Борьба за народное просвещение продолжалась в Российской Империи до последних дней её существования. «Люди в нашем обществе все более и более становились похожими на того потерявшегося в чаще леса человека, - писал князь В.П. Мещерский в своей объёмной статье, посвящённой данному вопросу, - которому казалось, входя в лес, что он все шел по прямому направлению от того места, откуда вышел; идет, идет, оборачивается, – все тот же лес, все тот же свод неба видит он на горизонте; оборотившись, он думает, что идет прямо назад и придет к тому месту, откуда вошел; но он идет, идет и со страхом видит, что он заблудился, и действительно, он давно, почти со входа в лес, только потому, что чуть-чуть для обхода кустика свернул в сторону от прямой линии, сбился с дороги и бредет по направлению совершенно противоположному.

То же самое случилось с обществом.

Входя в новую жизнь прогресса как в дикий лес, без руководителя и без подготовки, оно думало, что пойдет прямо, но встретилось вдруг первое маленькое препятствие, оно свернуло в сторону и затем пошло уже блудить, блудить, и блуждает до сих пор.

Смешно было бы, оставляя это общество в блуждающем состоянии, пытаться за него создавать руководящее сословие и предлагать ему такие общественные блага, которыми дорожить может только общество, крепко и прочно привязанное к своему дому.

Надо, сколько мне кажется, прежде вывести общество из того мрака, в котором оно блуждает, а потом уже позаботиться о том, чтобы ему на пепелище его было хорошо и удобно в обстановке новых прав и обязанностей.

Вывести нас из мрака может одно только – просвещение, но просвещение серьезное. Создать культурное сословие, выделенное из нынешнего общества в хаосе и без принципов, – значило бы новую причину хаоса прибавить к прежним.

Мы и этот печальный опыт пережили, ибо не из нынешнего ли нашего культурного сословия мы отряжали сотни учителей для обучения в школах, и не более ли половины оказывалось или неспособными, или нигилистами.

Наученные этим печальным опытом, мы ничего не должны ни ждать, ни требовать от нашего современного общества.

Все наше спасение в будущем, в плодах от нынешнего поворота школы на здравую и прямую дорогу.   

(…)

Будущность русского самодержавного государства зависит от многих вопросов, прямо и косвенно предлежащих ответственности, и решению правительства.

Но есть один вопрос, главнейший, от которого вопросы быть или не быть Русскому государству зависит непосредственно.

Вопрос этот народная школа.

Вопрос этот важнейший вопрос для Русского народа, и важнейший вопрос для русского правительства. От малейшего уклонения этого вопроса в неправую сторону зависит участь всего государства. Споры и драки на верху народа, то есть посреди его интеллигенции, из-за представительства, правового порядка, или вообще из-за той или другой либеральной мысли, – все это бури в стакане воды, от которых Русскому государству и русскому правительству может быть временно и случайно или неловко, или тошно, или неприятно; но все это уколы булавками, или укусы насекомых на здоровом теле...

Остается всегда уверенность, что и у правительства, и у народа есть сила непосредственной и окончательной расправы, и последнего слова в этих спорах и неурядицах из-за либерализма.

Но совсем другой вопрос о народной школе. В нем заключается все, прошедшее настоящее и будущее России.

Прошедшее России заключено в нем потому, что от народной школы зависит сберечь это прошедшее и спасти Россию, или растратить это прошедшее и погубить Россию.

Настоящее заключается в этом вопросе потому, что теперь, именно теперь, в самую сильную минуту брожения и шатания умов на верху народа, со всех сторон заметны и чуются усилия врагов старой России вопрос народной школы захватить в свои руки, и повернуть его на погибель этой старой России.

Будущее России заключено в этом вопросе, как я сказал выше, потому что только от него зависит: быть или не быть Русскому исторически сложившемуся государству».

Лучшие умы настаивали также, что школа необходимо должна быть православной и русской по духу. «И в развитии целого народа начальное по существу своему усваивается и определяется вначале. Возьмите любую образованность, завершившую полный круг своего развития, и вы найдете в основе ее систему религиозных верований. Из них вытекают нравственные понятия, под влиянием которых слагается семейный и общественный быт, а бытовые отношения выливаются в юридические формы законов и учреждений, дополняющиеся неписаным кодексом условного общежития. Нельзя себе представить цельного и свежего народа, который бы не имел веры; а где есть вера, там нет и быть не может исключительной национальности, в смысле народного самопоклонения, в том единственном смысле, в каком национальность может быть противопоставлена развитию человеческого образования. Вера предполагает сознанный и недостигнутый идеал, верховный и обязательный закон; а кто усвоил себе закон и внес его в свою жизнь, тот через это самое стал выше мира явлений и приобрел над собою творческую силу; тот уже не прозябает, а образует себя. Очевидно, что достоинство выработанной народом образованности будет зависеть преимущественно от чистоты его духовных убеждений и от объема и глубины его нравственных требований, - очевидно, но не для всех», - писал Юрий Самарин.

Выдающийся русский педагог К.Д. Ушинский указывал: «В последнее время мы довольно часто обвиняли иностранцев в том, что они плохо знают Россию, и действительно, они знают ее очень плохо; но хорошо ли мы сами ее знаем? Нам кажется, что произошло бы прелюбопытное зрелище, если б произвести экзамен из знаний, касающихся России, многим нашим администраторам, профессорам, литераторам, всем окончившим курс в наших университетах, лицеях, гимназиях и если б ставить отметки с той же строгостью, с какой ставятся за границей ученикам первоначальной школы по сведениям, касающимся их родины; наверно, можно полагать, что полных баллов было бы очень немного, а единицы запестрели бы бесконечными рядами, как пестреют они теперь в списках латинских учителей наших гимназий.

Мы положительно убеждены, что плохое состояние наших финансов, частый неуспех наших больших промышленных предприятий, неудачи многих наших административных мер, перевозка тяжестей гужом, рядом с железными дорогами, наши непроходимые проезжие пути, наши лопающиеся акции, пребывание громадных дел в руках безграмотных невежд и пребывание ученых техников без всякого дела, нелепые фантазии нашей молодежи и не менее нелепые страхи, которыми так ловко пользуются люди, ловящие рыбу в мутной воде,- все эти болезни, съедающие нас, гораздо более зависят от незнания нами нашего отечества, чем от незнания древних языков. Мы убеждены, что все эти болезни и многие другие сильно поуменьшилисъ бы, если б в России вообще поднялся уровень знаний о России, если б мы добились хоть того, чтоб наш юноша, оканчивая курс учения, знал о полусветной России столько же положительных фактов, сколько знает о своей маленькой Швейцарии десятилетний швейцарец, оканчивающий курс первоначальной школы. Скудость наших сведений о России зависит от многих причин; но, конечно, прежде всего от того, что мы ее не изучаем или изучаем плохо, и об этой только причине нам кажется не лишним сказать несколько слов, ввиду имеющего учредиться нового педагогического заведения - «историко-филологического института».

Причина скудости наших знаний относительно всего, что касается России, очень проста. На Западе мальчик, поступающий в низший класс гимназии, уже четыре года, а иногда и более, под руководством учителя-специалиста, именно приготовленного для такого преподавания, и по порядочным, нарочно для этой цели обработанным учебникам занимался языком, природой, географией и историей своей ближайшей и обширнейшей родины (например, уроженец какого-нибудь маленького герцогства в Германии - своего герцогства и всей Германии). Эти предметы, следовательно, ложатся в ребенке в основу всего на свежую, еще ничем не загроможденную память вслед за азбукой и усваиваются так же твердо, как и азбука. В такую азбучную форму и должно действительно войти первое знакомство с отечеством. Оно должно быть признано такою же необходимостью для каждого человека, как уменье читать и писать, и только по приобретении этих основных знаний можно уже идти далее или остановиться, смотря по обстоятельствам учащегося.

Дальше мальчик может идти и не идти, но это он должен знать, как человек и гражданин, точно так же, как и первые основания своей религии. Так думают в Германии, в Англии, в Швейцарии, в Америке; но не так у нас... У нас почему-то выходит совершенно наоборот: мальчики, поступающие в первый класс гимназии, по большей части едва умеют читать по-русски, а пишут с такими ошибками и такими кривульками, что этого почти нельзя назвать письмом; о свободном же и правильном выражении своих детских мыслей изустно и на письме они и понятия не имеют, точно так же, как и о каких-нибудь знаниях из географии и истории России.

Что ж выходит? Мальчик не умеет написать простой русской фразы, а его сажают за латинскую грамматику и французскую или немецкую орфографию; мальчик не знает, в какой части света он живет, и никто не потрудится ему это объяснить, хотя в то же время заставляют его склонять Roma, Athenae, Мiltiades и т. п.,- и узнает дитя, что оно живет в Европе, очень нескоро, только в IV классе, если добредет до него, что, как известно, удается немногим и именно по милости этих Roma, Athenae, Мiltiades и т. д.; что такое Москва, мальчик узнает после того, как голова его набьется разными капами и гольфами; он не знает, когда жил Петр Великий, и узнает об этом очень нескоро, не иначе, как пройдя бесчисленные ряды Сарданапалов, Камбизов, Рамзесов, Псаменитов, Псаметихов и тому подобных господ, отличающихся тем, что никто наверно не знает, что это были за люди и даже были ли они действительно.

(…)

Неужели не для каждого очевидно, что одного основательного знания России, и притом знания, проникнутого любовью к ней, достаточно было бы, чтоб все эти нелепые здания фантазии рушились при самом заложении и даже сделались просто невозможными, как невозможны грезы с открытыми глазами, за исключением разве всегда редких явлений полного помешательства? В Швейцарии, Германии, Англии и Америке в основу всего народного образования давно уже проникло убеждение, что знания разделяются на необходимые, полезные и приятные и что необходимые должны ложиться в душу дитяти прежде всех и в основу всем, и приобретение их должно быть поставлено в независимость от приобретения прочих, полезных и приятных. Такими необходимыми знаниями для каждого человека признаются: умение читать, писать и считать, знание оснований своей религии и знание своей родины. Это уже ясно выработавшаяся педагогическая аксиома; кажется, что и нам пора сознать ее и провести повсюду в народном образовании. Без этого нельзя сделать никакого серьезного шага вперед.

Все это необходимо иметь в виду при основании нового педагогического рассадника, потому что пора же, наконец, согласиться, что детей учат не для того только, чтоб учить, а для того, чтоб сообщать им знания, необходимые для жизни, т. е. такие знания, обладая которыми, можно быть полезным и себе и обществу. Нельзя при этом упускать из вида, что не все дети обладают, конечно, одинаковыми способностями и что особенно мало таких, которые оказываются мастерами в деле зубрения латинских склонений и спряжений; а если иметь это в виду, то, очевидно, надо обставить дело обучения так, чтоб кончивший, по крайней мере, половину гимназического курса, выносил из гимназии хоть самое необходимое для жизни. Нужно ли еще доказывать, что теперь несчастный мальчик, попавший в классическую гимназию, если дойдет не далее 3-го класса, то положительно ничего не знает? А ведь на обучение в таких гимназиях обречены дети более чем трех четвертей России».

Всё же, несмотря на все проволочки, дело народного просвещения в Российской Империи продвигалось усилиями таких подвижников, как организатор народных школ С.А. Рачинский и другие. И из стен высших учебных заведений выходили мужи Разума и дела. Но смута необратимо нарастала, вовлекая в свою дьявольскую пляску шатающиеся умы, отравляя души смертоносными трихинами.

Мутным потокам, хлынувшим на Русскую землю, не нашлось прочной дамбы. Не стало ею образование. Не стала и Церковь, которая, казалось бы, должна была стоять на страже духовного состояния общества. Но века синодального периода, обратившие её в бюрократический аппарат, лишившие необходимого духа соборности, обмирщившие её, отняли у неё необходимый авторитет и лишили воли (привычки) к действию.

Сегодня, говоря о дореволюционной жизни, зачастую преобладает восторженный тон, идеализирующий то время. Сильная, богатая, праведная Церковь и верующий православный народ – такая отрадная картина является взору тех, кто ищет безусловный идеал в прошлом. Но так ли было на самом деле? Русский священник, окормлявший наших военнопленных, вспоминал, что после революции, когда причастие перестало быть обязательным, от него отказалась подавляющая часть его «паствы». Вскоре эта «паства», соблазнённая правом на бесчестье, погрязнет во всевозможных грехах русской смуты… Что же случилось с верующим православным народом?

Паства, как известно, обыкновенно соответствует пастырю. Иными словами, Церкви. Увы, великие святители, затворники, праведники не могли изменить общего негативного положения внутри неё. И внешний блеск и сила её так же не могли его изменить. Именно в погоне и заботе об этом блеске, о внешней стороне церковной жизни забылось главное, забылось единое на потребу – жизнь внутренняя. Жизнь духовная. И многие десятилетия скорбели о том святители, ясно видевшие нарастающую пагубу.

«Через поколение, много через два, иссякнет наше православие...», - так писал в 80-е годы XIX века епископ Феофан Затворник. Страшная и горькая картина открывается взгляду при чтении писем святителя Игнатия Брянчанинова. «В религиозном отношении, - пишет он в одном из них, - наше время - очень трудно: разно­образное отступничество от православной веры приняло обширный размер и начало действовать с необыкновенною энергиею и свободою». «Знакомство с пр. И., - читаем в другом, - показало и тебе и мне положение Церкви. В высших пастырях ее осталось слабое, темное, сбивчивое, неправильное понимание <христианства> по букве, убивающей духовную жизнь в христианском общес­тве, уничтожающей христианство...» О пастырях святитель Игнатий отзывался крайне жёстко: «Волки, облеченные в овечью кожу, являются и познаются от дел и плодов своих. Тяжело видеть, кому вверены или кому попались в руки овцы Христовы, кому предос­тавлено их руководство и спасение». «Весьма благоразумно делаешь, - писал он некому брату, - что не сводишь близкого знакомства ни с одним духовным лицом: такое знакомство может очень легко послужить ко вреду и <…> весьма редко к пользе. Советуйся, с книгами Святителя Тихона, Димитрия Рос­товского и Георгия Затворника, a из древних - Златоуста; говори духовнику грехи Твои - и только. Люди нашего века, в рясе ли они, или во фраке, прежде всего внушают осторожность».

О положении церкви недвусмысленно свидетельствуют и размышления оптинского старца Амвросия, написанные им в качестве трактовки некоего сновидения: «Обширная пещера, слабо освещенная одною лампа­дою, может означать настоящее положение нашей церкви, в которой свет веры едва светится; а мрак неверия, дерзко-хульного вольнодумства и нового язычества <...> всюду распространяется, всюду проникает. Истину эту подтверж­дают слышанные слова: «мы переживаем страшное вре­мя» <...> Слова «мы доживаем седьмое лето» могут озна­чать время последнее, близкое ко времени антихриста, когда верные чада Единой Святой Церкви должны будут укрываться в пещерах <...> Настоящему времени особен­но приличны апостольские слова: дети, последняя година есть. И якоже слышасте, яко антихрист грядет, и ныне антихристи мнози быша: от сего разумеваем, яко последний час есть (1 Ин. 2,18)… <...> Если и в России, ради презрения заповедей Божиих и ради ослабления правил и постановлений Православной Церкви, и ради других причин, оскудевает благочестие, тогда уже неминуемо должно последовать конечное ис­полнение того, что сказано в Апокалипсисе Иоанна Богос­лова».

Немало горьких слов встречаем мы и у митрополита Филарета Московского. Новомученик Михаил Новосёлов приводит цитаты из его писем к епископу Иннокентию: «Ах, Преосвященнейший! Как время наше походит на последнее! «Соль обуявает», Камни святилища падают в грязь на улицу. С горем и страхом смотрю я в нынеш­нюю бытность мою в Синоде на изобилие людей, заслуживающих - лишения сана»; «Видно, грехи наши велицы пред Богом. Не от дома ли Божия начинается суд? Не пора ли от служащих в до­ме сем начаться покаянию? Между степеньми олтаря воскланяться священникам?»; «Что за время, Преосвященнейший? Не то ли, в кото­рое ведомо стало диаволу, яко время мало имать? Ибо по людям искушаемым видно, что он имеет ярость вели­кую»; «Вообще дни сии кажутся мне днями искушений, и я боюсь еще искушений впереди, потому что люди не хотят видеть искушений окружающих, и ходят между ими, как будто в безопасности».

Святитель Феофан Затворник предсказывал: «Кто вдохнет в себя, хоть мало, духа мира, тот стано­вится холодным к христианству и его требованиям. Рав­нодушие это переходит в неприязнь, когда долго в нем остаются, не опамятываясь, и особенно когда при этом зах­ватят откуда-либо частицу превратных учений. Дух мира с превратными учениями есть дух неприязненный Христу: он есть антихристов; расширение его есть расширение враждебных отношений к христианскому исповеданию и христианским порядкам жизни.

Кажется, вокруг нас деется что-то подобное. Пока хо­дит повсюду только глухое рыкание; но не дивно, что ско­ро начнется и прореченное Господом: возложат на вы ру­ки... и ижденут - преданы будете... и умертвят вас (Лк. 21, 12-16). Дух антихристовский всегда один: что было внача­ле, то будет и теперь, в другой, может быть, форме, но в том же значении».

Кто вдохнёт духа мира… Дух мира, обмирщение стало причиной духовного разложения русской Церкви и её паствы. Первый шаг на этом скользком пути был сделан ещё в далёком XVI веке, когда была поставлена точка в споре «нестяжателей» и «иосифлян», и русские монастыри всё больше заботы стали уделять обогащению материальному, сокровищам земным, которые раз за разом, словно в остережение и предупреждение разрушались, предавались огню и грабежу иноземными захватчиками. Сокровище, огню и тати неподвластное, отступало на второй план.

Фёдор Тютчев однажды назвал преступлением всю русскую историю, начиная с Петра… В духовном смысле так оно и было. Синодальный период нанёс тяжелейший удар Церкви, равно как и пресловутая европеизация пагубным образом сказалась на всём российском обществе. Прежде всего, на правящем слое. Вместо национальной элиты этот слой составила денациональная бюрократия. Возникал трагический разрыв между властью и народом, точно так же, как паства оказывалась оторванной от Церкви, ставшей составной частью бюрократического аппарата. Лучшие пастыри, не желая становиться генералами от Церкви, удалялись в монастыри, жили в затворе. Но и монастыри всё более поддавались мирскому духу.

В черновиках к «Братьям Карамазовым» старец Зосима проповедует: «Что теперь для народа священник? Святое лицо, когда он во храме или у тайн. А дома у себя - он для народа стяжатель. Так нельзя жить. И веры не убережёшь, пожалуй. Устанет народ веровать, воистину так. Что за слова Христовы без примера? А ты и слова-то Христовы ему за деньги продаёшь. Гибель народу, гибель и вере, но Бог спасёт. Кричишь, что мало содержания: а ты поди хуже, поди пеш и бос, и увидишь, как увеличится и любовь к тебе, и содержание твоё. Правду ли говорят маловерные, что не от попов спасение, что вне храма спасение? Может, и правда. Страшно сие».

Схожие мысли неоднократно высказывает Ф.М. Достоевский в своём «Дневнике» и черновых записях:

«Никогда народ не был более склонен (и беззащитен) к иным веяниям и влияниям. (…) Надо беречься, надо беречь народ. Церковь в параличе с Петра Великого…»

«Ну кто всего ближе стоит к народу? Духовенство? Но духовенство наше не отвечает на вопросы народа давно уже. Кроме иных, ещё горящих огнём ревности о Христе священников, часто незаметных, никому не известных, именно потому что ничего не ищут для себя, а живут лишь для паствы, - кроме этих и, увы, весьма, кажется, немногих, остальные, если уж очень потребуются от них ответы, - ответят на вопросы, пожалуй, ещё и доносом на них. Другие до того отдаляют от себя паству несоразмерными ни с чем поборами, что к ним не придёт никто спрашивать».

«Народ у нас один, то есть в уединении, весь только на свои силы оставлен, духовно его никто не поддерживает». 

Епископ Игнатий Брянчанинов в своих письмах, фактически, выносит приговор синодальному периоду русской церкви, подводя его итоги. Вот, лишь некоторые цитаты из них:

«Какое время! Для поддержания Церкви нужно быть во главе управления светскому лицу, потому что обуявшая соль способна только быть попираемою человеками. Впрочем, св. Афанасий Великий говорит, что одним из признаков приблизившегося пришествия антихриста бу­дет переход церковного управления из рук архипастырей в руки светских сановников. Признак очень верный! Это не может состояться иначе, как при утрате духовенством своего существенного духовного значения, своей энергии, порождаемой решительным отречением от мира. (…) …чиновничеством уничтожено в Церкви существенное значение Иерархии, уничтожена связь между пастырями и паствою, а миролюбие, нена­сытное стремление к суетным почестям, к накоплению ка­питалов уничтожило в пастырях христиан, оставило в них лишь презренных ненавистных полицейских».

«Не от кого ожидать восстановления христианству! Со­суды Святого Духа иссякли окончательно повсюду, даже в монастырях, этих сокровищницах благочестия и благода­ти, а дело Духа Божия может быть поддерживаемо и восстановляемо только Его орудиями».

«Многие монастыри из пристанищ для нравственнос­ти и благочестия обратились в пропасти безнравственнос­ти и нечестия... Мнение разгоряченное слепцов, которые все видят в цветущем виде, не должно иметь никакого веса».

«Ныне трудно найти монастырь благоустроенный! Во многих обителях воздвигаются различные здания значительных размеров, которые дают обители вид как будто процветания. Но это обман для поверхностного взгляда. Самое монашество быстро уничтожается. Душевный под­виг почти повсеместно отвергнут; самое понятие о нем по­теряно».

«Важная примета кончины монашест­ва - повсеместное оставление внутреннего делания и удовлетворение себя наружностию напоказ. Весьма часто актерскою наружностию маскируется страшная безнравст­венность. Истинным монахам нет житья в монастырях от монахов-актеров. За такое жительство, чуждое внутренне­го делания, сего единого средства к общению с Богом, человеки делаются непотребными для Бога, как Бог объявил допотопным прогрессистам. Однако Он даровал им 120 лет на покаяние».

«Очевидно, что отступление от веры православной всеобщее в народе. Кто открытый безбожник, кто деист, кто протестант, кто индифферентист, кто раскольник. Этой язве нет ни врачевания, ни исцеления».

ХIХ век некогда христианский мир завершал великим Судом – судом безбожного человечества над Христом. Епископ Смоленский Иоанн на утрени Великой пятницы, при чтении Двенадцати Евангелий говорил:

«Вы слышите, братья мои, Евангельские сказания о страданиях Спасителя. Теперь хочу спросить вас: не были ли вы сами при его страданиях? Не были ли при Его осуждении, поругании и распятии? Вы, конечно, скажете, что, слушая с глубоким вниманием и чувством описание Христовых страданий, мы, наконец, можем так живо представить их себе, как будто сами их видели, - и конечно при событии в зрелище, совершившимся почти две тысячи лет до нас и можно присутствовать только мыслью, воображением, чувством! О таком ли присутствии вопрос? Нет, братия, я ставлю вопрос прямо, и не только повторяю его определительно, но ещё хочу усилить его другим вопросом: не участвовали ли вы в осуждении Спасителя? Да, скажите вы, все мы своими грехами внесли горькие доли в чашу скорбей Христовых, все мы повинны в Его смерти.

Но опять у меня не о том речь. Я вас спрашиваю: не были ли вы лично, действительным образом, если не в числе судей, то обвинителей или свидетелей против Христа, или, наконец, в толпе народа, который кричал: «распни его?»

Вы изумляетесь, вы ужасаетесь таких вопросов. Вы соображаете, что у нас теперь совершается только воспоминание события давно прошедшего времени! О, если бы это было только воспоминание! О, если бы распятие Спасителя было только фактом одного известного времени, и оставалось делом только Иуды, иудейских первосвященников, Ирода, Пилата и безсмысленной толпы народа иудейского! О, если бы ничего подобного не повторялось в другие времена, при других людях и обстоятельствах!

Но вот зрелище, которое открывается в наше время: перед глазами нашими Иисус Христос снова предан и снова предстоит на суд. На каком суде? На суде настоящего, современного вам мира. И он, этот мир, судит Христа, по своим новым идеям и началам. Какое зрелище! Здесь уже не тот грубый, невежественный суд, который происходил в Иудее, - не те жалкие судьи, которые в отуплении мысли и чувств, сами ясно не сознавали, что делали: здесь, чтобы судить Христа, соединяется всё, что есть высокого и блестящего в современном мире: просвещение, цивилизация, политика, все новые идеи времени, сюда обращены взоры всего образованного мира, чтобы по суду образованнейших его представителей определить отношения современного человечества ко Христу: как Его разумеет и что с Ним делать? Вот об этом-то суде я вас спрашиваю: не окажетесь ли вы участником в нём, так или иначе. Опишу, по возможности, этот новый мировой процесс. Является новый изменник Христу, новый предатель. Кто? Это опять ученик Христов; это человеческий разум, Христом просвещённый, Христом выведенный из тьмы вековых, религиозных заблуждений, Христом поставленный на пути высшего духовного развития и направленный к познанию вечной истины. За что же он, этот ученик, изменяет Христу? Просвещённому разуму, в его современном развитии, слишком тяжело стало иго веры, налагаемое на него Евангелием; он чувствует себя как бы в неволе, связанным, приниженным; он жаждет свободы мысли, свободы испытаний и убеждений: мрачный, суровый и холодный, он равнодушно выслушивает самые высокие и святые истины из уст Спасителя; ему скучно и тяжело в обществе верующих, окружающих небесного Учителя и разделяющих Его тайную вечерю; разуму представляются они жертвами неиспытанного деспотизма. А когда Христос, на тайной вечери, предлагает наконец верующим в причастие Своё тело и Свою кровь, неверный ученик не выдерживает более; страшные бури мрачных помыслов одолевают и увлекают его, и он спешит оставить общество Иисуса и Его вечерю. Видите, что здесь дело отзывается уже не тридцатью сребрениками, что мысли нового предателя идут гораздо дальше, шире и глубже, чем древнего. – И предательство ужаснее! Итак, разум человеческий, оставив Христа, предаёт Его на суд современного мира. Разум хочет, чтобы всё дело Христа, Его учение, Его образ действий в земной жизни, Его права над человечеством, самые Евангельские сказания о Нём, чтоб всё это было подвергнуто самому строгому разбирательству, по началам суда просвещённого, независимого не от каких авторитетов и преданий. Где же на это суд и где судилище?

Открывается новый, великий синедрион. Вы имеете ли понятие об этом синедрионе? Это собор высших наук, в их современном направлении, наук, утверждающихся на свободном исследовании предметов веры и знания, более на опыте, чем на умозрении, более на самостоятельности изысканий, чем на посторонних свидетельствах, сколько бы их ни было, и потому вооружённых самым тонким анализом и самою беспощадною критикой. Здесь – историческая критика, рациональное изучение священного Писания, филология, философия, антропология, разные виды естественных наук и проч. Это судилище исследует, поверяет, оценивает все существующие в человечестве познания, верования, правила и предания, и произносит над ними приговор во имя самобытного просвещения. И не скрою от вас: страшно это судилище, основанное на началах свободного исследования, оно не признаёт никакого другого авторитета в вопросах человеческого духа, кроме самого духа. Оно не терпит никаких ограничений в стремлениях его к независимости идей и убеждений, оно не допускает в мире ничего сверхъестественного. Оно не признаёт во вселенной свободных действий высшей воли и особенных предопределений Промысла в человечестве; всё будто бы существует по неизменным законам развития физической природы и по законам свободного саморазвития в человечестве.

Вот сюда-то – к этому судилищу, разум обращается со своим предательством и требует суда над Христом. И суд открывается. – Однако же, как ни грозно судилище, нельзя ли по крайней мере ожидать, что суд наук будет спокойный, умеренный, безстрастный? Ведь такова издавна репутация наук! Так; только не здесь, не на этот раз. Здесь, напротив, обнаруживается какое-то чрезвычайное раздражение и особенное ожесточение. Здесь критика, неумолимая во всяком случае, делается ещё более безпощадной; анализ, всё разлагающий и режущий, делается более, чем где-нибудь, убийственным. Отчего и за что? Все за разум и свободу человека, будто бы стесняемые христианством. И вот решение суда: самые сказания Евангельские о Христе признаются, если не вполне сомнительными, то не совсем подлинными, испорченными; учение Иисуса Христа, догматическое и таинственное, объявляется мечтательным и несостоятельным – и в самом себе, и в жизни человечества; чудеса Иисуса Христа признаются не действительными, а мнимыми, основанными только на приспособлении к понятиям и духу тогдашнего времени, на психических фактах. Сама идея об Искупителе и об искуплении мира называется фантастическою, вышедшею из тёмных преданий Востока; Церковь, Христом основанная, представляется, как учреждение, принадлежащее только временам невежества и нравственного мрака, ненужным для времён более просвещённых. Словом, всё дело Иисуса Христа отрицается, отвергается, как неосуществившееся и неосуществимое в мире. Сам Он осуждается, как виновник, впрочем, не злонамеренный, а более мечтательный, увлечёния и заблуждения людей на многие века.

Вот приговор о Христе современного, собственно учёного суда. И стоит под этим приговором Христос, униженный, лишённый всего своего сверхъестественного значения и всех искупительных прав над человеком; Он низводится в ряд людей, если не совсем обыкновенных, то не много выше человеческих учителей и преобразователей религий, какие время от времени являются в разных странах мира. А Его Божеское существо? Разве оно не заметно для учёного суда и не поражает его? Но об этом существе здесь и речи нет; оно здесь даже немыслимо и более всего нетерпимо; всякая мысль и всякое слово о нём только более раздражает судей.

А человеческая личность Христа? Вот только эта личность остаётся неприкосновенною; она признаётся на суде вполне безупречною; единственная честь, которая оставляется Христу. Страшно всё это! Страшно за истину Христову, страшно за человеческий разум, страшно за человечество! Правда, не произносится на Христа приговор смертный, но науки не произносят таких приговоров. Однако же отвержение всей основы, всей сущности, всей силы и значения того дела, в котором заключалась вся жизнь Иисуса Христа, для которого Он родился и вошёл в мир, разве не может считаться равносильным осуждением Его Самого на лишение жизни? Если вы, братия мои, не имеете полных сведений об этом суде, то может быть вам любопытно узнать, где именно находится такое судилище? Это далеко, там, в высших сферах европейской современной учёности. Но оттуда и до нас доходят голоса и самые акты этого суда: разумею письменные противохристианские произведения этой учёности, которых названий, равно имён писателей их я здесь не хочу упоминать. Можно ли же быть уверенным, что и у нас такие произведения учёного суда не возбуждают излишнего к себе внимания, даже более или менее сочувствия? А что, если в стране православия окажутся и последователи этого суда, просвещённые распинатели Христа. Но особенно страшен приговор о Христе этого учёного суда тем, что наиболее сильно действуют на молодые умы; они увлекаются голосом науки, авторитетом учёности, свободою мысли, и вслед за учёными судьями спешат сами поднимать голос против Христа. Это ещё усиливает Его страдания, потому что в будущем времени, для которого молодое поколение возрастает, не обещает ничего лучшего…»        

- Я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и, живи он в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и, может быть, играл бы видную роль… - заявляет тринадцатилетний Коля Красоткин в романе «Братья Карамазовы», в котором, как ни в одном произведении русской литературы, показаны все бездны разлагающейся и летящей в тартарары русской жизни.

- Вслед науке хотят устроиться справедливо одним умом своим, но уже без Христа, как прежде, и уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха. (…) Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовёт кровь, а извлекший меч погибнет мечом, - пророчит старец Зосима, сокрушаясь, что светское образование подрывает нравственность и, нося характер поверхностный и насмешливо отрицательный, ускоряет человека в неверии.

- Наука нравственного удовлетворения не даёт; на главные вопросы не отвечает… - говорит в «Бесах» Шатов. - …Дело в настоятельном вопросе: можно ли веровать, быв цивилизованным, т.е. европейцем?... …Уничтожьте в вере одно что-нибудь – и нравственное основание христианства рухнет всё, ибо всё связано… …Если православие невозможно для просвещённого (а через 100 лет половина России просветится), то, стало быть всё это фокус-покус, и вся сила России временная. Ибо чтобы была вечная, нужна полная вера во всё. Но возможно ли веровать?»

В такой-то духовной атмосфере и являются – бесы. Бесы, знающие, что «все попытки переустроить общество окажутся втуне до тех пор, пока не вынут из-под общества краеугольный камень, на котором оно стоит… …Этот камень есть Бог и вера в Него» (Верховенский, «Бесы»). И рождается адский замысел:

- Слушайте, мы сначала пустим смуту. Я уже  вам  говорил: мы проникнем  в  самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те  только,  которые режут и жгут,  да делают классические  выстрелы  или кусаются. Такие только мешают.  Я без дисциплины ничего  не понимаю.  Я ведь мошенник, а не  социалист, ха-ха!  Слушайте, я  их всех  сосчитал:  учитель, смеющийся  с  детьми  над  их богом и над  их  колыбелью,  уже наш. Адвокат, защищающий  образованного убийцу тем, что  он развитее своих жертв  и, чтобы денег добыть, не  мог не убить, уже  наш. Школьники,  убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш,  наш. Администраторы, литераторы, о, наших много,  ужасно  много,  и сами  того не знают! С другой  стороны, послушание  школьников  и дурачков достигло высшей черты;  у наставников раздавлен  пузырь  с желчью; везде тщеславие  размеров непомерных, аппетит зверский,  неслыханный... Знаете ли, знаете  ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал - свирепствовал тезис  Littre, что  преступление  есть  помешательство; приезжаю  -  и уже  преступление не помешательство, а именно  здравый-то смысл и  есть, почти  долг, по  крайней мере благородный протест.  «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!» Но  это лишь ягодки. Русский  бог уже спасовал пред «дешевкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи  ведро». О, дайте, дайте,  взрасти поколению. Жаль только, что  некогда ждать,  а  то  пусть  бы  они  еще  попьянее стали!  Ах  как  жаль,  что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет... (…) Мы провозгласим разрушение...  почему, почему,  опять-таки,  эта идейка так  обаятельна!  Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды...  Тут каждая  шелудивая «кучка»  пригодится.  Я вам в этих  же  самых кучках таких охотников  отыщу, что  на всякий выстрел пойдут,  да еще за честь благодарны останутся. Ну-с,  и начнется  смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам...

Как известно, прототипом Петра Верховенского стал нигилист и убийца С.Г. Нечаев, автор Катехизиса революционера, одного из самых изуверских документов, многие «заповеди» которого были затем дословно повторены Лениным и сделались идейной основой большевизма. Начинался этот сатанинский Катехизис так:

§1. Революционер - человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни   дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою  страстью  - революцией.

§2. Он в глубине своего существа, не на словах только, а на деле, разорвал  всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, и со всеми   законами, приличиями, общепринятыми условиями,  нравственностью этого мира. Он для него - враг беспощадный,  и если он продолжает жить в нем, то для того только, чтоб его вернее разрушить.

§3. Революционер презирает всякое доктринерство и отказался от мирной науки,  предоставляя ее будущим поколениям. Он  знает только одну науку, науку разрушения.  Для  этого и только для этого, он изучает теперь механику, физику, химию, пожалуй медицину. Для этого изучает он денно и нощно живую науку людей, характеров,  положений и всех условий настоящего общественного строя,  во  всех  возможных слоях.  Цель же одна - наискорейшее и наивернейшее разрушение этого поганого строя.

§4. Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех ея  побуждениях и проявлениях  нынешнюю общественную нравственность. Нравственно  для него все, что способствует торжеству революции.

Безнравственно и преступно все, что мешает ему.

…

§6. Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные,  изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести  должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение - успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель -  беспощадное  разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к  этой  цели,  он  должен  быть всегда готов и сам погибнуть и погубить своими руками все, что мешает ея достижению…»

Это уже не были теории прекраснодушных мечтателей поколения «отцов», которые, отойдя от Бога, ещё искренне вдохновлялись идеалами гуманизма. Как точно замечает литературовед Л.И. Сараскина: «В первоистоках русского атеизма действительно было заложено это повышенное экзальтированное чувство человечности.

Но в последних результатах русского атеизма, в воинствующем безбожии, получившем власть, человечность неминуемо перерождалась в новую бесчеловечность».

Почва для русской революции была подготовлена самым тщательным образом. ««Святая Русь» умирала изнутри, идея христианства в массах терпела страшное крушение», - вспоминал С.И. Фудель. Разрушено было сознание религиозное, помрачён лишённый подлинного просвещения, разум, подорвано национальное самосознание. «Кто не знал ещё недавно, что Российское государство есть государство Русское – не польское, не финское, не татарское, тем паче не еврейское, а именно Русское, созданное Русским народом, поддерживаемое Русским народом и не способное прожить полустолетия, если в нём окажется подорвана гегемония Русского народа? Теперь эту азбучную истину забыли чуть не все», - сокрушался Л.А. Тихомиров в начале ХХ века.

Усилиями либеральной, русофобской печати всё русское уже в те годы клеймилось самым бесстыдным образом. Русского имени следовало едва ли ни стыдиться, как и всей русской истории, упоминание о русском народе объявлялось шовинизмом, разжиганием ненависти к инородцам, патриотизм подвергался глумлению, русские писатели и публицисты старательно бойкотировались, так как газеты и журналы находились преимущественно в нерусских руках. Более того, между ними не менее старательно разжигались всевозможные распри, и уже сами русские патриоты в ослеплении сражались друг с другом, а не с врагами Отечества.

«Все беды наши - русских людей - те, что слишком много десятилетий (и веков) мы провели во взаимной ненависти, раздражении, точно в клоповнике или осином гнезде… - писал М.О. Меньшиков. - …Все ужасы, которые переживает наш образованный класс, есть казнь Божия рабу ленивому и лукавому. Числились образованными, а на самом деле не имели разума, который должен вытекать из образования. Забыли, что просвещенность есть noblesse qui oblige {Благородство, которое обязывает (фр.).}. Не было бы ужасов, если бы все просвещенные люди в свое время поняли и осуществили великое призвание разума: убеждать, приводить к истине. Древность оставила нам в наследие потомственных пропагандистов - священников, дворян. За пропаганду чего-то высокого они и имели преимущества, но преимуществами пользовались, а проповедь забросили, разучились ей. От того массы народные пошатнулись в нравственной своей культуре».

Он же указывал, стараясь достучаться до помутнённых душ соотечественников: «Чувство победы и одоления, чувство господства на своей земле годилось вовсе не для кровавых только битв. Отвага нужна для всякого честного труда. Все самое дорогое, что есть в борьбе с природой, все блистательное в науке, искусствах, мудрости и вере народной - все движется именно героизмом сердца. Всякий прогресс, всякое открытие сродни откровению, и всякое совершенство есть победа. Только народ, привыкший к битвам, насыщенный инстинктом торжества над препятствиями, способен на что-нибудь великое. Если нет в народе чувства господства, нет и гения. Падает благородная гордость - и человек становится из повелителя рабом… Мы в плену у рабских, недостойных, морально-ничтожных влияний, и именно отсюда наша нищета и непостижимая у богатырского народа слабость». И взывал гласом вопиющего в пустыне: «Так жить слишком трудно, как мы живём - в унынии и бесславии. Так жить нельзя. Все, в ком жива Россия, в ком жива родная история, в чьих жилах льётся кровь создателей великого государства, мучеников за него и страстотерпцев, все любящие Отечество своё и готовые отдать за него жизнь свою – пусть спешат, пока не поздно! Пусть не откладывают тревоги на будущее – положение России грозно сейчас. – Что можем мы? – бессильно вздыхают рассеянные, растерянные русские люди, из которых каждый чувствует себя одиноким. Отвечу: мы можем соединиться. Это единственное средство почувствовать нашу соборную силу и поднять упавший дух. «Копитеся, русские люди!» - писала бедная царица Марфа в эпоху Смуты. Собирайтесь и собирайте дух свой – и едва ли на земле найдётся сила, которая могла бы сломить проснувшийся дух народный!»

Но не услышали и этого голоса, и, по слову Тихомирова, «превратилась русская жизнь в вавилонское столпотворение. Все разбились, везде партии, везде фракции, везде разделение и вражда. Независимости мнения и действия не только не понимают сами, но и не позволяют другим, и если находится человек или орган печати, стоящий на почве не партийной, а общей, национальной пользы, то против него поднимутся все партии, все фракции, и в этом общем стремлении съесть того, кто осмеливается быть внепартийным, проявляется ныне единственно возможное «объединение» их». «Вредное действие хоть отрицательно научит. Полный застой, по крайней мере, даёт отдохновение. Мы же всё находимся в самом истощающем напряжении сил, а в то же время в общей сложности делаем хуже, чем ничего. Одной рукой мы прививаем народу социалистические идеи, другой поддерживаем его православие. Одной рукой воскрешаем дворянство, другой стараемся превратить дворян в разночинцев чуть не еврейского типа. Одной рукой сдерживаем политиканство, ведущее к парламентаризму, другой размножаем целые мириады людей, которым в жизни нет места, кроме политиканства. В национально воспитательном смысле это, выходит, самый вредный хаос, в котором масса общества и народа теряет возможность вырабатывать какое бы то ни было определённое мировоззрение. Современная печать уже представляет самое тревожное выражение этого хаоса. Положительно никогда ещё в ней не было такого количества органов чисто «сумбурных», представляющих смесь самых несовместимых принципов. Никогда не было и такого безмерного количества публицистов без всякого ясного мировоззрения, а между тем смело берущихся решать все вопросы, поучать всех, начиная от мужика и кончая министрами. Это и совершенно естественно, потому что в современном хаосе понятий люди разучаются отличать умное от глупого, знание от незнания, опыт от фантазии».

В таком-то состоянии умов и душ пришла Россия к своему роковому рубежу, и не оказалось ни единой силы, чтобы удержать её от падения в бездну. Но это уже иная тема, к которой обратимся мы в следующей главе нашего исследования.