пермские гэбисты — типа полковника Афанасова и прочих — настолько были неумными людьми, что своим поведением и поступками муссировали националистические чувства. Допустим, офицер КГБ Василенко начал критиковать Армению, и сидевшие в лагере армяне стали после этого ярыми противниками России. Но... Шендерович — гораздо больший русофоб, чем, положим, Аршакян или Горынь. Это просто лютый русофоб, у которого буквально голова трясётся, когда он говорит о России. Или там — какие-нибудь Ганапольский с Венедиктовым. Между национализмом сидевших в политзоне и русофобией этих юрких и ловких ребят — никакого сравнения!

    — Жупелом «националист», особенно в сочетании с прилагательным «русский», у нас принято пугать обывателя.

    — После того как я уволил из редакции журнала «Москва» одного человека, про меня начали говорить: «Бородин, наверное, никогда не был русским националистом!» Правда, я никогда им не был. Потому что, как русский человек, считаю для себя это несколько унизительным. Национализм может быть у малых народов.

    — Но согласитесь: о русском национализме сейчас твердят в открытую.

    — Не только в открытую. Они и есть, русские националисты разных крыльев: атеистические, православные — всякие. Но само понятие «националист» меня не пугает, потому что это, во-первых, не перерастает в нацизм, во-вторых, если речь о наших доморощенных националистах, они между собой практически не могут ни о чём договориться. Причём — не по принципиальным вопросам. И в-третьих, пока всё это находится на маргинальной стадии. Хотя они сейчас издают журнал «Вопросы национализма». Я уважаю их любовь к русскому народу и желание улучшить его положение, но не согласен с методами, которые они предлагают.

    — Тогда поговорим о методах, но — самого Бородина. Для этого — углубимся в ваше прошлое, когда вы входили во Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа (ВСХСОН), которым руководил Игорь Огурцов. Иногда Бородина сравнивают с Достоевским. Например, повесть «Ловушка для Адама» написана, как считают некоторые критики, не без влияния «Братьев Карамазовых» и легенды о Великом инквизиторе. Но есть и перекличка судеб. Вы с Фёдором Михайловичем оба — бывшие «террористы». Я намеренно закавычиваю это слово. Ходит даже слух, что вы, будучи всхсоновцем, замышляли убить секретаря обкома КПСС...

    — Чушь собачья! Никого в жизни никогда не хотел убивать.

    — Тогда поставлю вопрос иначе. Известно, что Достоевский серьёзно пересмотрел свои взгляды петрашевца, трансформировавшиеся затем в написание романа «Бесы». А что сказал бы нынешний Леонид Бородин Бородину времён его членства во ВСХСОНе?

    — Я не был террористом. Во ВСХСОНе об этом даже не могло быть и речи. Нам запрещалось применять оружие. Правда, я купил пистолет. Но школа, в которой я тогда работал, сгорела, и он вместе с ней — в тайнике. Когда у кого-то из членов нашей организации мы обнаружили пистолет, он сдал его нашему архивариусу. Там его и взяли, этот маузер тысяча девятьсот восьмого года. У всхсоновцев было правило: мы только вербуем людей и только создаём подпольную организацию. Придёт время, когда займёмся вооружением...

    — Вы делали ставку на участие армии?

    — Нет, мы делали ставку на дворцовый переворот. В наших разговорах это выглядело так: советская власть представляет пирамиду, и право самостоятельного решения имеет минимальное количество людей. Это минимальное количество можно взять на квартирах. Вот и весь переворот. Если взбрыкнёт — подставим пистолет к виску министра обороны. И он по телевидению сообщит: «В стране всё спокойно. Никому не шевелиться и не оттопыриваться».

    — Но всё-таки — с потенциальным применением оружия?

    — Безусловно. Мы допускали, что где-то будут промахи, и КГБ окажет нам сопротивление. Конечно, программа Игоря Огурцова была фантастичной. Во-первых, народ совершенно был к этому не готов. Огурцов писал: «Народ готов — мы не готовы». А я к тому времени уже прошёл через строительство Братской ГЭС, житьё в Норильске. Как говорится, поболтался в народе достаточно и видел совершенно другое: он не был готов ни к чему антикоммунистическому, сколько бы в том самом народе ни ворчали...

    — Но в программе ВСХСОН было записано: «Социализм не может улучшаться, не подрывая своих основ». Вы этой формулы придерживаетесь по-прежнему?

    — Да. А так и произошло. Как только социализм начал либерализироваться, он начал разлагаться. Вот как пуля: ей нужен винт в стволе. Так и социализм может существовать только в тоталитарном варианте. Тоталитаризм спадает — и налицо признаки разложения социализма. Но дело в том, что социализм, в отличие от стран народной демократии, в СССР существовал уже много лет. И он органически слился с народной психологией. Поэтому крах коммунистической системы непременно привёл к краху империи, хотя тогда мы это слово не употребляли. То есть мы были уверены, что коммунисты не просто уйдут с исторической арены — они развалят страну.

    — И, собственно, были против коммунистов потому, что они неизбежно разрушат империю?

    — Мы были против всего, что они делали. Но этот тезис — о неизбежном развале империи — был основополагающим.

    — Буквально вчера встретил одного своего старого друга. И мы оба пришли к некой печальной сентенции, что выключены из этого времени, где серые побеждают и выигрывают. И уже вряд ли с ним совпадём. Мой друг сказал: «Тогда, во времена СССР, условно говоря, десяти процентам, включая диссидентов, было душно, а девяносто процентов населения жизнь вполне устраивала. Сейчас девяноста процентам невмоготу, а десять процентов довольны». Такие вот песочные часы. Только вместо песка — человеческие судьбы...

    — Но из этого ничего не получится. Никакого социального взрыва, гражданской войны или общего народного выступления.

    — Однако ещё один узник «Перми-36», живущий в Благовещенске прозаик Борис Черных, в письме к другому бывшему сидельцу политзоны, известному московскому экономисту и публицисту Льву Тимофееву, написал примерно следующее: «Сидели бы мы в лагерях и сидели. Чего бы не сидеть? Но такого раздрая, который произошёл в стране, и унижения наших стариков не допустили бы».

    — Старики были и при советской власти унижены. В своё время я наблюдал, что творится в деревнях, видел этих нищих старух с двенадцатирублёвой пенсией...

    — Не сравнивайте это с происходящим в наших деревнях сегодня. А если в целом — с тотальным положением бедствующего народа. Вы же с этим-то не можете не согласиться?

    — Конечно. Несравнимо. Но при этом я опять-таки говорю: недовольство, которое существует в народе, оно ни во что не материализуется. Знаете, вот есть мнение. А есть убеждение. Что такое убеждение? Это сигнал к действию, обязанность к поступку. Если у тебя есть убеждения, ты должен действовать вопреки своей безопасности или чему-то другому. В этом отличие от мнения. Мнение ни к чему не обязывает. Поэтому существующее народное недовольство — оно беспоследственно. Сегодня народ ни на что не способен.

    — Вы — об угасающей пассионарности?

    — Это — само собой. Россия вырублена хорошо. По-моему, мне рассказывал Игорь Шафаревич: его потряс тот факт, что крестьяне, сжигая помещичьи усадьбы в тысяча девятьсот пятом году, отрезали коровам вымя. Крестьяне!.. Представляете?! Для них ведь это священно. Как надо было совершенно сдвинуться по фазе, чтобы дойти до такого? Можно убивать помещиков, но резать вымя у коров?! Что теперь? Во-первых, народ разделён. На коммунистов и некоммунистов. На верующих и неверующих. И эти ямы не затягиваются, как следовало бы ожидать, а всё углубляются и углубляются. Уже выросло целое поколение, которое воюет с православной церковью. Исходя из принципа этой разделённости, уже невозможна гражданская война или что-то в этом роде. Мы на дне. Сейчас осталось только зарасти ракушками. Если к власти не придёт дерзкий. В начале девяностых я написал такую статью: «Когда придёт дерзкий». И заканчивалась она: «Пусть придёт дерзкий и возьмёт за шиворот...»

    — Программа ВСХСОН держалась на трёх китах: христианизация политики, христианизация экономики и христианизация культуры. Однажды вы заметили, что до этого не доросла ни одна из существующих в России партий. Объясните, как вы себе представляете христианизацию?

    — Не как — я, а как её представлял Огурцов. Скажу так: были моменты, которые в программе Огурцова я не понимал. Но главное, на чём она основывалась, для меня была тревога за Россию. Что такое, к примеру, христианизация политики? В Верховном совете, или как он там будет называться,— одна треть священнослужителей. И они имеют право вето на любое решение правительства. Причём это вето — не обязательно запрет. Нет, идите и подумайте. С точки зрения христианства и пользы для народа. То есть мы считали: если выстроить сто человек неверующих и сто человек верующих, среди верующих будет больше хороших людей, чем среди неверующих. Это — условно говоря. Что касается христианизации экономики, здесь гораздо сложнее. Историк Соловьёв, считающийся позитивистом, пишет, что православная церковь внесла в формирующуюся нацию понятие сострадания и благотворительности, чего никогда до этого не было. Наших калик — несчастных и отверженных — христианская церковь включала в человечество и брала на себя известные обязанности по отношению к ним, в то время как языческая вера их исключала. Поэтому, в нашем представлении, экономика должна была строиться по принципу наибольшего благоприятствования для нуждающихся. Потому что в России большинство народа живёт в недостатке. Как вышел в своё время из создавшейся в США ситуации Рузвельт? Строительство дорог спасло Америку от основательного краха. Людей заняли работой. То есть экономика должна работать, всё время оглядываясь на ту часть населения, которая находится на нижнем уровне состоятельности. Иными словами, всякая экономика ради экономики и получения прибыли аморальна. Безусловно, прибыль неизбежна и обязательна — иначе зачем экономика? Но прибыль должна быть обращена в сторону бедных. Это не благотворительность. Это то, что я называю дать удочку, а не рыбу. Что касается христианизации культуры, то журнал «Москва» полностью выдерживает эту концепцию.

    — Когда-то вы написали исторический роман о Марине Мнишек «Царица Смуты». И произошло это на той самой политзоне «Пермь-36». А потом началась смута новейшего времени — перестройка и последовавшая за ней болтанка страны. Получилось, предвосхитили?

    — Действительно, я начал писать этот роман, когда ещё в обществе не было никаких социальных предчувствий. Но, очевидно, сработало подсознание: вдруг я заинтересовался этой темой. Сразу заказал в Москву — жене и моим друзьям — чтоб они немедленно слали мне материалы по Смутному времени. Я получал документы — толстенные письма, которые иногда шли по пять штук в неделю. С первоисточниками — письмами Марины Мнишек, текстом её дневника, письмами Заруцкого. Здесь, в зоне, я написал первую главу. Она полностью вошла в будущую книгу в том виде, в каком я её переправил домой. А принцип сегодняшней смуты прост: коммунисты практически уничтожили православие. Но и коммунизм оказался фикцией. Мы живём в состоянии отсутствия веры. А без веры народ жить не может. Хоть какой-то, но — веры. Вот американцы верят в свою избранность. У нас — особенная ситуация, которой не было ни в одной стране. Дело в том, что коммунистическая идея по объёму своему равна христианству. Она также химически вошла во все споры народного бытия. И рухнула. Но ни один завод не пошёл на защиту своих парткомов. Русь даже не шелохнулась.

    — Смотрите, какая штука: существовала идеология, которая нас всех якобы угнетала. Каждый, в разной степени, ощущал это на себе. Хотя, допускаю, наберётся заметный процент людей, у которых эти ощущения отсутствовали. Но вот идеология схлынула. И человек предстал незащищённым перед собственной природой. И такое в человеческой природе обнаружилось, что люди в растерянности развели руками. Сейчас многие смотрят ток-шоу «Пусть говорят» с Андреем Малаховым. Возможно, сей человечек с истошным голосом для кого-то свет в окошке. Но именно в его передаче люди перестают стесняться быть гадкими. И это следствие того, что в сегодняшнем обществе нет некой сдерживающей узды. Как бы ни были нам ненавистны парткомы и профкомы, но если человек сдвигался — запивал и начинал ходить налево от законной жены...

    — ...это было невыгодно коммунистам.

    — За человеком — на уровне морального кодекса строителя коммунизма — следили, его направляли в нужное русло. Сейчас человек целиком и полностью отдан самому себе. И он не знает, что с рухнувшим на него «наследством» делать? Ему требуется помощник. А помощник — идеология, которой нет.

    — Не буду утверждать категорически, но я считаю, что сначала необходимо чёткое установление государственности. Может быть, авторитарной. Солженицын ведь из Америки писал, что после падения коммунизма, возможно, России надо побыть в авторитарном режиме. Это вариант Китая. И я тогда полностью был с ним согласен. Вот я, например, курю три пачки сигарет в день. Мне врачи говорят: нельзя резко бросать. Просто нужно время. Хотя, если наше время оценивать по глубине, то я, конечно, пессимист.

    — Тогда не кажется ли вам, что в сегодняшней России писатель, если он честен перед самим собой и людьми, обречён на отсутствие отзвука, на пустоту и бессмысленность собственной жизни, и усилия его прокручиваются вхолостую, если учесть, кто сейчас на плаву, кем якобы зачитываются и с кем устраивают встречи на телеканалах (я помню только одну встречу с вами — на канале «Культура»)?..

    — ...и то она была юбилейной. Во-первых, мы знаем, в чьих руках телевидение. Во-вторых, основные рейтинговые каналы не рискуют связываться с такими, как я. Они предпочитают иметь дело с людьми предсказуемыми. А Бородин... Неизвестно, что я скажу. Что касается писателей, возьмём Пелевина. Он везде. Между прочим, писатель-то он хороший. Но дело не в этом. А в том, что он умеет себя подавать. Он сам себе менеджер. Кто-то этого не умеет, а кто-то не хочет, как, например, я. Мне уже наплевать. Я стар. Потом, прекрасно понимаю, что из моих изданных книг ни одна не разошлась полностью. Сейчас у меня в компьютере — две небольшие повести, но, по-видимому, я их уже не закончу. Неохота писать. Более того — противно. В двенадцатомм номере журнала «Москва» за две тысячи десятый год вышла моя последняя повесть «Хорошие люди», которая висела у меня в компьютере лет пять. В шестом номере этого года — коротенький рассказ «Поединок» на четыре странички. Это про моего отца. У меня такое ощущение: всё, что я хотел сказать, я сказал.

    — Но ведь и суммарные усилия всех гениев русской литературы на наших с вами глазах сходят на нет, потому что в России сегодня правит бал иная ценностная шкала! Достоевский, Толстой, Лесков, Чехов, Бунин, Солженицын, Астафьев, Распутин... Как потрудились эти люди на пашне преображения человечества! Казалось, вот-вот — и красота спасёт мир. Но не спасает.

    — Когда Дима Васильев, который создал потом общество «Память», а в мои времена был при Илье Глазунове помощником, снял о нём фильм, то известный в ту пору всемогущий председатель Гостелерадио СССР Лапин разнёс его фильм по-страшному. Потому что Васильев впервые показал взрыв храма Христа Спасителя — нашёл хронику. И Лапин тогда кричал: «Что это такое — красота спасёт мир?! Танки Устинова спасут красоту и мир!» Поэтому вы правы: сейчас уже о красоте говорить не приходится. Но пессимист я знаете почему? Сейчас уже меньше, но в начале девяностых мы в журнале «Москва» постоянно получали проекты спасения России. Причём это звучало так: «Если вы меня не напечатаете, я подам на вас в суд! Потому что, если что-то случится с Россией, виноваты будете вы!» Даже Ельцину писали, что Бородин отказывает в публикации. Чаще всего все эти прожекты были абсолютным бредом. Но каждый из их авторов старался предложить некий вариант. В отличие от этих многочисленных «спасителей», у меня нет варианта. Варианта, который я мог бы хотя бы вообразить, и чтобы он с обратной отдачей меня стимулировал. Вот — в чём мой пессимизм. Но это не значит, что я не верю в Россию. Я всё-таки полагаю, что мы выкарабкаемся. Не может быть, чтобы этот народ исчез. Хотя и такой вариант вполне реален. В этом случае я всегда обращаюсь к опыту смуты семнадцатого века. Если бы спросили человека того времени о том, что вокруг творится, он бы однозначно ответил: «Конец Руси!» Казаки грабят, поляки грабят. Бояре скурвились. Четыре или пять самозванцев. Это же обалдеть можно! Если про первого самозванца — Отрепьева — ещё ходили сомнения: а ну как он действительно — чудесным образом спасшийся царевич Дмитрий? — то по поводу второго уже никто не сомневался: авантюрист и проходимец. И тем не менее, шли к нему на поклон — все бояре, вся Москва. И вот в ту смуту фактически произошло чудо. Когда бояре вдруг позабыли все распри и съехались выбирать царя. И по сути, выбрали царя-изменника. Потому что Романовы были союзниками поляков. Они выходили вместе с поляками из Кремля, когда побеждало ополчение Минина и Пожарского. Но приехал из Польши освобождённый Филарет и, в общем, осуровил ситуацию — не дал разгуляться боярам. Хотя свой митрополитский чин он получил из рук тушинского вора, прекрасно зная, кто он такой. И сегодня у меня есть надежда на нечто подобное.

Источник