Прежде чем начать разговор об этих процессах, остановимся на одном вопросе. Что же требуется для порабощения Разума – не отдельного человека, а целого народа, и даже более того - народов? Уничтожение тех «китов», на которых стоят эти народы, а именно: религиозного сознания, божественного начала в душах, национальных традиций, национального самосознания, нравственных ориентиров, способности к цельному, логическому и предметному мышлению, созидательному, честному труду, живой инициативы, самостоятельности и ответственности, подлинного образования и просвещения. По достижении этих целей человечество, по слову Ап. Григорьева, обращается в человечину. В скопище людей, лишённых исторической памяти, ориентиров и настоящего дела, ни к чему не способных, но распаляемых гордостью «разума» дилетантов, стремящихся низвергать других и утверждать себя, падких на самые бессмысленные идеи и становящиеся лёгкой добычей закулисных кукловодов.

Нарастание этой страшной опасности, как мы уже сказали, на самых подступах угадали наши пророки, и лучшие умы ХIХ века указали противоядие: не революциями, не потрясениями, но и не бесконечным «подмораживанием» и запретами можно спасти положение, но долгой и кропотливой работой по духовному и нравственному оздоровлению народа, подлинным просвещением как высших слоёв, так и низших. Наши мыслители понимали, что, как ни важны процессы экономические и социальные, но именно борьба за души и умы – главнейшая. Ибо если Разум помрачён, если в душах беспорядок и туман, то никакие даже самые нужные реформы не принесут должной пользы, но будут нести на себе всё ту же порчу, рождённую помрачением Разума.

Увы, в Российской Империи образование и просвещение было поставлено совсем не так, как надлежало. Когда-то русские вельможи, следуя примеру Императрицы Екатерины, вели переписку с французскими философами, разжигавшими пламя революции в своей стране. Племянник светлейшего князя Потёмкина переводил и на свои средства печатал сочинения Руссо, Григорий Орлов и Кирилл Разумовский зазывали опального и высылаемого из отечества философа в свои имения, на средства князя Д.А. Голицына печаталось запрещённое в Париже сочинение Гельвеция «О человеке», А.П. Шувалова величали во Франции «северным меценатом», и сам Вольтер посвятил ему трагедию, русские придворные переводили статьи Дидро и сочинение Мармонтеля «Велизарий», вызвавшее резкое осуждение французской королевской власти…

Казалось бы, кровавый блеск гильотины должен был отрезвить русский правящий класс. Но отрезвление, по крупному счёту, исчерпалось заточением в петропавловку «бунтовщика похуже Пугачёва» Радищева… Русская аристократия, в большинстве своём, продолжала воспитываться в отрыве от родных корней, поколение пушкинских сверстников возрастало практически всецело на французской, постреволюционной «культуре», на сочинениях антихристианских «мыслителей» и эротических романах «литераторов», на гнили, отравляющей умы и души в самом нежном возрасте. Это очень хорошо испытал на себе А.С. Пушкин, впоследствии тяжело изживавший наследство своего детства в течение всей жизни.

В то время для детей аристократии было не так много путей получения образования. Юные души попадали по выбору в «заботливые» руки иезуитов, содержавших пансион в столице, либо – масонов, коими, например, поголовно были преподаватели Царскосельского лицея. О нём читаем у профессора И.А. Андреева: «Царскосельский Лицей открылся 19 октября 1811 года. (…) После кратких официальных речей И.И. Мартынова (директора Департамента Министерства Народного Просвещения, одного из составителей Лицейского Устава) и директора Лицея В.Ф. Малиновского, с большим пафосом произнёс речь профессор политических наук А.П. Куницын, окончивший своё образование в Германии, в Геттингенском университете. Интересно, что кроме Куницына получили образование в Геттингенском университете ещё и другие профессора Лицея: словесник А.И. Галич, математик Я.И. Карцев, историк И.К. Кайданов. Ближайшим помощником директора Лицея первое время был профессор Ник. Фед. Кошанский, окончивший философское отделение Московского университета. Он преподавал латинский язык и русскую словесность. Кошанский, как и Малиновский, тоже был масон. Все вышеуказанные профессора были ревнителями традиций масона Новикова. Немецкий язык и немецкую словесность преподавал профессор Фёд. Матв. Гауэншильд[1], масон, при помощи которого Сперанский предполагал устроить специальную масонскую ложу, в которую хотел привлечь русских архиереев, склонных к реформации. Этот странный проект Сперанский не осуществил. Такой подбор преподавателей удовлетворял планам Сперанского, но министр Народного Просвещения граф Алексей Кириллович Разумовский в это время уже разочаровался в масонстве и, ставши поклонником иезуитов, почитал известного философа Жозефа де Местра, мечтавшего о насаждении в России католицизма. Но самым своеобразным преподавателем Лицея был профессор французской литературы де Будри. Это был его псевдоним, а настоящая фамилия его была Марат, и он был родным братом знаменитого якобинца Марата. (…)

Первый директор Лицея Вас. Фед. Малиновский окончил Московский университет. Интересно отметить, что он был автором книги «Рассуждение о мире и войне», в которой проводилась чисто масонская идея проекта вечного мира при помощи Международного Трибунала Наций, где должны были решаться все спорные вопросы международной политики. (…)

Из всего вышесказанного о Лицее следует признать, что это учебное заведение не могло не иметь нравственно и политически развращающего влияния. И недаром позднее Пушкин говорил: «Проклятое моё воспитание», вспоминая Лицей».

Схожим образом обстояло дело в Московском Университете, который с конца ХVIII века возглавлял крупный масон и отец будущих декабристов И.П. Тургенев. Пансионом же при главном учебном заведении Империи заведовал другой «вольный каменщик» - А.А. Прокопович-Антонский. Соответственно подбирались люди и на преподавательские должности.  

А.С. Пушкин неоднократно обращался к теме образования, считая её наиважнейшей. В 1826 году по распоряжению Императора Николая I им была составлена докладная записка «О народном воспитании», в которой поэт особенно упирал на необходимость изучения отечественной истории: «Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою…» Александр Сергеевич немало размышлял об этом вопросе, немало строк посвятил ему. Во времена Пушкина образованное сословие изучало преимущественно историю Древнего Рима, Древней Греции, западных стран, к истории же родной многие склонны были относиться с пренебрежением. Понимая неоправданность и пагубность такого отношения, поэт указывал: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие. «Государственное правило, - говорит Карамзин, - ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному». Греки в самом своем унижении помнили славное происхождение свое и тем самым уже были достойны своего освобождения... Может ли быть пороком в частном человеке то, что почитается добродетелью в целом народе? Предрассудок  сей,  утвержденный демократической   завистию   некоторых   философов,    служит    только    к распространению низкого эгоизма. Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное, не есть ли благороднейшая надежда  человеческого сердца?»

Опережая Пушкина, о важности реформы образования ещё в эпоху Императора Александра I неоднократно писал Н.М. Карамзин. В статье «О новом образовании народного просвещения в России» он указывал: «Учреждение сельских школ несравненно полезнее всех Лицеев, будучи истинным народным учреждением, истинным основанием государственного просвещения. Предмет их учения есть важнейший в глазах Философа. (…) Можно предвидеть затруднения в начале такого нового для России учреждения, особливо в некоторых отдаленных Губерниях; но время, опыты и великие выгоды грамотного человека во всех отношениях сельской жизни наконец убедят земледельцев в необходимости учения - и меры кроткого понуждения уступят действию искренней охоты. Всего же более ответствует за успех то, что мудрое наше Правительство соединяет уважаемый народом сан духовных Пастырей с должностию сельских учителей.    

Главным благодеянием сего нового Устава останется (как мы сказали) заведение сельских школ; но он представляет еще другие, великие пользы. Городские школы, Гимназии, Университеты, теперь умноженные числом, оживленные лучшим внутренним образованием, будут сильнее прежнего действовать на воспитание умов в России. Мысль отделить учение от других частей государственных, как систему особенную и целую, есть мудрая и благодетельная мысль; ученые места должны зависеть только от ученых - и Ректор, глава их в каждом округе, будучи сам питомцем Наук, тем ревностнее и действительнее может стараться об их успехе. Доверенность, изъявляемая Монархом к собранию Профессоров, которые избирают своего начальника и правят не только Университетом, но и всеми окружными Гимназиями и другими школами, еще более возвышает сей истинно-благородный сан. Лучший способ сделать людей достойными уважения есть уважать их. Новые выгоды и почести (право избрания есть великая) данные ученому состоянию, большее число Профессоров и других людей, к нему принадлежащих, отныне твердо и надежно основывают его в России».

Увы, благие стремления и начинания год за годом тормозились. Да и как могло быть иначе, если и сама власть, бюрократический аппарат её был уже глубоко повреждён духовно, и в его мертвящих закоулках тлело и угасало всё живое и требовавшее незамедлительного и разумного претворения в жизнь.

В своей «Записке о старой и новой России», замечательном памятнике русской гражданской мысли, Н.М. Карамзин отмечал: «Гнушаясь бессмысленным   правилом   удержать   умы   в  невежестве,  чтобы властвовать тем спокойнее,  он (Александр Первый – прим. авт.) употребил миллионы  для  основания университетов,  гимназий, школ... К сожалению, видим более убытка  для казны,  нежели выгод для Отечества.  Выписали профессоров, не приготовив учеников; между первыми много достойных людей, но мало полезных;  ученики не разумеют иноземных учителей, ибо худо знают язык  латинский,  и число их так невелико,  что профессоры теряют охоту ходить в классы.  Вся беда от того,  что мы образовали свои университеты   по   немецким,   не   рассудив,   что  здесь  иные обстоятельства.  В  Лейпциге,  в  Геттингене  надобно  профессору только  стать на кафедру — зал наполнится слушателями.  У нас нет охотников для высших наук.  Дворяне служат,  а купцы желают знать существенно  арифметику,  или  языки иностранные для выгоды своей торговли. В Германии сколько молодых людей учатся в университетах для   того,   чтобы  сделаться  адвокатами,  судьями,  пасторами, профессорами!  — наши стряпчие и судьи не имеют  нужды  в  знании римских  прав;  наши священники образуются кое-как в семинариях и далее не идут,  а выгоды ученого состояния в России так еще новы, что  отцы  не  вдруг  еще решатся готовить детей своих для оного. Вместо 60 профессоров,  приехавших из Германии в Москву и  другие города,  я  вызвал  бы  не  более  20  и  не пожалел бы денег для умножения числа казенных питомцев в гимназиях;  скудные родители, отдавая  туда  сыновей,  благословляли  бы  милость  государя,  и призренная бедность чрез 10,  15 лет произвела бы в России ученое состояние.   Смею   сказать,  что  нет  иного  действительнейшего средства для успеха в сем намерении.  Строить,  покупать домы для университетов,  заводить библиотеки,  кабинеты,  ученые общества, призывать  знаменитых  иноземных  астрономов,  филологов  —  есть пускать  в  глаза пыль.  Чего не преподают ныне даже в Харькове и Казани?  А в Москве с величайшим трудом можно найти  учителя  для языка  русского,  а  в  целом государстве едва ли найдешь человек 100, которые совершенно знают правописание, а мы не имеем хорошей грамматики,  и  в  Именных  указах  употребляются  слова  не в их смысле:  пишут  в  важном  банковом  учреждении:  «отдать  деньги бессрочно»  вместо  «a  perpetuite»  —  «без  возврата»;  пишут в Манифесте о торговых пошлинах: «сократить ввоз  товаров» и проч., и   проч.   Заметим   также  некоторые  странности  в  сем  новом образовании ученой части.  Лучшие профессоры,  коих время  должно быть  посвящено  науке,  занимаются  подрядами  свеч  и  дров для университета!  В  сей  круг  хозяйственных   забот   входит   еще содержание ста,  или более,  училищ,  подведомых университетскому Совету.  Сверх  того,  профессоры  обязаны  ежегодно  ездить   по губерниям   для   обозрения   школ...   Сколько  денег  и  трудов потерянных!  Прежде хозяйство университета зависело от его особой канцелярии  —  и гораздо лучше.  Пусть директор училищ года в два один раз осмотрел бы уездные школы в своей губернии;  но смешно и жалко   видеть  сих  бедных  профессоров,  которые  всякую  осень трясутся в кибитках по дорогам!  Они,  не выходя из Совета, могут знать  состояние всякой гимназии или школы по ее ведомостям:  где много учеников,  там училище цветет; где их мало, там оно худо; а причина  едва  ли  не  всегда  одна:  худые учители.  Для чего не определяют хороших?  Их нет?  Или мало?..  Что виною?  Сонливость здешнего  Педагогического  института (говорю только о московском, мне  известном).  Путешествия  профессоров   не   исправят   сего недостатка.  Вообще  Министерство  так  называемого просвещения в России доныне дремало,  не чувствуя своей важности и  как  бы  не ведая,  что ему делать,  а пробуждалось, от времени и до времени, единственно для того,  чтобы требовать денег,  чинов и крестов от государя».

Русская молодёжь продолжала вскармливаться чужеродными идеалами, и сокрушался горячий защитник русского языка адмирал А.С. Шишков: «Природный язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел. Возвышается народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык. (…)

Дар красноречия не спасает от презрения глаголы злочестивых. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к Отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных.

Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь. Одним словом, язык есть мерило ума, души и свойств народных. Он не может там цвести, где ум послушен сердцу, а сердце - слепоте и заблуждению. (…)

Итак, природный язык есть не только достоинство народа, не только основание и причина всех его знаний, не только провозвестник дел его и славы, но и некий дар, к которому, хотя бы и не рассуждать о нем, природа вложила в нас тайную любовь. И если человек теряет эту любовь, то с ней теряет и привязанность к Отечеству, и совершенно противоборствует рассудку и природе.

Вера, воспитание и язык суть самые сильные средства к возбуждению и вкоренению в нас любви к Отечеству».   

Шишкову вторил Н.В. Гоголь: «Просвещение наносное должно быть  такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий».

«Мы слышим с разных сторон, что период рабского подражания давно миновал у нас, - отмечал Юрий Самарин в статье о «Народном образовании», - что предостерегать против подражательности в настоящую пору дело не только запоздалое, но даже вредное, и что уже теперь, с противоположной стороны, угрожает нам новая беда - безмерная самонадеянность, неуважение к науке и невежество. Эти смертные грехи, говорят нам, неразлучны с убеждением, что всякий цельный народ живет своею, а не чужою жизнью, что в живом народном быту проявляются не одни только способности, ни на что не направленные, а положительные стремления, указывающие на определенные начала, и что из них развивается самостоятельное воззрение, которому суждено рано или поздно занять место в науке. Откровенно сознаемся, мы не умели высмотреть этой опасности; даже теперь нам кажется, что чувство самонадеянности так же естественно может быть возбуждено созерцанием наших собственных, действительных или мнимых, открытий, преувеличенною оценкою того, чем мы обязаны самим себе или что себе приписываем, как и благодарным признанием даровых преимуществ, которыми мы обязаны народным началам или историческим условиям. Мы также не видим причин отказаться от прежде высказанного мнения, что мы далеко еще не освободились от подражательности; но, напротив, убеждаемся более и более, что, по своей живучести, она беспрестанно меняет свои формы и через это ускользает в нас самих от самого зоркого наблюдения. Правда, мы теперь уже не решаемся с прежнею наивностью проповедовать поклонение чужеземному, потому что оно чужеземно; но какая в том польза, если умственные плоды долговременной подражательности до сих пор еще составляют обильный запас не фактических сведений, которыми мы бедны, а бессвязных, не соглашенных между собою понятий и представлений, когда-то принятых на веру, потом усвоенных привычкою и теперь применяемых нами бессознательно, как общечеловеческие истины, как безусловные законы и правила? К несчастию, нам удалось уверить себя, что, присвоив себе наставнические приемы и ставши в наставническую позитуру перед своею народностью, мы через это будто бы поднялись на высоту, недоступную никакому пристрастному увлечению. Оттого-то нам так трудно убедиться, что под этим мнимым бесстрастием скрывается невольное пристрастие к чужому и неумение сочувствовать своему».

И вослед им сетовал Достоевский: «Наши юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества (несмотря на интеллигентность классов) и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствую над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу, так особенно распространяющемся в последнее время, - тут ли, из этого ли родника наши юные люди почерпнут правду и безошибочность направления своих первых шагов в жизни? Вот где начало зла: в предании, в преемстве идей, в вековом национальном подавлении в себе всякой независимости мысли, в понятии о сане европейца под непременным условием неуважения к самому себе, как к русскому человеку!»

ХIХ дал нам целое собрание работ лучших отечественных мыслителей, посвящённых вопросу просвещения. М.Н. Катков написал цикл статей, рассмотрев положение и необходимые меры на всех уровнях образования, от церковно-приходских школ до университетов. «Наши университеты ныне что угодно, только не рассадники высших знаний, - указывал он. - Назовите их опытом (увы! не блистатель­ным) конституционного режима в самодержавном государстве, экспедициями заготовления дипломов, обществами взаимного страхования от научного труда, клубами любителей чего-то, но университетами они станут, лишь когда исключительной целью их будет наука. (…)

В университетском вoпpocе мы говорили только в интересе науки, учащегося юношества, родителей, общества, ко­торое нуждается в образованных и сведущих людях. Всякому русскому человеку позволительно желать, чтобы в наших университетах действительно жила наука, чтоб учащееся в них юношество действительно выносило из них образование, которое и самих учащихся поднимало бы на высоту, и странe обращалось бы в пользу.

Непонятно, для чего нужно было бы учреждать и содержать университеты, если не для того, чтоб учащееся в них юношество получало возможно лучшее образование. Было бы ни с чем несообразно привлекать в университеты тысячи молодых людей для науки и не принимать мер к тому, чтоб они действительно получали образование, соответственное требованиям избираемой ими отрасли ведения. Приманивая льготами и правами молодых людей к университетам, прави­тельство, очевидно, принимает на себя ответственность за то, чтобы годы университетского учения протекали для молодых людей не бесплодно и завершались бы не одними только эти­ми правами, которыми оно привлекает их, но и образованием по каждой специальности, достойным этого имени. Провести без пользы лучшие годы жизни, в которые человек оконча­тельно формируется, значит провести не только без пользы, но прямо во вред и себе, и обществу. (…)

Мы всегда стояли на страже интересов науки и, сколько было наших сил, боролись и с невежеством, и с самодурством, и со злокозненностью, которая под предлогом либерализма тщилась освободить наше образование от науки. И чего нам стоило поддерживать требования науки при всех возникав­ших у нас учебных вопросах! Не мы ли были не умолкавшими адвокатами основательного учения в наших гимназиях, дабы учащиеся в них подростки выходили людьми способными для высших задач образования, и чтобы русское образование было не ниже, чем где бы оно не было? Нас могли упрекать разве в том, что мы слишком высоко поднимаем требования науки в борьбе с противниками, которые бьются из того, чтобы осла­бить и подорвать их. Не противники ли наши всех оттенков прибегали ко всяким ухищрениям и неправдам, домогаясь, чтобы в наших гимназиях учили и учились как можно менее и как можно хуже и чтобы наши университеты были отворены настежь для неучей? Бесстыдство доходило до того, что все это высказывалось без обиняков. Под именем науки нашими противниками предлагалось фальшивое подобие ее, а самая наука как путь к знанию провозглашалась не только делом излишним, но чуть ли не обскурантизмом, во всяком случае на­чалом не либеральным, так как она забивает головы и стес­няет свободу мысли.

Мы желаем, чтобы наши университеты давали нам людей поистине знающих и более или менее сильных в своей специ­альности, ибо scientia est potentia[2], между тем как наши против­ники клонятся к тому, чтоб из наших университетов выходили хлыщи, которыми, к истинному бедствию русского народа, не оберешься у нас.

Как стоим мы за науку, так стоим и за свободу. Мы высоко ценим свободу, а потому стараемся более всего оберегать ее чистоту, ее существо, ее права. Что предоставляется свободе, то не должно быть обязательно: вот что несомненно и твердо. В каждой области ведения, во всем, что зовется наукой, есть нечто необходимое и, стало быть, обязательное для тех, кто претендует на обладание наукой, и есть нечто предоставляе­мое свободе. Мы хотим, и всякий, кто понимает дело, не мо­жет не хотеть вместе с нами, чтобы предоставленное свободе оставалось свободным, а не навязывалось умам через автори­тет власти. Мы желаем, чтобы у нас широко и обильно разви­вался интерес знания и исследования во всех сферах ведения по всем факультетам. Всякая попытка, хотя б односторонняя и ошибочная в области научного исследования, может принести только пользу. В этих попытках, в этих исканиях (причем не­избежны и заблуждения) состоит жизнь науки, а только живая наука чего-нибудь стоит и может быть плодотворна. Нечего опасаться заблуждений, свойственных всякому исканию, лишь бы оно было предпринято в духе науки, то есть по ее методам, в которых заключается ее сила, ее существо, ее самокритика и самоповерка. Итак, мы не только не против свободы научного исследования, но ждем не дождемся, чтоб у нас пробудилась эта неутомимо исследующая, самоотверженно ищущая, беско­нечно преданная своему предмету мысль, не щадящая ни уси­лий, ни труда и обращающая свою жизнь и душу человека на предмет его изучения. Как были бы мы счастливы, если бы до­велось нам и у себя дожить до появления таких подвижников умственного труда, в котором заключается благороднейшая и плодотворнейшая сила прогресса народов человечества. Но во имя свободы и в интересе науки мы считаем своим долгом про­тестовать против обязательности тех учений, которые предо­ставляются свободе, а потому самому подлежат разномыслию и спору. Только бесспорное есть достояние науки и только оно должно иметь обязательную силу для претендующего на обла­дание ею, только это бесспорное может быть требуемо именем государства и сообщать признаваемые им права. Мы отнюдь не желаем стеснения свободы преподавания, но мы весьма естественно желаем, чтобы преподаватели в наших универ­ситетах были ученые, достойные этого имени, действительно знающие, проникнутые духом своей науки, любовью к ней, освоенные с ее источниками и методами. Весьма естественно, что кому дорого дело, тот не может желать, чтоб оно попадало в руки шарлатанов, вертопрахов, пустословов и тупиц. (…)

Под разными наименованиями, философии права, государственного права, уголовного права, истории литератур и т. п. тут есть все, и отрывочные афоризмы, вырванные из си­стем разных мыслителей, ни на чем не основанные обобщения, бездоказательные мнения в ассерторической и аподиктической форме, произвольные подборы фактов без научного метода и критики. Об изучении источников права нет и помину. Клас­сической филологии, без которой филологические факультеты не имеют смысла, в нем не ищите.

Теперь спрашивается, на каком основании правительство обязывает изучать эти произвольные доктрины, эти мнения и суждения, которые на лучший конец представляют собой толь­ко выражение разномыслящих партий? Ради чего правитель­ство принуждает юных слушателей усваивать воззрения той или другой партии? Какой партии держится оно само? Весьма естественно думать, что в политических и философских воз­зрениях правительство держится законов, преданий, народной мудрости, наконец, Церкви своей страны. Если так, то следовало бы предполагать, что правительство обязывает препода­вателей преподавать, а слушателей слушать патриотические и православные доктрины. Но если правительство возымело бы такие виды, то оно поставило бы себе неисполнимые задачи. Где нашло бы оно этих просвещенных патриотов, которые из недр своей страны, из ее истории и духа ее народа извлекали бы мудрость своих проповедей? Не вернее ли, напротив, в за­ведениях, посвященных науке, строго держаться только ее требований? Патриотической мудрости для обязательного преподавания и усвоения в университетах правительство ад­министративными способами не создаст. Зато, придавая сво­бодному обязательность, оно обязывает учащуюся молодежь усвоять себе чужие воззрения и доктрины партий, с которыми ни русский народ, ни Русская государственная власть не имеют ничего общего. Скажем попросту: благодаря странной системе, господствующей в наших университетах, выходит так, что пра­вительство нередко прямо вынуждает учащуюся в них моло­дежь моделировать свой образ мыслей по тем доктринам и воз­зрениям, которые противоречат законам и государственному строю страны».

Что же представляли собой учебные заведения середины и второй половины века ХIХ, что вызывали они столь ожесточённую полемику? Обратимся к двум биографическим зарисовкам.

Семья философа Л.А. Тихомирова всегда была чужда революции. Несколько поколений его предков были священниками, отец – врачом. Дома все были далеки от политики, но, кроме дома, была - школа. О ней Лев Александрович свидетельствовал: «В так называемой «образованной» части общества давно возобладала идея чисто варварская, которая, не сознавая смысла просвещения, видит его лишь во внешних формах. Строили школы, размножали их и воображали, будто бы этим можно приобрести знания, хотя бы и учителя были невежды, и воспитанники ничего не делали. Это вместо того, чтобы поставить во главу угла принцип качества труда, достижения знания. Была бы вывеска, были бы цифры, значилось бы только, что у нас «всеобщее обучение» и десятки университетов. С таким пониманием образовательных задач можно было распространить только невежество, что и происходило сплошь и рядом. Выходили из школ самоуверенные полузнайки, не годившиеся ни для разумного социального строя, ни для умной государственной политики, ни для технического труда - ни для чего, кроме смут и революций».

Никогда, учась в гимназии, не слышал Тихомиров ни единого слова в защиту монархии. Но наоборот: в истории учили только, что периоды монархии есть время «реакций», а времена республики – эпоха «прогресса». То же было и в книгах. И уже в третьем классе зачитывался Лев Александрович «Русским словом», которое находил у родного дяди, монархиста и поклонника Каткова, преклонялся перед Писаревым, и к шестому классу стяжал вполне республиканские убеждения. Когда раздался выстрел Каракозова, это ни в ком не вызвало содрогания, кроме одного-единственного учителя, который заплакал, и над которым всё молодое шарлатанство, не знавшее сотой доли того, что знал он, постоянно подсмеивалось. И о слезах его ученики передавали друг другу с хохотом. Гимназисты развивались под влиянием Чернышевского и Добролюбова, свято веря, что мир развивается революциями, забывали детскую религиозность и приходили к материализму, который доходил подчас до полного кощунства, когда один из школьных товарищей Тихомирова, например, потихоньку выплёвывал причастие. А юный Лев Александрович ещё хотел верить в Бога, но уже знал от кого-то, что Бог якобы не прочен, и десяти лет рассуждал, кто же прав: Циммерман или Моисей, Бог или оказавшийся впоследствии вором «передовой» Караяни.  

Позже Тихомиров писал, анализируя пагубу школьно-университетского образования, обратившую учебные заведения в рассадники революции: «Думается, что и в современных взаимных жалобах семьи и школы основа недоразумений – в тусклости воспитательных идеалов, в неясности зачем жить, а стало быть, и к чему готовить. Какие-то пробелы в этом отношении были, конечно, и в древнерусском воспитании, иначе оно бы не рухнуло так легко под напором, в сущности, довольно жалких европейских влияний. О фальшивости идеалов школ XVIII века, думаю можно и не распространяться. Они отцветают, не успевши и расцвесть. Но у нас, в настоящее время, нечто едва ли не хуже. Тогда хотя ошибались, а мы даже и не ошибаемся, а просто ни во что не верим». И настаивал: «России был и остаётся нужен образованный человек, нужен был, нужен и теперь подвижник правды. Но это ничуть не значит, чтобы ей нужен был «интеллигент» со всеми его претензиями на господство в дезорганизованной им же стране».

Но именно таковых она и получала…

В отличие от семьи Тихомирова семейство Нилусов было охвачено духом своего времени, то есть материализмом и крайним либерализмом. Всё церковное презиралось. В таком направлении велось воспитание будущего ревнителя Православия. Бог дал ему пламенное и горячее сердце, и всю любовь его он разделил между старушкой няней, жившей круглый год в их имении, и самим родовым гнездом, называвшимся Золоторево.

Но по мере того как он рос, безбожное воспитание приносило свои плоды. На уроках Закона Божия он ловчил, из единиц не выходил. Однажды явился на исповедь безобразно пьяным. В IV классе гимназии на экзаменах, чувствуя свою неподготовленность, он дал обет пойти к «Троице-Сергию» и там перекреститься «обеими руками и ногами». Но обещание было забыто…

Таких примеров немало даёт нам наша мемуаристика и литература. Интересно в этом смысле письмо приходского священника М.П. Погодину: «Мы живём в такое время, когда нигилизм, материализм и разные другие заблуждения начали глубоко пускать свои корни в сердца молодых, ещё неопытных юношей, прельщающихся всякой новизной мнений, как бы модой платья. Зло начинает ныне стремительным потоком врываться даже в средние и низшие слои провинциального общества, благодаря более всего той подпольной литературе, которая проповедует мнимо-новые идеи и стремится к подрыву главных основ государства и семейной жизни, и тому, что щегольство нигилизмом ныне вошло в провинциях в моду, и, по мнению молодёжи, есть будто бы признак современности и образованности. Встретить вольнодумца в той или другой семье ныне стало делом очень обыкновенным: не только университеты и ученики высших классов гимназии, но даже ученики III, IV и V классов гимназии бредят новомодными идеями, схваченными ими с лету, и самоуверенно высказывают их своим сверстникам, во время каникул видясь с ними. Родители не знают, что делать с своими детьми, при виде их вольнодумства; начинают их вразумлять, как умеют, но слышат от них всегда один и тот же ответ: «Ты, батюшка, судишь обо всём по-своему, по-старинному: а наука говорит совсем не то, что натолковали тебе попы… ты – человек отсталый и не знаешь того, до чего дошёл прогресс, что открыла наука… возми-ка вот почитай эту книгу и увидишь тогда, что всё произошло само собой, при действии сил природы, что человек-то вовсе не сотворён из земли, а произошёл от обезьяны, что души-то вовсе никакой нет, а есть лишь мозг и нервы… Это всё положительно доказано и доказано наукой». Что тут делать отцу, который часто сам учился на медные гроши! Читать книгу или продолжать своё вразумление? Но вразумлений сын и слышать не хочет, и всё твердит о своей книжке и науке. Остаётся читать книгу. Отец читает её, не понимает и задумывается: в книге действительно обо всём говорится не так, как он доселе думал о Боге, человеке и природе – главных предметах человеческого знания, и всё по-видимому подтверждается ссылкой на авторитетные науки. Он чувствует, что это несогласно с учением Веры, но не в силах спорить с сыном и разубедить его в том, что в этой книге много неправды. Что после этого остаётся делать? – молчать и скорбеть? Да. И отец точно молчит, избегает споров с сыном, и лишь изредка ему замечает, что не всякой-то книжке должно верить смело; а сын между тем думает, что он доказал отцу его отсталость и своё перед ним превосходство, и начинает ещё смелее высказывать в семье свои новомодные идеи, взятые напрокат, чтобы показать себя человеком современным. И зло своим чередом растёт и растёт в семье: от брата и сестра начинает кружиться, заражается его идеями, начинает толковать о свободном труде и своём собственном куске хлеба, свободе чувств и т.д. От сестры заражается другая, от этой другой её подруга и т.д. Молодёжь, служащая в разных провинциальных присутственных местах, состоящая преимущественно из недоучек, исключённых из низших учебных заведений, и всегда старающаяся казаться современной, если не передовой, с жадностью бросается на все новомодные иди, хватая их слету, с слуха, и рассеивает их в тех семьях, где принимают молодёжь… (…)

Таково у нас, в провинции, положение дела! Так легко здесь распространяются пагубные идеи нигилизма; стоит только появиться одному нигилисту, и около него как раз соберётся целое стадо. (…) Чем можно помочь горю? Скажут, церковной проповедью? Конечно, проповедь церковная всегда была и доселе есть первая обличительница нравственных недугов общества; но кто её слушает и кто ей внемлет, и в силах ли проповедник в провинции громить неверующих и вольнодумцев с церковной кафедры? Его слушают в церкви старые да малые, которым нужно говорить об истинах веры самым простым языком, приспособительно к их понятиям и их нравственным нуждам; молодёжь же, щеголяющая новомодными идеями, вовсе не ходит в церковь, или же является в неё только затем, чтобы себя показать и других посмотреть, и вы никогда не заставите её выслушать проповедь. (…)

За проповедью следует школа, как место воспитания детей и развития их смысла и нравственности; но здесь-то именно юноши и набираются новомодных идей, частью потому, что некоторые наставники не стыдятся и не боятся Бога высказывать детям свои собственные заблуждения, выдавая их за чистую истину, за последнее слово науки, и более всего потому, что тут-то юноши находят себе благоприятелей, снабжающих их книгами Фейербаха, Бюхнера, Циммермана, Молешота, и их последователей из наших писателей, кружащих головы молодёжи, тут-то они тайком читают эту подпольную литературу, оставаясь вне возможности проверить прочитанное со взглядами благонамеренных, и всё слепо принимают за истину.

Остаётся ещё наша литература; но духовной литературы дети не читают частью потому, что её нет в библиотеках светских учебных заведений, низших и средних, частью по предубеждению, а частью и по незнанию в том потребности, если бы и могли добывать книги духовного содержания где-либо; а светская литература в рассказах толкует больше о кошечках, собачках, охоте и т.п. мелочах, в повестях и романах толкует о житейских дрязгах и подчас о новомодных идеях, будто бы благодательных для человечества, но всего более и всего усерднее занимается описанием любовных похождений волокит и кокеток, - а в библиографическом отделе больше занимается руганью и насмешками над людьми религиозными, чем дельными разборами литературных произведений. А эти-то рассказы, повести, романы и критические обзоры Писарева и др. молодёжь и читает всего более и отсюда-то она ещё более набирается новомодных идей!..

Итак, дело плохо, зло усиливается, а остановить его распространение некому и нечем. Как же быть? Неужели сидеть всем сложа руки и ждать нехорошей развязки распространения ложных идей, как этого дождалась Франция с своими коммунами?»

Это письмо было написано М.П. Погодину в ответ на книгу последнего «Простая речь о мудрёных вещах», в которой он, профессор Московского университета, не понаслышке знающий о настроениях умов юношества, друг и соратник Пушкина, историк и мыслитель, старательно развенчал нигилистическое учение, его проводников и последователей.

«Наши философы, - писал Михаил Петрович, - нигилисты и прогрессисты суть, большей частью, недоучившиеся студенты и озлобленные семинаристы, или дилетанты-самоучки. Со всеми науками, искусствами, теориями, системами, политикой и всякой премудростью, они познакомились как будто из телеграмм. И, не дождавшись почты, пустились судить и рядить вкось и вкривь о всех великих задачах человеческой жизни, о всех важнейших вопросах государственного управления.

Друзья мои! Подождать бы вам почты: может быть, принесла бы она вам основания, более твёрдые и прочные!

Студенты, о которых упомянул выше, учились чему-нибудь и как-нибудь, но не имев терпения, не доучились ни до чего, и вышли на свободу.

Семинаристы, стесненные по своим училищам, во всех движениях ума, сердца и воли, но с изощрённой диалектикой, с искусством логического фехтования, кончив курс – срываются будто с цепи, по выражению профессора Перевощикова, и пускаются во вся тяжкая. Для них всё равно: доказывать бытие Бога или отвергать, и они начали отвергать те или другие общепринятые истины, потому что статьи такого рода ценились на ту пору выше на журнальной бирже. У кого способности были побойчее, - ну и пошла писать губерния, парафразируя новые книжки, французские и немецкие, как Белинский парафразировал Пушкина и Гоголя, а Добролюбов – Островского, распространяясь на доставляемые ими темы, с большим или меньшим талантом, большей или меньшей горечью и желчью, которые так пришлись по вкусу новому поколению.

(…)

До сих пор Герцен. Слова его относятся к учителям, а учеников, слушателей, прихвостней, попугаев, никогда не оберёшься, когда проповедуешь отрицание, сомнение, неудовольствие, когда становишься в оппозицию и предлагаешь протест, - и вот раздаются бесконечные отголоски по журналам и газетам, разносятся миазмы по губерниям и уездам, чем дальше, тем злокачественнее. Пагубное поветрие распространяется и собирается Панургово стадо. Молодёжь на распутьях заражается больше и больше нравственной оспой, скарлатиной, и даже холерой. Лекарей мало по призванию, или они боятся выступить на сцену, а если находятся какие незваные, то вгоняют болезнь внутрь, или увеличивают, усердствуют не по разуму.

(…)

Религии для них не существует. Небо очищено, мы свели оттуда Бога, восклицает один из модных философов, и за ним повторяют несчастные юноши… (…)

Посмотрите на себя: кто вы такие? Что вы? Где учились? Что читали? Как провели жизнь? Что сделали до сих пор? Что испытали? Что имеете за собой в нравственном, умственном смысле? Укажите мне какую-нибудь новую мысль о науке, искусстве, человеке, государстве, политике, даже у своих учителей: Белинского, Чернышевского, Писарева, - споры прикровенные с бутошниками, возражения квартальным надзирателям и негодование на частных приставов; в той или иной форме, вот и всё. (…)

Мольеров мещанин во дворянстве очень смешон: он услаждается своим новым положением, прикидываясь равнодушным, - задаёт высшие тоны, стараясь быть естественным, - но ему неловко, из-под лайковых белых перчаток так и высказываются немытые, заскорузлые руки. Так и наши семинаристы, начитавшись французских газет и немецких книжек, представляют себя не только прогрессистами, но и радикалами, - им кажется, что чёрт им не брат, или лучше брат, а внутренно они неключимые рабы и прирождённые деспоты, что явствует из их собственных словопрений».

Дилетанты-недоучки образца Писаревых и Добролюбовых, сделавшиеся «учителями» молодого поколения, были кроме прочего всего лишь ничтожными попугаями, за неимением ни единой собственной оригинальной мысли повторяющими напевы, насвистанные западными «мудрецами»: Штирнером, Фохтом, Ницше… Эти «мудрецы» в ХlХ заняли для многих русских юношей и барышень место Библии, русской литературы и даже любовных романов. Одна такая барышня, происходившая из благородной фамилии, вспоминала, что вшила в обложку молитвослова сочинения Ницше и читала их во время церковных служб, на которые вынуждена была ходить по семейной традиции…

Что же проповедовали «мудрецы» нашим несчастным отрокам? Приведём для примера несколько цитат из, так сказать, основоположников.

«Каждый человек есть ближний только самого себя» (Фохт и Штирнер)

«Общий итог разумного права следующий: выше всего люби себя» (Гоббс и Штирнер)

«Служение нашему Я есть единственная разумная и честная религия» (Штирнер)

«Не ищите свободы, ищите себя самих, станьте эгоистами; путь каждый из вас станет всемогущим «я»…

Я сам решаю, имею ли я на что-нибудь право; вне меня нет никакого права… Я… сам создаю себе цену и сам назначаю её…

Эгоисту принадлежит весь мир, ибо эгоист не принадлежит и не подчиняется никакой власти в мире… Наслаждение жизнью – вот цель жизни… Каков человек, таково и его отношение ко всему. «Как ты глядишь на мир, так и он глядит на тебя…»

Вывод, который я делаю, следующий: не человек мера всему, а «я» - эта мера…» (Штирнер)

«Ницше, - писал И.А. Ильин, – определяет весь комплекс религиозных понятии (Бог, душа, добродетель, грех, тот свет, истина, вечная жизнь) как «ложь, проистекающую из дурных инстинктов больных и глубоко порочных натур». Он без устали превозносит нигилизм, т.е. принципиальное отрицание всего и вся, а также безбожие. «Христианское понятие Бога» для него «одно из самых продажных понятий о Боге из когда-либо существовавших на земле». В понятии «Бог» он видел весь вред и всю отраву, всю смертельную враждебность по отношению к жизни, «соединенные в ужасающем единстве». Всё христианство для него не более чем «побасенка о чудотворцах и спасителях». С отвращением относился он к христианству, со «смертельной ненавистью» и называл «все понятия церкви» «самым злонамеренным фальшивомонетничеством из всех существовавших на земле», а «самого священника» - «паразитом опаснейшего свойства, настоящим ядовитым пауком жизни…» Он восклицает: «Впереди богохульники, аморальные типы, лица, пользующиеся правом свободного передвижения и повсеместного проживания, цирковые артисты, евреи, игроки – собственно, все самые дискредитированные людские классы».

То, за что он ратует и что превозносит – это прежде всего «цинизм», бесстыдство, которое он называет «самым высоким», чего можно достичь на земле». Он будит в человеке бестию, «своенравного» зверя, которого надо разнуздать; он жаждет «человека-дикаря», «человека злого» с «ликующей нижней частью живота»; он хочет «жестокости» и «прямого зверства», «потрясающе бурного, дикого потока, несущегося из души». «Нет ничего великого в том,  - говорит он, - в чём отсутствует великое преступление». «В каждом из нас сидит варвар и дикий зверь». И превозносимый им нигилизм он считает не одним лишь своего рода наблюдением, не чистой теорией, а «отрицанием деяния», т.е. везде надо «приложить руку к разрушению», отсюда у него проявляется «наслаждение от уничтожения самого благородного».

К раскрепощению варвара, зверя в себе звали своих слепых последователей безумные «учителя». Воистину прав был И.С. Аксаков, предупреждавший: «Совлекший с себя образ Божий, неминуемо возалчет о зверином»…

Надо, однако, заметить, что отнюдь не только подобного рода мысли раздавались в те поры в Европе. Её лучшие умы, так же как российские, чутко ощущали нарастающую пагубу и предупреждали о ней.

«Преодоление сил природы, - писал естествоиспытатель Альфред Рассел Валлас, - повлекло за собою быстрое возрастание народонаселения и значительное накопление богатств, что в свою очередь имело следствием такое усиление бедности и порока, и поощрение стольких гнусных чувств и лютых страстей, что ещё вопрос, не понизился ли вообще умственный и нравственный уровень нашего населения, и не принесло ли это движение более зла, нежели добра. В сравнении с нашим удивительным прогрессом в физике и её практических применениях, английская общественная и нравственная организация остаётся в состоянии варварства. И если мы будем продолжать обращать главные наши силы к утилизированию знания законов природы только с целью дальнейшего расширения торговли и промышленности, то следующий за этим неизбежно вред может возрасти до таких гигантских размеров, что мы будем не в силах справиться с ним. Нужно признать тот факт, что богатство, знания и культура, выпадающие на долю немногих лиц, не составляют ещё цивилизации, и не могут служить символом совершенства нашего быта. Наши безпримерные успехи в промышленности и торговле, обширные и многолюдные города создали целую армию пролетариев и преступников, ряды которых увеличиваются с каждым днём…»

Доктор Ипполит Тэн, оценивая положение Англии, в 1872 г. с горечью констатировал: «Политическая неурядица в стране обусловливает собою неурядицу и во всех остальных отраслях жизни, обусловливает неурядицу социальную, неурядицу нравственную. Политическая неурядица всегда ведёт за собою какое-нибудь крупное бедствие, что-нибудь вроде внешней и внутренней войны, в которой победа не более заманчива, как и поражение. Результат один: лучшие силы населения гибнут, труд останавливается в своём производстве, гибнет бесплодно для народа. Бедные становятся всегда ещё беднее, а богатые становятся богаче не силою труда, а большею бедностью бедных. Труднее ли проследить неурядицу нравственную? Нисколько. Литература блекнет, интересы становятся всё более мелкими, исключительными: все те, которые работают в области мысли, поневоле отрешаются от общих вопросов, важных одинаково для всего человечества, и замыкаются в крошечные вопросики, волнующие известную партию, известную группу. Нравственный уровень страны неизбежно понижается, и это понижение отражается в науке, литературе, в драме, комедии – одним словом, во всех отраслях умственной деятельности».

Тэну вторил Д.С. Милль: «Во всей Европе заметно понижение личностей, вкуса, тона; повсюду проявилась пустота интересов, отсутствие энергии. Всё мельчает, становится дюжинным, истертым, пошлым».

Наиболее резким обличителем пагубы выступал в Европе знаменитый философ Томас Карлейль, считавший, что всё в ней заражено и нездорово. О духовных отцах идущего разложения он отзывался так: «Жизнь этих людей посвящена поруганию истины и религии. Взор их только скользит по поверхности природы. Вся её красота, с бесконечным тайным влечением, никогда, ни на мгновение, ими не была понята… разлагая материю, роясь во внутренности человеческих трупов и не находя в них ничего, кроме того, что можно взвесить и ощупать, они решили, что нет души, нет провидения, есть одни прирождённые материи силы… Их теория мира, картина человека и человеческой жизни – мелочны и жалки».

А итальянский писатель, философ и политик Дж. Мадзини вынес современному ему обществу решительный приговор: «За исключением нескольких избранных друзей, я не уважаю то поколение, для которого тружусь. Это поколение инструмент – не больше. Понимаете ли вы, любезный друг, всю скорбь такого сознания? Современное нам поколение имеет естественные побудки (инстинкты). Оно способно к противодействию (к реакции) и к роковым возбуждениям, а также к ненависти и особенно к борьбе. Можно и должно попробовать вызвать из всего этого нечто способное уровнять почву и открыть путь будущему. Но нельзя к этому поколению питать сочувствия, радоваться и терпеть с ним, или с жаром пожать руку тому, кто стоит близ вас во время битвы. Настоящее поколение не  имеет религии, у него одни мнения! Оно отвергает Бога, бессмертие души, любовь и вечную надежду. Оно лишено веры в промыслительный и мудрый закон. Всё, что есть прекрасного, благого и святого в мире, все героические предания религиозного чувства, начиная от Прометея до Христа, от Сократа до Кеплера – всё это нынешнее поколение отвергло, чтобы броситься на колени пред Кантом и Бюхнером».  

Когда бы к этим голосам прислушивалась русская «прогрессивная» публика! Но нет, не слышали пророков – ни своих, ни чужих, предпочитая их могучим голосам бездарный визг шарлатанов…